НЕПРОЧИТАННЫЙ ПОЭТ

Книгу «Тело души» уральского писателя Александра Чуманова я получил в подарок от Вячеслава Саломатина, старинного армейского товарища и хорошего поэта. Она оказалась не первой в «Библиотеке поэзии Каменного пояса», издающейся в Екатеринбурге. Но от других, уже стоявших на моей полке, отличалась тем, что издана на народные пожертвования и завершалась списком тех, кто отдал свои кровные на благое дело. Имена и фамилии отдельных граждан и целых семей уральцев заняли две страницы. А мы говорим, что живем в эгоистичное, непоэтическое время! Оказывается, не совсем так. И люди, любящие стихи, не перевелись: они знают и ценят поэзию порой лучше иных критиков и литературоведов.

Так кто же он – этот Александр Николаевич Чуманов?

В справке говорится, что родился он в августе 1950 года в деревне Борки Тюменской области, жил под Свердловском (нынешним Екатеринбургом) в небольшом городке Арамили. Учился в Уральском политехе, служил в стройбате, работал механиком, помощником мастера на суконной фабрике, электриком, журналистом, водителем грузовика, пожарным, охранником…

В общем, нередкая для писателя стезя, на которой он издал в Свердловске-Екатеринбурге четыре книги прозы и четыре – стихов. Печатался, в основном, в журналах «Урал» и «Уральский следопыт», лауреатом которых становился в 1987, 2001, 2004 годах. Отмечался литературными премиями им. П. Бажова (2005) и «Чаша круговая» (2002). Был членом Союза писателей СССР с 1988 года. Умер в ноябре 2008-го.

В своем коротком письме Слава Соломатин сообщал, что Чуманов дружил с Алексеем Решетовым. А вот этот факт являлся для меня своеобразным знаком качества, причем куда более важным, нежели перечисление наград и отличий.

Сегодня, когда в поэзии развелось великое множество ерничающей публики, удивить читателя иронией или самоиронией не так-то просто. Но отличить лицо истинно поэтическое от балаганной рожи не трудно: помогает душевный свет и лирическое простодушие.

С девяти лет Чуманов жил в Арамили – поселке городского типа, «забавно-трогательной матери уральских городов, забывших свою мать, а если и не забывших, то словно бы стесняющихся малокультурной, плохо одетой, частенько не вполне трезвой мамы».

На арамильском языке

пишу и говорю, и мыслю.

Я – классик. Правда, не причислен…

Причислят! Я ж не кот в мешке.

Конечно, причислят, если в книгах, издающихся на народные пожертвования, говорится о том, что и улицу в родном городке решено назвать именем «выдающегося уральского поэта».

Сам Александр Чуманов, оказывается, считал себя более прозаиком, нежели стихотворцем. Он писал рассказы и повести, в которых реальность живо переплеталась с фантастикой. Писал настолько ярко и проницательно, что «Литературная газета» в рецензии на вышедший в конце 2012 года на родине писателя сборник «Выше звезд – другие звезды» отметила: многое из включенного в книгу написано тридцать с лишним лет назад, однако актуальности не потеряло и теперь наводит читателя на глубокие раздумья о человеке, обществе, смысле нашего бытия.

Это не дежурные фразы, ведь и при жизни Чуманова в рецензии на его книгу «Житуха» известный писатель В. Богомолов подчеркивал: «По яркости изображения жизни в литературе и по силе воздействия произведения на душу человека, по важности поднимаемых вопросов я бы рискнул отнести А. Чуманова к плеяде таких писателей, как В. Шукшин, Ф. Абрамов, В. Астафьев. Пишет очень свободно, по-своему самородно, без всякой вычурности, просто, но пронзительно, и чтение захватывает… Он наблюдателен и критичен, хороший аналитик и психолог, одним словом, талантлив».

Я не знаю, какие оценки получил Александр Николаевич на Восьмом всесоюзном совещании молодых писателей, проводившемся в Москве в мае 1984 года, хотя и были мы в параллельных семинарах. Однако, судя по тому, что спустя четыре года он уже являлся членом писательского Союза – высокие. Тогда ведь принимали по двум и более книгам, да и «сито» было несравнимо с нынешним. И, тем не менее, из первой книги в итоговую взято лишь четыре стихотворения. О чем это говорит? Прежде всего, о том, с какой требовательностью относился к себе писатель. При таком подходе уж никак нельзя говорить, мол, проза истинная его жена, а поэзия – так, знакомая…

Думаю, не ошибусь, если скажу, что и стихам его уготована долгая и яркая жизнь.

Евгений АРТЮХОВ

ЧЕРНОВИКИ

Засучив по локоть рукава,

потрошу свои черновики.

Выбираю сочные куски,

отделяю смачные слова.

А которые – как кирпичи

или легковесней мотылька…

Я их заменяю, и звучит

прежде неудачная строка!

Остальное – плюнь и умертви!

Груда неприглядного сырья…

Вдруг смотрю: а руки все – в крови…

Чья это?! – Ах, Господи, моя…

ГОНЧАРЫ

Брали глину на угоре у реки

и крутили среднесдельные горшки.

Обжигали в огнедышащей печи –

худо ль, бедно ли – хватало на харчи.

И на кое-что другое сверх харчей –

на холстину для рубах и онучей,

на сережки, на букварь, на леденец,

на гармонию… На водку, наконец!

Так и жили не тужили до поры,

горделиво именуясь: «Гончары!»,

не завися от начальства и татар…

Кто ты есть? – А я – художник, я – гончар!..

Вдруг пришел один невзрачный мужичок

и свертел один особенный горшок,

не горшок, сказать точнее, а кувшин…

И расстройство поселилось меж мужчин.

И уныние возникло промеж них,

каждый сделался задумчивый, как псих,

будто сунули под нос, в глаза, в зрачки:

«Вот смотри, какие могут быть горшки!»

Так грустили и страдали гончары,

и брались они, скорбя, за топоры,

и кончали опечаленно его –

гениального собрата своего…

А потом месили глину и цемент

и красивый воздвигали монумент…

Но с тех пор никто не может дать ответ,

что на свете настоящее, что – нет.

ПЯТОЕ ИЮЛЯ

В ночи тоскливый плач уключин,

сиротский лучик фонаря,

и дождик сеется колючий,

как в середине сентября,

хотя лишь пятое июля…

Плывем, плывем в кромешной тьме,

и девочка-воображуля

дрожит, притихнув на корме.

Скрипит намокшая фанера.

В сети – один дурной карась.

– Задрипанные браконьеры! –

девчонка говорит, смеясь.

Потом лежим в сырой палатке,

как два карасика в садке,

и пряно пахнущие прядки

струятся по моей щеке…

– Нам так и так влетит от мам уж, –

вдруг слышится из темноты. –

Давай! Но если… Сразу – замуж!

– Да я!.. Тебя!.. С трех лет.. Да ты…

И в пропасть падаем отвесно,

и в головах свистит сквозняк,

и вот – вся жизнь… А интересно:

у нынешних бывает так?

КОЛОКОЛЬЧИК

Начал с любви и любовью закончу!..

Ну-ка, игрец молодой,

чей колокольчик задорней и звонче?

-Да, разумеется, твой.

Ах, ты, шельмец, догадался, уважил,

Просто – а мило – соврал!..

На-ка клубок нескончаемой пряжи –

я ее долго мотал.

На – и ступай напролом, без дороги,

как бы ни путалась нить…

Я бы и сам бы, да сбитые ноги

больше не могут ходить.

И колокольчик мой, видно, надколот,

а потому дребезжит.

Было ведь всякое – голод и холод,

и откровенье, и стыд.

Всякое… Всякое-бякое, мальчик…

Не было лишь одного…

Чей колокольчик тоскливей и жальче?..

Не говори ничего.

БОЛЬ

И с этою болью ужиться придется.

А время – единственно верное средство.

Придется напиться опять из болотца

и грязной рубахой опять утереться…

И – дальше! По жизни, по этой, по скучной,

натянуто лыбясь и «рыжим» и «белым»,

а ребра при этом трещат или крючья –

кому и какое до этого дело?!

Душа истончится на склоках и дрязгах,

душа изболится без горнего хлеба

и станет сплошною трофической язвой…

Куда ей такой – на стерильное небо?

х х х

Даже, допустим, наука генетика

стопроцентно однажды меня убедит,

что из этого чахлого, дикого шкетика

в перспективе получится лютый бандит,

все равно, как обычно, проделаю это я,

сознавая прекрасно, что в корне не прав:

усажу на колени, утешу конфетою,

вытру сопли и слезы, в платок поплевав,

волосенки легонько приглажу лохматые…

И прижмется, угревшись, ко мне существо…

Потому что действительность эта проклятая

и наука генетика против него,

и бессильны методики всей педагогики,

и железная логика тут – невпопад…

Он зарежет меня через столько-то годиков,

и я буду, конечно же, сам виноват.

СВОЙСТВО

А родиться раньше лет на тридцать

и с отцом судьбою поменяться?..

Я бы мог на это согласиться –

испытать судьбу… Ей-богу, братцы!

Быть бы мне поэтом страстным, звонким…

Комсомольским! Полным юной силы…

Но в дивизионной газетенке

места бы мне точно не хватило,

если не учитывать таланта…

А его учитывать – не надо!..

Я бы умер младшим лейтенантом

где-нибудь в болотах Ленинграда

за одно мгновенье до геройства,

через два мгновенья после детства.

Потому что есть такое свойство –

жить по средствам, умирать по средствам.

НАША ДЖОКОНДА

Глаза зеленовато-карие,

все на местах и там и тут.

Улыбку чуть подпортил кариес…

Да ладно уж – не Голливуд.

Чуть хрипотцы в печальном голосе,

чуть нервности в походке да

чуть седины в тяжелом волосе…

А в сердце – пламень, лед, вода.

Понятная и непонятная,

как символ, тающий вдали.

Как сторона Луны обратная.

Как наша сторона Земли.