Выступление на десятых «Кожиновских чтениях»

Имя Захара Прилепина хорошо известно российскому читателю. Проза и публицистика этого автора одними принимается с восторгом, другими – с порога отвергается. Однако нельзя отрицать, что нынешнее смутное время в произведениях Прилепина отражено в узнаваемых образах и формах.

9 октября 2012 года на состоявшихся в Армавире Десятых «Кожиновских чтениях» писатель выступил с речью. По его словам, он «хотел бы отчитаться за путь своего поколения».

Редакция журнала «Подъем» предлагает читателям текст этого выступления, а также тематические фрагменты ответов Захара Прилепина на вопросы аудитории.

Совершенно очевидным образом в конце 80-х – начале 90-х произошли системные изменения в нашей литературной жизни, когда консервативная, патриотическая литература потеряла многие и многие позиции. И даже не с точки зрения качества, а с точки зрения присутствия в медиасфере, потому что все ведущие позиции отошли к либералам, и все, как это сегодня называется, «говорящие головы» на телевидении и в массовой прессе стали исповедовать исключительно либеральные взгляды. Так патриотическая литература перешла, по выражению Александра Проханова, в «катакомбное состояние».

Собственно патриотических площадок для высказывания каких-либо нелиберальных взглядов осталось крайне мало. Возможность издавать книги в течение 90-х годов (и даже в начале нулевых) большинства писателей, даже виднейших писателей патриотической направленности, была сведена к минимуму. Это была ситуация совершенно катастрофическая.

Я думаю, что мои оппоненты из либерального лагеря долгое время праздновали победу: наконец-то мы загнали в подвалы и подполье всю эту мракобесную сволочь, и больше подобных писателей не будет в природе. Я помню, как я читал в крупнейших журналах о том, что таких писателей, как Распутин и Белов, больше, цитирую, «не существует». И это было не каким-то диким высказыванием какого-то экстремиста либерального толка, а тем, что сегодня называется «трендом». И вот здесь (я, конечно, не хотел бы перетягивать одеяло на свое поколение, но, тем не менее, я буду за него отвечать) произошла вещь совершенно парадоксальная.

К началу нулевых годов появилась целая генерация, целое поколение молодых литераторов, писателей и критиков, которые пришли в литературу с совершенно другими тезисами, с совершенно другими установками. Условно говоря, это люди, с одной стороны, унаследовавшие отчасти модернистское понимание работы над текстом, с другой – оставшиеся по сути своей традиционалистами и консерваторами. Я в первую очередь говорю о тех, кого сегодня называют «новыми реалистами». Это Сергей Шаргунов, Роман Сенчин, это ваш покорный слуга, Андрей Рубанов, Герман Садулаев, это, отчасти, Михаил Елизаров, это Василий Авченко из Владивостока, наш товарищ по лагерю критики Андрей Рудалев, может быть, опять же отчасти, критик и писатель Алексей Колобродов. Чуть ранее появились такие поэты, как Алина Витухновская и Всеволод Емелин.

Пришло это поколение – и поначалу вызвало удивление, а потом уже и оторопь у представителей либерального лагеря, у многих его глашатаев. Сначала они были настроены с неким почти женским любопытством: что это за молодые, что это за дикие люди собрались. А потом уже стали раздаваться возгласы: «Что за ужас происходит?! Кому вы дали букеровскую премию?!» А букеровскую премию дали человеку совершенно неожиданному – Михаилу Елизарову, писателю взглядов, зачастую (с точки зрения либеральной, естественно) экстремистских. Но при этом модернистская подача текстов того же Елизарова, Шаргунова или Садулаева многих ввела в заблуждение.

Проблема не только во все нарастающем неприятии новых или, как я это иногда называю, «клинических реалистов» со стороны либералов. Это поколение вызывает легкое недоумение, а иногда и открытое неприятие – парадокс! – в патриотическом лагере.

Что скрывать, в рядах «патриотики» стали распространяться пораженческие настроения. «Катакомбные люди» уверили себя, что они все и навсегда проиграли и что в нынешней медиасфере прорваться совершенно невозможно. И если кто-то демонстрирует некоторую литературную удачливость, то немедленно появляется сомнение: здесь есть какая-то заковырка, здесь что-то не так. В этом смысле отношения между отрядом «новых реалистов» и патриотической общественностью достаточно натянутые. Это не скажу, что боль для меня, но легкую иронию по этому поводу я испытываю неизменно. Мне казалось, что, надо же, в коем-то веке появилась целая группа ребят, которые наследуют консервативные традиции русской литературы, осознают и артикулируют вещи, коим нас учил в том числе Вадим Валериянович Кожинов… Но при этом неприятие их в патриотическом лагере налицо.

Оно, надо сказать, безусловно преодолевается и будет преодолено. И здесь, я еще раз повторю, большую роль сыграла модернистская оболочка текстов того же Елизарова, может быть, отчасти моих текстов, текстов Шаргунова… Хотя никто из патриотического лагеря не заметил, что генерация писателей нашего поколения наследует советский прорыв 20-х годов, в том числе и в использовании некоторых модернистских ходов. Шаргунов прямым образом идет от Валентина Катаева, его поздних повестей. Очевидно, что Михаил Елизаров, как бы это странно не показалось, так или иначе следует одновременно и прозе Платонова, и прозе Гайдара. Я тоже отношу себя к последователям прозы 20-х годов, прозы Леонида Леонова, о котором я написал книгу в серии ЖЗЛ и собрание сочинений которого (6 томов) я выпустил недавно в издательстве «ТЕРРА»: сам собрал, сам написал предисловие, разработал примечания, то есть приложил немало усилий, чтобы этого писателя (мирового, безусловно, уровня) вновь ввести в поле общественного внимания. Вот недавно вышел учебник «Русская литература ХХ века» для вузов, и там Леонид Леонов, с моей подачи, введен в число писателей, которые изучаются, как говорится, не в «числе других», а ему посвящена отдельная глава. В связи с этим я чувствую некоторую гордость.

Термин «новый реализм» не всегда отвечает содержательному, художественному смыслу наших текстов. Это далеко не всегда в чистом виде реализм. Достаточно вспомнить роман «Птичий грипп» Сергея Шаргунова, который является по сути фантасмагорическим памфлетом. Достаточно вспомнить мой роман «Санькя», приобретающий в финале признаки антиутопии. Я уже не говорю про Михаила Елизарова…

В свое время я сделал большой текст для одного глянцевого журнала по поводу «нового реализма» и предложил переименовать это направление в «клинический реализм» – реализм, который рассматривает нашу реальность в формах фантасмагории или антиутопии, во всех формах, способных адекватно отобразить наши смутные времена. Это не нам первым пришло в голову. Люди, которые следили за творческим путем Александра Проханова, заметили, что в какой-то момент он вдруг понял: для отображения действующего порядка вещей все сложнее становится использование классических подходов. Тут, возможно, лежит заковырка в области языка и времени как такового, потому что здесь имеет место то, что я называю «эффектом дурного времени». Сейчас я на простейшем примере объясню, в чем дело.

Вот, скажем, в 20-е годы, условно говоря, Шолохов или Платонов, описывая действующий порядок вещей, могли упомянуть любую примету времени в своих текстах. Там мог появиться Троцкий, там мог появиться нэпман, там могли появиться какие-то бытовые детали. И все это не превращало эпохальный текст в фельетон. В нынешней нашей действительности введение в текст каких-то примет нашего времени неизбежно совершает что-то дурное с текстом. Я не могу, честно говоря, представить или, тем более, написать, художественный, подчеркиваю, художественный текст, где появился бы Жириновский или Сергей Миронов. Стихотворение с этими людьми в качестве персонажей можно представить? Нет. Это представители эпохи, которым в художественном тексте делать вообще нечего. Да, существуют повести 90-х годов, где появляются, к примеру, «новые русские», кооперативы и прочие приметы. Но эти элементы почти неизбежно превращают текст во что-то сиюминутное и даже немного стыдное. Потому что в самом времени заложены какие-то дурные энергии, которые позволяют говорить о том, что мы живем не в эпоху большой истории, а в эпоху какого-то суетливого мелкотемья. И в силу этого я понимаю Александра Проханова, который начал описывать ситуации, связанные с 91-м, 93-м годами, серединой 90-х, и вдруг осознал, что не может ввести вот этих кривляющихся, мелких, непонятных, неприятных людей, которые так или иначе имели отношение к власти, в поле художественного текста, в поле русского реализма. И тогда он – знаете, есть эффект рыбьего глаза – навел странную оптику, и все люди стали превращаться то в рыб, то в чудовищ, то в червей… И тогда парадоксальным образом вся эта реальность стала отображаться более адекватно. Я думаю, что не случайно такие разные писатели, как, с одной стороны, Эдуард Лимонов, а с другой – Валентин Распутин, ушли из поля художественной прозы. Найти адекватный художественный язык происходящему вокруг нас было очень сложно. Совершенно очевидно, однако, что удачи в этом направлении случались: например, проза Бориса Екимова или недавние произведения Александра Терехова. Они смогли в поле русского реализма преодолеть сопротивление эффекта «дурного времени» и удивительно точно описать происходящее. Но наше поколение решило использовать все возможности литературы, все ее наработки. И в этом смысле наши тексты всегда были на стыке разных жанров. Вот так и появился «новый реализм». Наше поколение отринуло, пожалуй, главную составляющую литературы 90-х годов, которая заключалась лишь в бесконечном сведении счетов с советской властью.

Я прочитал у Вадима Кожинова высказывание о том, что литература, которая не занимается временем, в котором она живет, а занимается прошлым и позапрошлым временем, живет за чужой счет. И поэтому во многом литература 90-х годов, за некоторыми исключениями, жила именно за счет советской власти. И в этом смысле высказывание Довлатова о том, что советский и антисоветский – одно и то же, имеет смысл в том числе и такой: советская власть оставалась либо точкой притяжения, либо «оттолкновения» для целого пласта литературы, якобы бежавшей от всего советского. В любом случае желание понять то время, то место, ту эпоху, в которой мы обитаем, или, как у Леонида Леонова сказано, «то место, в котором своей болью обитаю я», не было характерно для той литературы. И тут образовалось поколение, поставившее перед собой такую сверхзадачу. А ведь литература только этим и может заниматься – брать на себя ответственность за все время, за всю эпоху.

Фиаско нашей либеральной литературы заключается в том, что «детей» в лоне литературы либеральной не зародилось. Я не знаю ни одного молодого, хоть сколько-нибудь успешного писателя – наследника либеральной идеологии. У нас все молодые писатели, вся эта новая генерация находится в поле традиционализма. По крайней мере, в своем публицистическом качестве. И это, к слову, тоже важнейшая примета писателей моего поколения: они все выступают в качестве публицистов, причем достаточно яростных. И Михаил Елизаров, и Герман Садулаев, и Сергей Шаргунов. По большому счету это тоже лежит в русле классической традиции, потому что и Пушкин, и Достоевский, и Лев Толстой, и многие наши классические поэты (вспомним Блока, Брюсова и т.д.) – все они были яростными и страстными публицистами. Они не только разговаривали с вечностью, – они реагировали на все болевые ощущения времени.

Это, замечу, не было нашим сговором. Мы с Шаргуновым возглавляем несколько СМИ. Андрей Рудалев занимается критикой и публицистикой одновременно. Садулаев работает на телевидении и пишет колонки в ведущих изданиях. Это не было какой-то компанейщиной, когда мы втайне собрались – все «новые реалисты» – и договорились, что будем действовать так-то и так-то... Это получилось случайно, совершенно неосознанно. Видимо, был необходим именно такой ответ на вызов времени.

Другой объединяющей чертой нового поколения является личностная стратегия, тоже никем не оговоренная: всеприсутствие в литературном поле. Когда появился Сергей Шаргунов, он немедленно позволил себе публиковаться одновременно в газете «Завтра» и в «Новой газете». Когда я, спустя два года, пришел в литературу, я не видел никаких проблем в том, что мои тексты публикуются и в «Новом мире», и в «Нашем современнике». Более того, это было предметом моей гордости. Потому что я ощущаю себя свободным человеком в медиа-сфере, иногда даже хозяином. Поймите меня правильно – это не тот хозяин, которым считал себя Есенин. В 23-м году он говорил про себя: я ощущаю себя хозяином русской поэзии. Я до такой степени наглости есенинской не дошел, но в целом я и мои товарищи нечто хозяйское, безусловно, демонстрируют. И в этом смысле деление и противопоставление – вот здесь можно печататься, а вот здесь нельзя – нас, по большому счету, совершенно не волновало. Прийти в совершенно враждебную тебе аудиторию и произнести то же, что ты говоришь в аудитории единомышленников, – в этом есть даже какое-то гусарство. И здесь очевидная стратегия – работать со всем населением России, а не с одним своим «катакомбным» ресурсом. В этом смысле (только в этом смысле) преодоление противопоставления патриотического и либерального (не в виде идеологии, а в виде разделения на группы) тоже характерно для нашего поколения.

Недавно мне поступило предложение вести программу на телеканале «Дождь», который, по сути, является главным телевизионным рупором либерального мышления. Я ни секунды не сомневался. Я туда пришел и в первой же программе показал Эдуарда Лимонова. И первый же свой 15-минутный спич посвятил генезису современного либерализма, безусловным противником которого я являюсь. Если они хотят меня иметь в качестве собственного критика внутри своего канала, я ничего против не имею. Александр Проханов ходит на «Эхо Москвы», видимо, с теми же целями. Вот примерно так это обстоит с точки зрения технической. Кроме всего прочего, я думаю, что отчасти успех нашего поколения и в этой стратегии тоже заключен. С глубоко уважаемым мной Сергеем Станиславовичем Куняевым мы спорим по поводу, скажем, некоторых аспектов биографии Есенина. И он, и его отец – очень уважаемые и почитаемые мною люди… Куняев-старший – один из самых главных моих учителей. Тем не менее, имажинистский период Есенина оценивается часто по Ходасевичу: Есенина затащили в имажинизм, как затаскивают в кабак. Я-то как раз считаю наоборот: это был очень важный и совершенно не случайный период в его жизни, который, с точки зрения литературной стратегии в том числе, очень сильно и серьезно и во многом благодатно повлиял на его судьбу. Есенин при этом спокойно преодолел иные свои художественные расхождения с Вадимом Шершеневичем или Анатолием Мариенгофом – ради выхода на более широкие просторы художественных поисков и собственной литературной тактики.

Я сам из Рязани, из рязанской деревни. И я очень часто оглядываюсь на то, как вел себя мой гениальный земляк, и понимаю, что это было правильно и нормально, что такое поведение, которое называют иногда «победительным поведением» (так с раздражением недавно сказала обо мне одна либеральная критикесса), кажется мне залогом правильного существования в литературе. Вот когда ты приходишь в грязной одежде с тоскливым лицом, с печалью во взоре и говоришь: все порушено, все разворовано, и мы, русские писатели, погибли, и места нам уже нет на этой земле, – тогда, собственно, и отношение к тебе соответствующее. Надо приходить браво, с барабаном, красным знаменем, вставать на стул и говорить то, что считаешь нужным сказать. Заставить себя слушать и с собой считаться. Вести себя по-есенински, вести себя по-русски.

О РОМАНЕ «САНЬКЯ»

Многие считают, что романом «Санькя» я легализовал право на восстание, на бунт и являюсь его проповедником. Однако я думаю, что задача любого человека, пишущего художественные тексты, задача русского писателя – дать самые разные бытийные ответы на самые разные бытийные вопросы. Условно говоря, в романе «Санькя», как в любом другом правильном русском тексте, должен быть помещен тезис и антитезис: за бунт и против бунта. И в «Саньке» это есть. Никакого видоизменения меня лично от романа «Санькя» к рассказу «Витек» не произошло. В обоих текстах присутствуют и христианские мотивы, и мысль о том, что через убийство и через отрицание каких-то важных бытийных вещей невозможно построить Царство Божие на земле. Поэтому я как человек имею право на любую партийность, но, как писатель, я права на партийность не имею. Я от нее бегу и в романе «Санькя», и в рассказе «Витек».

О НОВОМ ЛИТЕРАТУРНОМ ПОКОЛЕНИИ

По сути «новый реализм», куда больше похожий на действительный реализм, сложился на десятилетия раньше нашей компании, с приходом в литературу таких прозаиков, как Олег Павлов, Алексей Варламов и ряда представителей той сильнейшей генерации. Немного уклонюсь в идеологические вещи.

Эта генерация действительно была принята в либеральном лагере. По большому счету она даже обосновалась не вокруг «Нашего современника», а вокруг журнала «Знамя», который тогда еще имел куда более определяющее влияние в литературе. Но у этого поколения была одна очень важная черта, которая, безусловно, воспринимается в либеральном лагере как знак качества. Все эти писатели пришли как люди глубоко антисоветские. Антисоветизм в либеральном лагере до сих пор считается важной темой, на которую они обращают внимание.

Варламов и Павлов – это люди, для которых понятия почвы, Родины, крови – очень важные понятия, но сама их неприязнь к этой «черной дыре» – советской эпохе – позволила им реализоваться, хоть и не на первых местах, хотя Павлов даже получил Букеровскую премию. И у него, более или менее, все хорошо складывалось. Я не буду говорить, правы они ли неправы в своих антисоветских убеждениях, – это другой совершенно вопрос.

Я думаю, что в начале нулевых годов либералы как люди, желающие владеть всем пространством литературы, с интересом восприняли приход нашего поколения. Не скажу, что это был уж совсем радостный прием, потому что была критика и против Сенчина, и против Шаргунова, тем не менее, они желали это поколение принять и адаптировать. Но конфликты начались буквально тут же. Шаргунов отдал свою премию «Дебют», которую он получил в 2002 году, Эдуарду Лимонову, сидевшему тогда в тюрьме за попытку вооруженного переворота в Казахстане. Елизаров, получивший грант, уехал в Германию, написал книгу – небольшую повесть «Ногти» о каком-то таком фантасмагорическом русском дурдоме. Немцы посчитали, видимо, что это еще один «правильный» русский, который будет описывать моральных и духовных русских инвалидов. Им такие сгодятся. И вдруг неожиданно Елизаров выдает книжку «PASTERNAK», совершенно антилиберального, антипастернаковского толка. Его немедленно «вырулили» из Германии, сказали, что такие русские им не нужны. «Езжай в свою Россию и там пиши свои книжки поганые». Он вернулся. Люди из либерального окружения, еще не разобравшись, выдали ему премию «Букер» и скандал произошел на самом «Букере». Александр Абрамович Кабаков –взрослый человек, быстро догадавшись, в чем тут соль, сказал: «Я с этим фашистом дело иметь не хочу, не буду ему вручать премию и даже сидеть рядом с ним не буду». И Елизарова, который тогда был принят, и даже любим в этой среде, постепенно исключили отовсюду. Сегодня о нем не говорят в телепрограммах, о нем не пишут рецензии. Он держится особняком. И это его собственная стратегия.

Последние иллюзии касательно самого себя я разрушил еще два года назад, когда написал «Письмо товарищу Сталину». Михаил Швыдкой, который очень благоволил ко мне и даже рекомендовал для экранизации роман «Санькя», сказал, что Прилепин – это больше нерусский писатель. То есть он назначает, кто русский, кто нерусский писатель. Один из ведущих на «Эхо Москвы» Матвей Ганапольский сказал, что в помещении, куда входит Прилепин, должны все отвернуться и выйти из этого помещения, и руки ему никто не должен подать. Это было трендом в течение трех-четырех месяцев. Выходили десятки статей, где прямым текстом писали, что меня надо изгнать из мира литературы и больше никогда в жизни не впускать.

Здесь произошла вещь, возможно, для самих либералов обидная. Позиции, которые были заняты Шаргуновым, мною и рядом моих товарищей, обрушить уже невозможно. В конце концов мы владеем уже рядом федеральных СМИ. У нас есть колоссальные ресурсы.

Дело в том, что в «нулевые» случилась некая заминка. Мы ею воспользовались и теперь имеем право произносить то, что считаем нужным максимально громко. Меня уже не может никто принимать или не принимать в русские писатели. Я сам могу принимать. У меня есть «Свободная пресса». Я могу напечатать Шендеровича, могу не напечатать. Это я управляю ситуацией, а не ситуация управляет мной. По крайней мере, я так думаю и я не очень понимаю, кто и в каких целях может меня использовать с моими идеями, которые я ни на секунду ни от кого не скрываю! Я все произношу прямым текстом достаточно давно. Поэтому конспирологическое мышление русского патриотического лагеря меня в некотором смысле, как говорят молодые люди, «напрягает». Для чего вас хотят использовать? Для того чтобы сделать себе хуже?

Мою полемику с Петром Авеном освещало двадцать СМИ одновременно. Она какие-то плюсы принесла российскому либерализму? Нет. Только минусы. И то, что происходит в нашем обществе, – не только, конечно, плод нашей работы, – но отчасти и плод этой работы тоже. В 91-м, 95-м, 97-м году вся страна на 80% состояла из либералов и демократов. Сейчас вся страна на 80% состоит из консерваторов. Это что? Это, видимо, следствие заговора либералов против самих себя?! Они сами портят себе репутацию и свое будущее?! Представить, что сегодня Россия, выбирая какой-то путь, будет двигаться в либеральном направлении, достаточно сложно. И это тоже последствия тех тысяч слов, которые наши старшие товарищи и А. Казинцев, и А. Проханов, и Э. Лимонов, и В. Бондаренко произносили, и в конечном итоге слова стали смыслом, каким-то облаком, которое уже не разогнать над страной. И это очевидные вещи. Тут даже не стоит искать кошку в темной комнате.

Надо вот что объяснить еще: людей, которые могут говорить, формулировать, как-то рефлексировать по поводу происходящего, немного. Даже в либеральном лагере есть в этом смысле проблема. У них тоже не хватает людей. Они просто элементарно заинтересованы в том, чтобы покупали их журналы, ходили на их каналы. Я сделал программу с Лимоновым на «Дожде». Рейтинг сразу огромный – она вошла в топ-3 по просмотрам. И для них это важно. Они не могут только сами себя публиковать. Тем более, что там нет таких персонажей, как мы. Я еще раз повторяю, что такие персонажи, как Шаргунов, Елизаров, Сенчин и я – их нет в том лагере. Поэтому они имеют дело с тем, с чем имеют.

О САЙТЕ «СВОБОДНАЯ ПРЕССА»

«Свободная пресса» – федеральный сайт, который входит в топ-25 по просмотрам: 200-220 тыс. посещений в день. Мы его задумали с Сергеем Шаргуновым. Он – главный редактор, я – шеф-редактор. Он выполняет более весомую часть работы. Мы задумывали «Свободную прессу» как открытую площадку для высказываний самых разных взглядов, но, безусловно, трендовым направлением этого сайта стал левый консерватизм. В силу этого был привлечен определенный круг авторов, которые там должны были публиковаться. Но после публикации «Письма к Сталину» такие авторы, как Александр Кабаков, Евгений Попов, просто, развернувшись, вышли, не остались работать на сайте. Тем не менее какая-то полифоничность там до сих присутствует. У меня на этом сайте есть только два табу: не может быть никаких выступлений против православной церкви и не может быть этого бесконечного сведения счетов с советской властью, потому что и так этого добра уже навалом. А в остальном в «Свободной прессе» представлены все точки зрения людей самых разных поколений, самых разных взглядов, самых разных генераций. И мне кажется, что в этом смысле это достаточно удачный сайт.

Хотя, конечно, его во многом обвиняют. Допустим, мои товарищи из страны под названием Украина очень сердятся за ряд критических публикаций по поводу того, что происходит сегодня у них. Я сделал ряд интервью, которые в самой Украине не могут быть опубликованы в массовой прессе, о том, что там происходит с русским языком, с русской культурой. Тем не менее я не вижу никаких причин об этом молчать. Но это отдельная тема. По субботам и воскресеньям мы печатаем литературу: поэзию, очерки, прозу...

РОМАН О СОЛОВКАХ

В моем понимании, одна из завидных писательских составляющих – это уметь работать в самых разных жанрах. Алексей Николаевич Толстой написал и исторический роман «Петр I», и эпопею «Хождение по мукам», и «Буратино», и стал основателем советской фантастики со своим «Гиперболоидом», он был неплохой поэт поначалу народнического, а потом символистского толка и т.д. Он работал в самых разных сферах и делал это почти всегда на отлично. Он еще и драматург был, и публицист, и кто угодно. Вот это светлое пушкинское умение работать в самых разных жанрах, оно, конечно же, для меня является завидным качеством. Поэтому после таких разнородных текстов, как «Санькя» и «Черная обезьяна», я внутренне для себя решил, что то, что я хотел сказать о современности, я уже сказал. И есть какие-то вещи, которые нужно искать на другой глубине – для понимания того, что сегодня с нами происходит. Соловецкие лагеря середины 20-х годов далеко не были тем кошмаром, который описывал, скажем, Солженицын, или Шаламов, или Домбровский. Да, это была неудавшаяся, зверская попытка «перековки» человека и создания новой породы людей. Однако, изучив тонны документов по этому поводу, я думаю, что в известном очерке М. Горького «Соловки», который сейчас не топчет только ленивый, процентов на восемьдесят пять написана правда. Горький испытывал те же самые иллюзии, что испытывала целая страна и советская литература. Он думал, что возможно перерождение человека. Возможно что-то произвести вот такими лагерными методами.

В Соловках действительно происходили совершенно фантасмагорические вещи, о которых сегодня мало кто догадывается: в 25-м году там было два театра, три оркестра, все управленческие должности занимали бывшие белогвардейцы. Фактически была система самоуправления. Чекистов было меньшинство даже в управленческом аппарате. Регулярно приезжали проверки, и этих чекистов гнали с должностей, а частично отстреливали. В конечном итоге убили всех: и Ногтева, начальника лагеря, и Эйхманса, его сменившего, и так далее…

Это было место, где одновременно жили поэты, художники, ученые, бандиты, «белые» и «красные». Некоторые из них свободно передвигались по острову. Академик Лихачев писал в своих мемуарах, что описание жизни соловецкой как кромешного кошмара не совсем верно. Было время для духовной работы, для филологической работы, пишет даже он. А уж когда я поехал на Соловки и стал изучать все эти документы, выяснилось, что ситуация гораздо сложнее, чем она представляется теперь. Ко мне недавно приезжал французский журналист, я ему набросал ситуацию. Оно говорит: нет-нет, мы все во Франции знаем, что Соловки – это хуже, чем Освенцим. Это одно из таких фантасмагорических видоизменений в сознании, которые с нами произошло.

Я ни в коем случае не выступаю в качестве адвоката всей тоталитарной системы. Это все было ужасно. Вот об этом ужасном, во многом необычайном бурлении человеческом, последнем аккорде Серебряного века (богословы, любомудры, чекисты, бандиты, поэты, актеры сидели вместе и с ними происходили какие-то вещи) стоит писать, стоит думать. Там сотни самых разных сюжетов, в том числе и мелодраматических. Кроме того, о Соловках нет ни одного художественного текста. Есть колоссальное количество мемуарной литературы, которая, кроме разве что романа Бориса Ширяева – очеркового толка, и серьезного художественного значения не имеет. Поэтому я взялся за эту работу. И сам пребываю в ужасе: текст пишу уже четыре года. Если Бог даст силы, я его закончу в этом году.

О ПРОЗЕ АНДРЕЯ ВОЛОСА

Волос – один из тех, кто затронул темы, которые в современной российской литературе очень слабо отображены. После распада Советского Союза произошло колоссальное перемещение народов. Произошла и происходит по сей день перманентная гражданская война. Сотни тысяч людей, если не миллионы, меняли место жительства, переживали какие-то чудовищные события. И при этом почти не нашлось писателей, которые этот огромный пласт жизни бы отобразили. Вот Волос сделал попытку об этом написать. Она была во многом удавшейся. Но дальнейший его путь не до конца подтвердил заявку, которую он сделал.

О «СТАРОМ» И «НОВОМ» АВТОБИОГРАФИЗМЕ

В СОВРЕМЕННОЙ ПРОЗЕ

Олег Павлов, Алексей Варламов, Михаил Шишкин, Евгений Шишкин – не самые показательные имена в этом смысле. Только какие-то отблески чего-то там, происходившего с ними, отображены. В целом романы обоих Шишкиных написаны не в этом русле. Это касается и «старого автобиографизма», которого, конечно же, тоже не было. Возьмите творчество Л.Н. Толстого. В «Войне и мире», в «Анне Карениной» и других описаны какие-то двоюродные кузены, зятья, и т.д. Можно сказать, что это автобиографический роман? Конечно, нет. Примерно так и делается вся литература. Люди же смотрят вокруг себя, наблюдают, фиксируют, а потом отображают в прозе. К автобиографизму по большому счету это отношения никакого не имеет. И в этом русле рассматривать Павлова, Варламова и всех названных неверно. Только отдельные вещи того же Павлова, далеко не самые главные в его прозе.

Я думаю, что скорее по этому направлению идет ряд молодых писателей, на которых очень сильно воздействовала проза Эдуарда Лимонова, может быть, в меньшей степени, Венедикта Ерофеева. Когда я участвовал в качестве ассистента, потом уже преподавателя в литературных семинарах, приходило колоссальное количество текстов, написанных молодыми людьми: чаще юношами, реже девушками. Но смысл этих текст был один: о том, какой удивительный чудесный я, и как я иду по этой жизни и люблю всех женщин вокруг себя. Как правило, писали молодые люди 16-20 лет. Когда они приезжали, было видно, что это тоже какой-то не «новый автобиографизм», а необычайные их фантазии, нереализованная мужская энергия… У девушек то же самое: какая я красивая и как там все меня любят. И это якобы «новый автобиографизм». Но на самом деле все это фигня, потому что эти молодые люди не понимают: чтобы работать в поле «нового автобиографизма», нужно иметь еще, кроме всего прочего, лимоновскую биографию, не только один половой орган, но и другие – сердце, например, мозг и все, что делает человека человеком. И в этом смысле никакой «новый автобиографизм» не сложился, его как течения не существует, это просто линия наименьшего сопротивления для начинающих прозаиков. Человеку кажется, что он настолько интересен, любопытен, прекрасен, удивителен и необычаен, что он должен описать сам себя и всех удивить. Я думаю, что это тупиковый путь. А «Госпиталь» Елизарова, «Ура!» Шаргунова или отчасти моя книжка «Грех» написаны так, потому что у нас есть биографии и нам было что рассказать о себе.

О КРИТИКЕ

Я к критике, пока она не переходит на личности, на оскорбления, отношусь хорошо. Для меня это отдельный литературный жанр, самодостаточный. И точность или неточность оценок и формулировок критики тоже имеет свою ценность, потому что критику нужно делать, в первую очередь с точки зрения эстетики, хорошо и убедительно. Даже если, как в случае с Белинским, это оказывается кромешной неправдой. Сам по себе Белинский остается как мыслитель и будет оставаться им впредь.

ОБ ОППОЗИЦИИ И НАВАЛЬНОМ

Недавно я общался с одним единороссом и высказывал какие-то критические взгляды по поводу действующей власти. «Вот вы, либералы, вы всегда недовольны», – сказал он мне. Я невольно захохотал. Потому что власть втайне уверена, что у нее есть только одна оппозиция – это оппозиция либеральная. Только «пятая колонна» власти противостоит, а другой оппозиции нет. В то время как в России есть и «левая» оппозиция, и оппозиция «правого», националистического толка. Если говорить о составе населения России, то половина его придерживается консервативных и лево-консервативных взглядов, а то и все восемьдесят процентов. Пять-семь процентов населения либерального толка выдают себя за всю российскую оппозицию, что, конечно же, диковато.

К Навальному я отношусь с интересом, долгое время мы были в дружеских, близких отношениях. Мы вместе создавали организацию «Народ» – это название расшифровывалось как национальное русское освободительное движение. Эта история у нас не сложилась в 2007 году. И где-то с 2010-го года мы уже не поддерживаем постоянные отношения, хотя периодически созваниваемся. Я с интересом слежу за его путем. И у меня есть какие-то вопросы к нему, например, по нынешнему его окружению, которое симптоматично. Все-таки Алексей Навальный – очевидный либерал даже не российского толка. Для меня он такой американский республиканец, который, пусть и не очень часто, клянется на Библии, но хочет легализовать оружие. Белый такой шериф, белый сенатор, который с ружьем в руках хочет сказать какие-то важные слова про белую Америку.

В общем, Навальный – человек мужественный, человек пассионарный. Я не разделяю в полной мере очередные конспирологические идеи о том, что он – продукт проамериканской «пятой колонны», либо, собственно, продукт Кремля. Я думаю, что Алексей пытается играть свою игру. Делает это с очевидным успехом. Несмотря на то, что я не разделяю его либеральные взгляды, я считаю, что это человек полезный для того хотя бы, чтобы взбодрить наше политическое поле и нашу вялотекущую политическую жизнь.

К оппозиции «болотного» либерального толка я отношусь откровенно дурно, и на «Свободной прессе» есть десять-двенадцать моих статей, написанных после митингов на Болотной. В этих статьях подробно повествуется о том, что, на мой взгляд, являет собой либеральная оппозиция и в чем ее минусы, непреодолимые просто на генетическом уровне. Они в самой природе ее, и преодолеть их невозможно в принципе.

ПИСАТЕЛЬ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ БОРЬБА

Как писатель, я не имею партийности. Я как человек, партийность имею, как журналист я имею свои четко очерченные политические взгляды, табу, столпы, которые для меня важны. Как писатель, я должен быть внепартийным. Когда начинается партийность в литературе, получается самый неудачный роман Горького «Мать». Поэтому я не хотел бы иметь партийности как литератор. Я думаю, что все мои сотоварищи отдают себе в этом отчет. Сергей Шаргунов написал роман «1993» о событиях 93-го года. Я, конечно, вглядываясь в этот текст, понимаю, Сергей втайне сердцем болеет за тех людей, которые были расстреляны тогда в «Белом доме». Но из текста прямым текстом, простите за тавтологию, этого не следует.

Я даже не уверен, что писатель должен следовать завету «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», – это лишь моя частная гражданская позиция, другие ее могут не иметь. Для меня важна принадлежность к консервативному полю российскому. Но когда я начинаю писать текст, я позволяю себе самые разные вещи. Конечно, ни один человек в здравом уме и в трезвой памяти мой роман «Черная обезьяна» не будет рассматривать в поле российского консерватизма, потому что писатель, когда занимается литературой, всегда вступает на сопредельные территории. Он всегда ходит по кромке, прошу прощения за патетику, ада, когда языки бесовские тебе лижут пятки. И в этом смысле, опять же, то, что происходило с Есениным в 1917-18-й годы – для меня признак как раз есенинского гения, а не своеобразное помрачение ума поэта, как говорит Юрий Павлов. Это путь художника, который для того, чтобы понять, что есть свет, проводит над собой опыты, находящиеся за пределами нашего понимания духовности, религиозности или нравственности.

О ПИСАТЕЛЯХ-ПРЕДШЕСТВЕННИКАХ

Галактионова, Трапезников, Прокопьева – замечательные писатели, которые начали творить еще при Советской власти. Но они не стали приметой нынешнего литературного мира, помещенного в том числе в медиамир и в литературный шоу-бизнес. Они остались в своих лакунах. Очевидный успех получили два автора – Павлов и Варламов.

Я тоже болею о той русской литературе, которая отчасти, может быть, рифмуется с разделением поэзии 60-х годов, когда была «эстрадная» поэзия и «тихая» лирика. То, чем занимаются Галактионова, Трапезников, Прокопьева, конечно, нельзя назвать «тихой лирикой». Но это проза, которая не добивается к себе большого внимания. Хотя, я думаю, была бы не против, если бы она таким вниманием обладала. Это вопрос не искусства, а вопрос личной стратегии. Когда я пишу «Восьмерку», я ощущаю себя ближайшим родственником Галактионовой. Но это в поле прозы. А в поле личной стратегии я занимаюсь другими вещами. Я позволяю себе агрессивную манеру поведения, громко о чем-то заявлять, писать публицистику. То, что Галактионова, Трапезников, Прокопьева ведут себя иначе, вопрос их личного выбора, нравственного подхода, может быть, еще чего-то.

О «НОВЫХ РЕАЛИСТАХ»

Шаргунову было двадцать три года. Мне было двадцать семь. Елизарову – чуть поменьше. Для молодых людей все в литературе происходит впервые, поэтому они и назвали себя «новыми реалистами». Хотя, конечно, никуда реалисты не девались. Но в конечном итоге я сам не использую это название. Я сказал, что для меня это «клинический реализм», «шизофренический реализм», как угодно его можно называть, экстремистский реализм. У меня есть дюжина названий. Я их все в разные моменты жизни использую. А реализм никуда не девался, конечно.

О ДЕТЯХ

У меня четверо детей. Мой отцовский опыт лежит обычно в сфере какого-то тотального родительского мракобесия, потому что у меня дома нет телевидения. У меня есть телевизор, по которому дети могут посмотреть какой-то замечательный фильм. Все новинки кинематографии и мультипликации они, безусловно, знают. Но возможности нажать кнопку и бездумно листать двести шесть каналов они не имеют. У меня дома нет Интернета. Я сам им никогда дома не пользуюсь. Но у детей, когда они подрастают, появляются, например, планшеты. Чтобы они не чувствовали себя изгоями в социуме, они, конечно, имеют все и все самое лучшее. Но в целом в доме этих лишних носителей звука, информации, хаоса нет. Это первое.

Пункт второй. Так сложилось совершенно стихийно, что мы с женой всегда много читали детям с самого раннего возраста: где-то с года. У меня дочка. Ей два года. Она не так давно начала говорить, но уже знает «Муху-Цокотуху» на уровне музыки, она ее интонационно напевает, бубнит, хотя половину слов не произносит.

Для моего старшего сына Глеба возможность послушать, как родители читают, была возможностью, в том числе, и побыть с родителями. У него первое слово было «папа», а второе – «читай». И он ходил, как маленький заводной мальчик полутора лет и говорил: «Читай, читай…» Я мог взять Василия Розанова и читать ему вслух: и он стоял и зачарованно слушал, потому что рядом папа или мама, они разговаривают, и ему приятно. Поэтому у него достаточно быстро развилась привычка к чтению и представление о том, что книга – это вещь, связанная напрямую с родительским теплом, с родительским плечом, и первое удивление, и первый страх, и первый, как называют филологи, катарсис. Очень плохо, когда родители пытаются заменить чтение диском с фильмом. Вроде бы тот же Илья Муромец, а на самом деле все не так. У человека не включается та зона мозга, которая должна включаться. Мои дети читают очень много литературы, поэтому я уже не настолько серьезно отношусь к собственно подбору книг: я вот вам сейчас не дам читать фантастику или еще что-нибудь, а вот это дам. Они читают очень много – в том числе и ерунды. Я, например, за всю жизнь так, простите, и не прочитал «Властелина колец». А сын мой уже раз восемь. Сыну сейчас четырнадцать лет и он стал интересоваться современной литературой. Тем более, что все писатели приезжают ко мне в гости, и он всего Шаргунова прочитал, Елизарова, Проханова, Распутина, Лимонова. Мне уже не страшно, ничем его не напугаешь в литературе. Он все читает и у него есть привычка к чтению. Нравится читать Стивена Кинга – ну, читай, ради Бога. У него есть возможность расти. Он сейчас маниакально читает поэзию. Прямо целую полочку собрал. Таскал книжки из моего кабинета. Я ему предложил купить, чтоб у него были свои – и Маяковский свой, и Есенин, и Бродский, и Северянин. Я не люблю, когда я просыпаюсь, а у меня нет половины книг на полках.

А из детской современной литературы нам очень нравится Усачев, Артур Геворгизов. Есть неплохая поэзия, с прозой все гораздо печальней. Но это тоже эффект времени. Я, может быть, что-то упустил. Но в целом, чтобы появился «Тимур и его команда» в качестве повести, надо, чтобы какие-то тимуровцы и их команды существовали в природе. А вот с этим, то есть с положительным опытом подростка, ребенка, сегодня большие проблемы.

Записала Маргарита ЗАЙЦЕВА