Невыдуманные рассказы о собаках

Пожарный по кличке Рэм

Хорошо помню, что в мои школьные годы в учебниках по литературе для начальных классов – они назывались тогда «Родная речь» – каждый год непременно публиковался коротенький рассказ о том, как пожарная собака вынесла из огня самую настоящую куклу, посчитав ее за маленького ребенка. Этот эпизод вызвал у толпы, стоявшей вокруг полыхающего дома, такой громкий смех, что он заглушил собой потрескивание горящих поленьев.

То ли этот случай был в действительности, то ли его выдумал детский писатель для детского учебника – кто теперь разберет? А вот то, о чем я расскажу ниже, произошло на самом деле, когда я учился еще в 5-м классе Эртильской восьмилетней школы, располагавшейся на территории тогдашнего колхоза «Красное знамя».

Была крайне ранняя и встречающаяся раз в несколько десятилетий сильная гроза в начале марта, когда еще лежали сугробы снега и по ночам случались легкие метели, а тут гремел сильный гром, в небе несколько раз полыхнули яркие молнии... Такое запоминается на всю жизнь. Тогда, и это хорошо запечатлела моя детская память, от грозы загорелся колхозный коровник, в котором погибла не одна сотня дойных коров. Их сильно обгоревшие трупы несколько дней вывозили на грузовых машинах с колхозной территории, о чем доярки плакали с утра до вечера: ведь там были их любимицы, дававшие в день не по одному ведру молока.

Та самая гроза спалила на нашей улице саманный домишко, крытый давно уже почерневшей соломой.

Стихийное бедствие случилось поздней ночью, и весь наш поселок, естественно, спал глубоким сном. И поэтому, когда вспыхнул пожар, то не все сразу же бросились тушить его. Пока пламя озарило округу, пока соседи погорельцев проснулись, пока оделись, пока бросились кто с лопатой, кто с ведром, кто с вилами спасать объятый огнем дом, пламя сделало свое непоправимое дело – сильно поврежденные крыша и матицы вот-вот могли обрушиться. Вбежать в дом, чтобы вынести что-либо из оставшихся вещей, никто не решался, так как риск был огромным. Хозяева безутешно плакали, соседи сочувственно вздыхали, но помочь ничем не могли. И вдруг все заметили, что в горящую дверь сеней неистово рвется соседская собака Рэм. Ну чего ей там сейчас делать? Рэма звали отойти подальше, оттаскивали от объятого пламенем крыльца. Не послушался. Изловчившись, он между людских ног все-таки прорвался в сени и через мгновенье выскочил оттуда, неся в зубах маленького, пушистенького котенка. Все замерли: в суматохе никто не услышал жалобного писка, а Рэм уловил отчаянно-жалобное мяукание и бросился спасать своего «брата меньшего».

Потом Рэм кидался в горящие сени еще не один раз. И так до тех пор, пока не вызволил из огненной ловушки пятерых котят, от которых мать, испугавшись огня, умчалась куда-то за огороды.

Когда пожар с помощью пролившегося дождя и усилий людей был полностью потушен, все внимание сосредоточилось на Рэме:

– Нет, ты скажи, а? – проговорил один мужчина. – Это ж надо среди такого гама и шума услышать писк котенка и броситься в огонь на спасение... Подумать только, что за отвага...

– Собака, она и есть собака, – вторил ему другой. – Для нее долг, службистость – это прежде всего... может, черта характера такая, а может, они не умеют думать об опасности и потому всякий раз рискуют. Вот создание, так создание...

Собачья верность

Баба Сима умерла ночью. Вечером соседи, колготившиеся на своих подворьях, мельком замечали, как она кормила кур, ходила в колодец за водой, собирала опавшие с яблонь листья, которыми каждый год укрывала от приближающейся зимней стужи посаженные осенью чеснок, морковку и другую огородную мелочь. Ее любимец пес, по распространенной кличке Шарик, все это время крутился под ногами: «Ну, чего ты мешаешь ходить-то? Исть захотел, так скоро ужинать пойдем...»

Все. Больше бабу Симу живой никто не видел. Хватились утром: кур пора выпускать на волю, а курятник ее закрыт, как закрыта была и вечно распахнутая дверь в сени избушки.

Первой хватилась бабы Симы ее товарка Анастасия, что жила ближе всех от нее, да и наведывалась к ней с утра до вечера: то по каким-либо делам, а то и просто «погутарить», особенно по осенним вечерам, когда дела все в основном уже были переделаны. Анастасия Петровна долго стучала и в дверь, и в единственное малюсенькое оконце из куска стекла, притороченное специальной замазкой. Баба Сима молчала. Лишь было слышно, как Шарик, забившись куда-то в угол, под кровать, произносил самые разные звуки: то злобно рычал, мол, никого сюда не пущу, то как-то скорбно, как это умеют делать только собаки, подвывал, а то переходил на хрипловатое тявканье. Почуяв неладное, Петровна окликнула единственного на всей улице в эту пору мужика – Василия Герасимовича. Тот, часто семеня, прибежал к крыльцу с маленьким ломиком-фомкой, легко, безо всяких усилий снес с петель уже прогнившую дверь и тут же нарвался на злобное рычание Шарика. «Миленький, – заголосила Петровна. – Да мы ж все так тебя любим, ну, дай нам к хозяйке подойти...» Ни с места. Лег на коврик возле кровати, на которой упокоилась баба Сима – и знать никого не знает. Еле уговорили. Бабы бросились рыдать, мужики молча смахивали слезы. Да и как иначе? С каждым годом хуторян становится все меньше и меньше, да и баба Сима была у них «командир полка», то есть бригадир. Без ее команды ни одной работы в поле не начиналось.

Поголосив, Симины подружки начали перешептываться: с чего следовало начинать и кому чем заниматься? Дело-то нешуточное – человека в последний путь полагается проводить со всеми почестями.

Шарик тем временем, проскочив между ног собравшихся соседей, подбежал к сараю. Встав на задние лапы и потолкав передними не шибко запертую дверь курятника (так он поступал многие годы), выпустил на волю хохлаток, сам же, хлебнув на бегу водицы из кастрюли, улегся напротив крыльца и стал внимательно наблюдать за всеми, кто заходил к ним в эти скорбные минуты. Пес уже понял, что в их домишко пришла какая-то страшная беда.

Ближе к обеду Василий Герасимович привез на телеге из райцентра гроб, уже обитый темно-синим ситцем. Женщины начали приносить в Симин дом тарелки с какой-то едой. Некоторые протягивали Шарику кусочек мяса или косточку, но он, глядя на них грустными глазами, молча отворачивал голову, словно говоря тем самым: «У меня горе вон какое, а вы со своей косточкой...»

Люди, вы люди! Если б вы только знали, что собаки каким-то только им одним известным чутьем узнают, радость или горе в их доме. И делают это безошибочно.

Свою любимую хозяюшку Шарик увидел только тогда, когда гроб с ее телом вынесли из дома. Он с радостным визгом, чем вызвал море слез у присутствующих, бросился к ней, но она никак на него не отреагировала. Тогда он ткнулся носом в ее руки, но она даже не шевельнула ими, не погладила, как прежде, по голове. И тут Шарик заметил, что Сима его какая-то холодная, а не такая, какой была всегда – теплой, нежной. Тихо поскуливая, песик отошел в сторону, туда, где поменьше людей, и, забравшись на пригорок, он еще раз увидел свою хозяюшку. В последний раз.

Мужики погрузили гроб на телегу, и похоронная процессия направилась в сторону деревенского кладбища. Там, как положено, постояли у ворот, а потом, петляя между холмиков, сгнивших крестов и поржавевших памятников, подошли к только что вырытой могиле. Женщины еще поплакали, попричитали по своей подружке, с которой вместе росли и вместе переживали радости и трудности, выпавшие на их долю. Шарик – хитрый пес – все это время шел за людьми: он должен был запомнить тропинку до того места, куда относят его Симу, чтобы в любой момент найти к ней дорогу…

Крепкая, трогательная дружба у бабы Симы с Шариком началась давным-давно, когда она однажды далеко за околицей подобрала в поле маленький пушистенький комочек. Это был щеночек, прибежавший на свекольную плантацию неизвестно из какого села, видимо, отбившись от своей мамы, он заблудился среди высоких листьев сахарной свеклы. Баба Сима завернула его в свой фартук и принесла домой. Напоила молочком, соорудила ему подстилку рядом со своей кроватью: он еще долго пищал и плакал. Выходила, выкормила она его, и он потом долго служил ей верой и правдой: помогал по хозяйству чем мог – к вечеру загонял курей на насест, а утром выпускал их на травку; громко тявкал, если чужой человек проходил мимо их подворья; лизал ее уставшие, морщинистые руки, когда она присаживалась отдохнуть на густую травушку-муравушку.

И так они прожили вместе около двадцати лет. Но всему – и плохому, и хорошему – бывает конец. Пришел конец и большой любви между бабой Симой и Шариком. Вот ее уже опустили в глубокую яму, вот уже и холмик возвели, крест дубовый поставили, прозвучал самодельный хор певчих – все честь по чести.

Бедный же Шарик тем временем все бродил вокруг, дрожа всем телом, и жалобно-жалобно поскуливал. Раз даже отчаялся – начал разрывать холмик, где, мол, тут моя Сима, но его сочувственно прогнали.

До сумерек он, не переставая скулить и жалобно подвывать, пролежал в кустарнике, что окружает кладбище, а потом сбегал на хутор и улегся было на своем крылечке, но тут его окликнула увидевшая горемыку соседка Симина и предложила ему еду. К миске с кашей Шарик даже не прикоснулся. Постоял, подумал о чем-то о своем и скрылся в темноте. Звали его, звали – не вернулся.

А на следующий день хуторской пастух рассказал такую историю: «Гоню я, значит, своих буренок к дальнему буераку, они уже много лет, как протоптали себе тропинку невдалеке от кладбища. И вот я слышу, что там кто-то плачет. Вроде и человек, а вроде и нет. То замолкнет на время, то опять начнет, да таким голосом – мурашки по телу. Я так оробел, что хоть впору на хутор возвращайся. Остановился, прислушался как следует. Бог мой! Да это же собачка по-своему плачет. Я раздвинул ветки кустов, пригляделся и узнал в той собачке Симиного Шарика. Облегченно вздохнув, позвал его. Тот и хвостиком не вильнул. Только примолк малость. А когда стадо удалилось от кладбища, то я опять услышал жалобный плач. Ну, как ребенок, честное слово... Я потом много раз слышал все тот же плач и видел, как Шарик, свернувшись в клубочек, лежит на холмике и стонет, и стонет...»

Ближе к осени Шарик начал чаще похаживать в хутор: голод пробрал. Там его кто завтраком попотчует, кто – ужином, в общем, приспособился побираться. Так он осваивал новый для себя образ жизни без верного друга бабы Симы – горький, тоскливый, одинокий. Поест среди людей – и опять на холмик. И в дождь, и в жару, и в лютые морозы. Кто только из хуторян не пытался приласкать песика и оставить его жить у себя. Бесполезно. Ни к кому не пошел. Тогда все смирились с его поведением и перестали приставать к нему.

Однажды, дня два не видев Шарика на хуторе, самые жалостливые отправились на кладбище узнать, что там с ним? Шарик, вытянувшись почти во весь Симин холмик, лежал мертвым. То ли тоска его доконала, то ли годы отсчитали свое. Как знать? Его закопали за кладбищенской оградкой – все поближе к хозяюшке.

С того времени, как умер Шарик, прошло уже порядочно лет, а рассказ о его верности бабе Симе живет и поныне. И кто бы ни приезжал в Терновку впервые, ему непременно поведают душещипательную историю о собачьей преданности. Стоит только спросить: «Это правда, что у вас на хуторе жила собачка, которая?..» И Симины соседки наперебой начинают рассказывать про удивительного песика.

Так и я, будучи в Терновке, услышал повествование местных жителей об исключительно чудесной собачке с распространенной кличкой Шарик.

Малыш раздора

У моих знакомых, живущих через пару пятиэтажек, произошел развод, может временный, образумятся, снова будут жить вместе, а может быть, и навсегда разъехались в разные стороны. Причина – появившаяся в доме собака. Хозяин, Владимир Афанасьевич, безумно любил собак, а хозяйка, Елена Павловна, их просто ненавидела.

Все было ладно и мирно у них до тех пор, пока Владимир Афанасьевич не принес домой месячного щенка овчарки. Елена Павловна покосилась на «милое создание» и со слезами на глазах ушла в свою комнату.

– Ничего, Малыш, – так хозяин назвал своего любимчика, – все образуется...

Владимир Афанасьевич до города жил в деревне и всю свою молодость, с раннего детства, провел в окружении Вольки – пса без племени. Пристал он к ним, прижился на подворье да так и остался на многие годы. Владимир Афанасьевич очень к нему привязался, а Волька – в свою очередь к нему. Вместе ходили на покосы трав, на рыбалку, по грибы.

Но все это было с весны до осени, а зимой Владимир Афанасьевич сооружал теплый домик для Вольки в сенях, чтобы тот спокойно спасался от лютых холодов.

Так и поживали они, любя друг друга, пока Владимир Афанасьевич не женился и не переехал жить в город. Волька остался на попечении родителей жениха: они с удовольствием кормили его, поили, даже в дом к себе приглашали, когда мороз трещал «по всем швам».

Владимир Афанасьевич с Еленой Павловной жили душа в душу. Он работал главным механиком на крупном заводе – у него руки росли откуда надо, и голова работала на зависть другим. Елена Павловна, кандидат наук, трудилась в вузе, готовила докторскую диссертацию: пошла по стопам своих родителей – они у нее были ученые, и дочку к тому же наставляли.

И вот первый «гром грянул», когда в квартире появился Малыш: «теперь шерсти не оберешься», «квартира в сарай превратится»... «и чего ты с ним маешься, как дите малое...»

Нет, не понять было ей, городской женщине, воспитывавшейся в семье интеллигентов, без собак и кошек, не понять ей было, что это за особенная любовь к четвероногим животным.

Когда Малышу исполнился год, Елена Павловна однажды в сердцах сказала мужу:

– Ты бы его хоть на дрессировку определил. Все поумнее был бы, не рвал мои шлепанцы, штор с окон не стаскивал бы...

Владимир Афанасьевич согласился. Он вообще-то всегда прислушивался к советам супруги: ведь он вышел из механизаторов, хотя и широкого профиля, а она все-таки дочь ученых.

Походил по друзьям-собачникам, порасспрашивал про дрес-сировщиков, и они дали ему один адресок: «Собак знает, как свои пять пальцев, подход к ним имеет неимоверный... Чего ты пожелаешь, тому он твоего Малыша и научит. Вот увидишь...»

Владимир Афанасьевич разыскал того дрессировщика, договорились о цене и днях занятий, о программе – чего предстояло делать и как вести себя Малышу.

Малыш оказался на редкость смышленым учеником – все схватывал на лету: «Ко мне!», «Рядом!», «Лежать!», «Нельзя!» и так далее.

Проучившись около года у дрессировщика, Владимир Афанасьевич поблагодарил его за все хорошее, рассчитался по полной программе и однажды с радостью захотел продемонстрировать жене все то, чему они научились. Та сначала смотрела с некоторым любопытством, потом – бах! «А кто будет шерсть за ним убирать, а кто лишний раз полы будет мыть, а кто гулять с ним пойдет, если ты задержишься на работе? Кто? Это я тебя спрашиваю?»

– Лен, ну все будет в ажуре. Вот увидишь!

– В ажуре, а уши на абажуре? Нет, надо что-то предпринимать, но с собакой я жить не намерена. Или он, или я.

Одевшись, она уходила из роскошной квартиры, в которую ее родители навезли и ковров, и диванов с пуфиками, и всяких других вещей.

Владимир Афанасьевич молча курил, молча гладил Малыша, опустившего голову до самого пола и, видимо, понимавшего, что все скандалы в семье случаются именно из-за него. Собачье сердце, наверное, разрывалось на части, но что-то толковое он придумать не мог. Подходил к хозяйке с ласками, она его отшвыривала ногами: «Прочь, псина, а то с балкона выброшу...»

И вот Елена Павловна придумала. Порылась она в записных книжках мужа и разыскала там телефон дрессировщика. Однажды, оставшись одна, она миленьким голосочком пролепетала дрессировщику:

– Вы не могли бы за плату взять у нас на время Малыша. У нас, видите ли, завтра ремонт квартиры начинается, а он, сами понимаете, какой обузой будет...

– Почему же не могу? Могу. Только кормить я его буду согласно рациону, о чем вас ставлю в известность.

– Нет проблем. Хотя одна есть и очень существенная: вы не могли бы сейчас же приехать и забрать его? Я сполна оплачу такси.

– Могу. У меня своя машина имеется.

– Вот и славно. Аванс я вам выдам сегодня же на несколько месяцев вперед...

Бедняга Малыш, который уже давным-давно чувствовал неприязненное отношение к себе со стороны хозяйки, вдруг остро ощутил, что его ожидают какие-то большие неприятности. И они, действительно, не заставили себя долго ждать. А теперь, услышав ее разговор, Малыш забился в самый дальний уголок «своей» комнаты и, сидя там в ожидании большой беды, дрожал всем телом: «Вот оно и пришло то самое жуткое время, когда предстоит расставаться со своим любимым хозяином... Даже увидеть его, наверное, напоследок не успею...»

Где-то через полчаса зазвенел телефон, к Малышу подошла Елена Павловна и, как никогда ласково, залепетала: «Пойдем, мой дружок! Сейчас я тебя покормлю, и мы отправимся с тобой гулять...» Собачье сердце сразу почувствовало что-то недоброе. Он, как его и учили никогда не ослушиваться хозяев, встал, прошел на кухню, но к еде не прикоснулся: из чужих рук он никогда ничего не брал. Да и какая еда, если у него из глаз катились крупные слезы...

Елена Павловна надела на него ошейник с поводком, намордник и скорее-скорее, пока муж не пришел с работы, выбежала с лестницы к уже поджидавшей красной «Ниве» дрессировщика. Тот резко взял поводок крепкой рукой и потащил собаку в салон машины. Бедный Малыш плакал, выл, огрызался, жалобно смотрел на Елену Павловну, но нет, не дрогнуло ее сердце, она, как каменная статуя, стояла и смотрела на всю эту процедуру.

Когда дрессировщик привязал поводок к ремню безопасности и Малыш, увы, уже ничего не мог предпринять, чтобы сбежать из этой проклятой машины, Елена Павловна протянула «спасителю» пачку купюр: «Просьба еще одна – все будет оплачено – пусть никто и никогда не узнает, где он, Малыш-то этот. А я вам буду изредка позванивать... Договорились? Ну, вот и славно».

– Я все понял, хотя и моя душа, как сейчас у Малыша, кровью обливается... Люблю я их, собак-то, во как, – и провел ладонью по горлу своему дрессировщик. – Если б не эти проклятущие деньги...

Обмахнул лицо кепкой, прыгнул на сиденье и исчез в неизвестном направлении.

Вечером Владимир Афанасьевич пришел с работы, разделся и первым делом позвал Малыша. Странно, но собака не отозвалась. Малыша нигде не было.

– Лен, а Лен, это что за фокусы?

– Понимаешь, он запросился погулять, а я только что голову вымыла и не могла с ним на холод выйти. Выпустила одного. Думала, что он не маленький уже, погуляет и придет...

– Думала, думала...

Александр Афанасьевич оделся и ушел искать собаку. По нескольку раз обошел все их любимые места – нет. В полночь вернулся домой, сидел, ждал всю ночь – не дождался. Отправился на работу, якобы на работу, а сам, взяв машину, поехал искать дрессировщика, что жил недалеко от города. Его дома не оказалось, а жена сказала, что он отправился на недельку к другу. «Как так, а где мой Малыш?» – «С собой взял...»

Владимир Афанасьевич, едва не расплакавшись (он все понял), оставил записку для дрессировщика и побрел к своей машине, одинокий, без Малыша...

Ночевать поехал к другу в общежитие, а жене позвонил, чтобы она его не ждала до тех пор, пока Малыш не вернется в их квартиру: «Вернется – перезвонишь моему другу. Вот номер».

Звонка Владимир Афанасьевич не дождался ни через сутки, ни через месяц, ни через три. Съездил еще раз к дрессировщику, но того опять не оказалось дома. Оставил еще одну записку, но только уже более привлекательного характера: в смысле суммы за Малыша.

Заехал на квартиру к Елене Павловне, наскоро покидал свои пожитки в сумки, снял со стены фотографию, где он с Малышом в обнимку, закрыл за собой дверь, ключи опустил в почтовый ящик и покатил, не оглядываясь, в свою деревню.

Где-то через пару лет пришло от дрессировщика письмо: «Так, мол, и так, прости и пойми меня, твоя же жена «наколола меня» с ремонтом квартиры, я решил вам помочь. Тут, как назло, покупатель крутой подвернулся, как глянул на твоего Малыша, так и давай сразу доллары отсчитывать. Я не устоял. Но если ты все еще помнишь своего Малыша и любишь по-прежнему, то кати ко мне, как-то будем улаживать дела. Мужики все же... Денег бери побольше».

Владимир Афанасьевич в тот же вечер, собрав все купюры и у себя, и у соседей, помчался к дрессировщику. Разговор с новым хозяином Малыша оказался на редкость доброжелательным: «Вот если он тебя узнает по первому зову и бросится, как к своему хозяину, то так и быть, уступлю. Я ведь тоже очень люблю собак, хорошо их понимаю, как, впрочем, и отношения в семье... Давай, пошли за угол, и крикни, но только один раз. Понял?»

Владимир Афанасьевич со всей свитой зашел за угол дома и, как уговаривались, крикнул только один раз: «Малыш!» Все сразу стало ясно. Малыша отпустили с привязи, и он, взвизгивая от радости, бросился к своему первому хозяину, начал лизать его в самое лицо, бегать кругами. Так и казалось, что не выдержит собачье сердце, разорвется от счастья на куски.

Не разорвалось.

«Рекс! Ко мне!» – А в ответ – тишина...

Сколько я себя помню, в нашей семье – на дворе ли в райцентре, или позже, в воронежской квартире – постоянно имелась собака. Сначала это были беспородные дворняжки, хотя, если присмотреться к ним повнимательнее, ума у них тоже можно обнаружить довольно много. Приведу лишь пару примеров. Моя старшая сестра Мария после окончания кооперативного техникума работала бухгалтером в райпотребсоюзе, где однажды приняли решение направить ее в Острогожск на курсы повышения квалификации. Там она и познакомилась со своим будущим мужем. О дружбе с молодым человеком она писала домой более года, а о принятом решении идти в загс умалчивала. И вот где-то за неделю до их визита в столь ответственный «орган власти» нашу собаку словно подменили: она начала и днем, и ночью жалобно скулить. И все больше и больше, чем не давала покоя ни нашей семье, ни соседям. В ветлечебнице, обследовав пса, сказали, что он абсолютно здоров. И лишь когда состоялась регистрация брака, когда отплясала свадьба и отпела, наш песик «вошел в свои берега»: перестал выть, скулить – успокоился. Ну, вот чем объяснить его скулеж? Конечно же, только одним – предчувствием (только ему данным), что член семьи покидает родительский дом.

Второй раз наша собака повторила свои завывания за несколько суток до того, как мне вручили повестку из райвоенкомата для отправки на службу в армию. Почуяла расставание на три года? Не иначе. А уж в самые последние дни моей «гражданки» она вообще не отходила от хозяина, перестала есть, пить, глядя на меня, то и дело смахивала лапами слезинки с глаз.

Да разве после таких пережитых случаев не поверишь, что собака куда острее человека предчувствует, что в семье, в которой она живет, произойдет что-то грустное, связанное с расставаниями? Это ли не загадка природы, которую вряд ли когда-нибудь удастся разгадать даже самым большим ученым мира.

«Они соображают...» – уверенно говорят владельцы собак о своих питомцах. И любители четвероногих, кажется, близки к истине. А что? Собака – существо умное, возможно, самое умное после самого человека. Ведь она в некотором роде является его тенью: живет рядом с ним, внимательно наблюдает за его повадками, «изучает» по интонации голоса, внимательно вслушивается в часто повторяемые им слова.

«Неверно думать, будто собаки понимают только интонацию и глухи к звуковому составу слова», – пишет Конрад Лоренц, австрийский ученый, Нобелевский лауреат, автор книги «Человек находит друга». Известный знаток психики животных Саррис неоспоримо доказал это, дав своим трем немецким овчаркам имена Харрис, Арис и Парис. Когда хозяин приказывал: «Харрис (или Арис, или Парис), место!», вставала и печально плелась к своей подстилке именно та собака, которую он называл. С такой же точностью команда выполнялась и тогда, когда она подавалась из соседней комнаты, что исключало какой-нибудь невольный подсказывающий жест. Мне иногда кажется, что умная собака, привязанная к хозяину, способна узнавать не только отдельные слова, но и целые фразы. Когда я говорил: «Мне пора идти», то мои овчарки Тита и Стаси немедленно вскакивали даже в тех случаях, когда я старательно сохранял нейтральный вид и произносил эту фразу без какой-либо особой интонации. С другой стороны, ни одно из этих слов, произнесенных в другом контексте, не вызывало у них ни малейшей реакции...»

Довольно часто приходится слышать жаркие споры, какой породы собака лучше? Это, смотря для каких целей, а они бывают разными.

«Для охоты, например, выведено сто пятьдесят различных пород: мощные волкодавы, великолепные бегуны, лазальщики по норам за лисицами и барсуками, чуткие следопыты, собаки-нырялъщики, собаки, способные остановить убегающего медведя. А что касается иных всяких служб собак человеку, то их великое множество. Собака-сторож, собака-пастух, собака-пожарный. Собаки находят по следу воров, разоблачают перевозчиков наркотиков, находят утечки газа, вывозят раненых с поля боя, мчатся с пакетом взрывчатки под танки, охраняют границы, водят слепых по улицам города через самые сложные улицы со светофорами, возят грузы, спасают людей в горах, по запаху находят залежи металлов и минералов, ищут грибы... Для разных служб выводились специальные породы собак. При этом в расчет принимались непревзойденное чутье их (способность, например, за полсотни шагов почувствовать сидящего в траве перепела), способность собаки к быстрому бегу, силу, отвагу и, конечно, преданность человеку-хозяину», – писал наш земляк, великий знаток природы Василий Песков.

А каких собак больше всего служит на границе, в милиции, в органах чрезвычайных ситуаций? То-то. Конечно же, овчарок. Они, главное дело, лучше других поддаются дрессировке. В чем я убедился на собственном опыте. Правда, когда они пребывают еще в детском возрасте, то от них можно ожидать множество любых выкрутасов. Мой Рекс, а именно такую кличку дали мы на семейном совете крошечному питомцу, книг, как Белый Бим в повести Г.Н. Троепольского, не грыз. Но вот башмакам доставалось по полной программе. Стоило кому-либо – своим или гостям – оставить в прихожей туфли или ботинки, как они тут же оказывались в остреньких зубках песика. Из-за него пришлось приобретать специальную полку для обуви. Ну, а уж о шлепанцах и говорить не приходится. Один тапок Рексик мог «разобрать на запчасти» за считанные минуты.

С возрастом он, ясное дело, стал все больше и больше понимать, что можно, а что нельзя. Одним словом, к 8-9 месяцам здорово поумнел, вымахал в красивого «восточника»: за экстерьер ему на выставках ставили неизменную «пятерку».

Тут, кстати, можно еще раз вспомнить о домашних тапочках. Каждый раз, приходя с улицы, я, естественно, переобувался в прихожей: снимал ботинки или зимние сапоги, шел в свою комнату, приносил оттуда шлепанцы и обувал их. Я видел, что мой Рексик наблюдал за этой процедурой очень внимательно. И вот однажды он удивил меня самым неожиданным образом. Я вернулся домой, по сложившейся традиции поздоровался с ним – протянул ему руку, а он, присев, подал мне лапу. Затем я принялся развязывать шнурки. Еще не успел с ними справиться, как увидел, что Рексик несет мне тапочки. Вот это да! Принес, положил передо мною, сел и смотрит на меня вопросительным взглядом: «Ну, что, хозяин, я все правильно сделал?» – «Ах, ты моя умница! Да молодец ты, мой Рексюша!» Я его и гладил, и к груди прижимал, и вкусненьким угостил. А как же? Он ведь сам догадался. Этому его никто не учил, не подсказывал. Да и мне ни разу в голову не пришло попробовать приучить его приносить мне тапочки в нужную минуту. И тут мне невольно пришли на ум строки Купера: «Дана им мудрость тонкая чутья,/ И по лицу, по виду человека,/ Цель тайную его прочесть умеют…» А ближе к году его можно было научить, кажется, чему хочешь.

Вот мы пришли с утренней прогулки. Разделись. Я снял верхнюю одежду. А с него – намордник и ошейник с поводком, положили на место все предметы, которые он аппортировал на прогулке. Я, мешая творог (собакам он до года крайне необходим, чтобы кости и зубы были крепкими и красивыми) с молоком и медом, говорю: «Рекс! Неси чашку, чашку неси, ам-ам будем». Он какое-то время смотрит на меня очень внимательно, при этом крутит головой, вдумываясь в сказанные мной слова. Сообразив, что от него требуется, опрометью бросается в свой уголок и приносит в зубах алюминиевую миску. В виде поощрения за хорошо выполненную команду отдаю ему вкусный завтрак.

Позже научил его «делиться» пищей без рычания и оскалов, а так, чтобы он молча позволял хозяину брать у него из-под носа миску с пищей, хотя он только начинал уплетать (без чавканья!) честно заработанный обед.

Или. В квартире через комнату от моего кабинета (а я тогда работал собкором «Труда» по Центральному Черноземью, и корпункт находился в одной из комнат) располагалась спальня моего отца, которого все мое относительно большое семейство звало не иначе, как дедушка. Сижу, работаю за письменным столом, решил перекурить. Рекс, как всегда, лежит у левой моей ноги – ну, ни на шаг от меня, когда я дома. Беру газету, сворачиваю в трубочку и подаю ему: «Возьми!» Встает и берет газету в зубы. Ждет очередной команды. Говорю: «Отнеси дедушке». Несет точно по адресу, хотя в квартире пять комнат и шестая – кухня. Отдает ему газету и довольный мчится ко мне, мол, хозяин, я твое задание выполнил, где поощрение? Незамедлительно даю ему заранее приготовленный сухарик.

Однажды мой Рексик, выполняя роль почтальона, такое отчебучил – никогда не забуду. Свернул я в очередной раз газету, дал ему, он побежал к дедушке. Я только склонился к пишущей машинке, как слышу, что он прибежал назад и... с газетой. «Это что такое? Ах, ты неслушник! А ну, живо отнеси газету дедушке!» Тогда он медленно дошел до двери моей комнаты и остановился. Стоит и смотрит на меня. А смотрит так, словно зовет за собой. Встаю со стула, иду за ним. Вот это да! Вот это умница мой Рексик! Оказалось, что дедушка наш вздремнул, а песик и будить его не стал, и газету на пол не бросил, а вернулся с ней ко мне.

А еще он с большим удовольствием носил в зубах хозяйственную сумку от дома до рынка, в которой я приносил ему косточки, ливер говяжий. Наступает «мясной день». Я иду на лоджию, где стоял его «персональный» холодильник (друг подарил за ненадобностью), и как только я брал ту примечательно пропахшую сумку, как Рекс весь преображался: и припрыгивал, и радостно повизгивал, и лапу мне без просьбы протягивал – светился весь. В конце концов, отбирал у меня вежливо сумку, крепко прихватывал ее зубами, и мы одевались. Кроме ошейника, я вешал ему на шею намордник, брал за поводок. Шагаем на рынок. Рекс четко идет рядом (и без поводка можно было бы, но кругом дети играют, мало ли кому что в голову взбредет) и гордо несет в зубах сумку. Многие оглядываются, улыбаются. У мясного павильона я беру у него сумку, надеваю намордник на всякий случай и, ни к чему не привязывая, даю команду: «Лежать! Место!» Он ложится и лежит, не сводя глаз с дверей, в которые я вошел за косточками, – это я наблюдал за ним через окно павильона. Мимо проходят десятки людей, некоторые приостанавливаются полюбоваться умной собачкой – ни на кого не обращает внимания. Ждет меня. И только уж самым надоедливым, пристающим к нему с разговорами «зрителям» тихонько произнесет «ры-ры-ры», оскалив свои белоснежные зубы, и тогда все оставляют его в покое, обходят стороной.

Рекс, сидя, стеклянную вазочку мог на лбу держать пару-тройку минут, не шелохнувшись, мог безошибочно делать выборку – это когда от него требовалось из десятка карандашей, извлеченных из коробки, выбрать именно тот, что я незаметно для него (обозначив свой запах) покатал в своих ладонях, мог за считанные минуты разыскать спрятанный на самом верху книжного шкафа спичечный коробок. Мог... Всего не перечислишь. Хотя, пожалуй, можно было бы постараться, но не могу: ком к горлу...

В возрасте год и три месяца мы приступили к более сложным тренировкам. Сначала на спецплощадке ДОСААФ (была такая, но к великому огорчению многих собаководов куда-то бесследно исчезла) научились ходить по высоким лестницам вверх-вниз, сначала вместе, а потом он один проделывал это упражнение; бегать по скользкому бревну, преодолевать всевозможные препятствия, ползать под сеткой...

Несколько позже я договорился с профессиональным дрессировщиком, семь лет отслужившим в армии инструктором служебного собаководства, и началась воистину серьезная работа. Всего, что мы изучили за полтора года, занимаясь по два часа три раза в неделю, описать просто невозможно. Скажу лишь, что мой вчерашний игрун-несмышленыш превратился в умнейшую овчарку. С первого слова, а то и жеста руки выпол­нял все команды – от простейших до самых сложных: охрана квартиры (когда хозяин дома и когда дома никого нет), охрана машины, дачи, всех членов семьи. И многое-многое другое.

Об этих занятиях можно рассказывать бесконечно. Но я коротенько остановлюсь лишь на уроке, тема которого «Треугольник» – охрана хозяина в сложнейшей ситуации. Я пристегиваю к ошейнику Рекса длинную парашютную стропу (все магазинные поводки он рвал, натянув своим мощным телом, как тоненькие веревочки), а другой конец стропы крепко привязываю к дереву, к которому сам становлюсь спиной. И в это время «внезапно» с трех сторон появляются «чужие» – трое помощников инструктора с палками в руках. Каждый из них старается дотянуться до меня палкой, а Рекс должен был не допустить ни одного из них до хозяина. Уж как увертывался и метался он – уму непостижимо, но ни один из «нападающих» не приблизился ко мне и не нанес «удара».

Закончили мы курс обучения поиском «чужого» по следу, приобретя, таким образом, «высшее образование». Начинали с «горячего» следа. «Горячий» – это когда помощник инструктора незаметно скрывался в неизвестном направлении, и всего лишь спустя минут 15-20 мой Рекс, которого я держал на поводке, должен был, обнюхивая землю, траву, кустарники, идти по следу «преступника» и настичь его – мы отработали довольно быстро. Но потом-то пошли часовые следы, двухчасовые, трехчасовые... На этом мы и остановились. Хозяин, то есть я, выбивался изо всех сил, едва удерживая в руке туго натянутый поводок: Рекс рвался за «чужим».

Экзамены по «Общему курсу дрессировки» и по «Защитно-караульной службе» Рекс сдал на «отлично», о чем свидетельствуют дипломы и золотые медали, которые я буду хранить до конца дней своих: это же награды Друга. Тем более, что было время, когда мы с ним задержали на даче настоящих преступников, и генерал УВД вручил мне за этот поступок именное оружие, о чем писали газеты, показывало телевидение, сняв сюжет о Рексе на даче. А кинологи из ГУВД, прослышав о моем Друге, однажды в выходной приехали и попросили показать, что он умеет делать.

Я закрыл Рекса в гараже, чтобы он ничего не видел. Один из кинологов, облачившись в дрескач – спецодежду, которую не прокусит собака, – походил по тропинкам садового участка, потоптался у калитки, а потом через луг, через мостик над руслом старой реки, опять через луг удалился в лес и там в глуши забрался на дерево. Где-то с полчаса мы с кинологами курили у милицейской машины, разговаривали о делах собачьих, и, наконец, их старшой сказал: «Пора». Я вывел на поводке Рекса из гаража, и он тут же занервничал, учуяв на тропинках сада запах чужих следов. И потащил меня к калитке, где, немного покрутившись, бросился по той самой тропинке, по которой ушел кинолог в дрескаче. Я его подбодрил: «Рекс! След! Ищи!» И он потащил меня за собой во всю прыть. К мостику через русло, лугом к лесу, а там – именно к тому самому дереву, на котором сидел «чужой». Задрав голову и увидев преследуемого, сам начал пытаться карабкаться по стволу, чтобы «взять беглеца». По моей команде Рекс отошел в сторону, но на месте устоять не мог до тех пор, пока «чужой» не спустился на землю, и под команду «Охранять!» мы повели его к машине. Стоило кинологу в дрескаче сделать шаг влево или вправо, как мой пес тут же бросался за ним.

Кинологи, посмотрев еще тройку продемонстрированных Рексом приемов, начали было со мной вести переговоры о... купле-продаже моего Друга: «А ты себе еще купишь и воспитаешь... У тебя это получается...» Я надолго потерял дар речи: «Рекса? Продать?! Да ни за какие миллионы. Друзья не продаются...» И даже сам не зная почему, так сильно обиделся на парней в милицейской форме, что ушел от них не попрощавшись... В тот день я, кажется, десятки раз подзывал Друга к себе, чтобы убедиться, что он остался со мной, крепко обнимал его за шею и все повторял: «Ни за какие миллионы... Да, Рексюш».

А Рекс и в действительности, будучи уже в столь почтенном возрасте, запросто мог перевоплотиться в Рексюшу. Хорошо помню, когда ему было уже более шести лет, мы в квартире установили елку и начали ее убирать – Новый год на носу. А мой трехлетний внук Борька принялся тем временем «наряжать» Рекса. Уж он ему куда только не наприкреплял, не напривязывал игрушки и ленточки: и на шею, и на уши, и на лапы, и на хвост... Все вытерпел мой любимчик. Лежит себе спокойненько, понимает, что имеет дело с маленьким человечком, ну как тут на него рявкнешь?

Ах, какие славные 18 лет прожили мы с моим лучшим Другом в жизни – Рексом! Почти не расставались. Он и в командировки со мной на машине по городам Черноземья ездил, и на даче «помогал» работать. Я, как правило, грядки осенью копал по ночам (днем все некогда, все дела), а вечером включу мощную лампочку на крыше – и лопату в руки. А Друг мой, четко исполняя свои обязанности, ложился у калитки и нес караульную службу. Соскучившись, покидал пост и приходил ко мне, ластился, вилял хвостом; я нагнусь, чтобы погладить его по спине, а он, уловив момент, чмок меня в щеку... «Поговорим» мы с ним минутку-другую, и он опять отправляется на «боевое дежурство» охранять хозяина. Верный и преданный был – не передать. Это надо было прочувствовать, рассмотреть, прочитать в его умных карих глазах. Люди живут разумом, расчетом, а собака просто любит, а коли любит, то отдается этому без остатка, такова ее натура. Когда-то далекий пращур наш, которого мы уже не можем рассмотреть за дальностью веков, подарил хищному зверю свою первую ласку, свое первое человеческое тепло, и зверь ответил на это такой силой преданности, которая по сей день не перестает изумлять, показывает нам, людям, как на самом деле надо любить. Вот и я, внимательно глядя в глаза Рекса, ни на секунду не сомневался, что, если потребуется, то он за меня отдаст свою жизнь.

...Если я уезжал в командировку более чем на 2-3 дня, то обязательно звонил ему по телефону. Я, например, в Москве, а он – в родной воронежской квартире. Звоню. Ему подносят трубку, я зову его: «Рексик, родной!» Эх, что тут начиналось! Словами не передать. Но зато после телесеанса он охотно шел на пищеблок, то есть на кухню, и начисто вылизывал все тарелки. До того не ел: хозяина нет, какой уж тут аппетит.

Кстати, о еде. Бывало, приедем на выходные на дачу, а с бутербродами выйдет просчет и с его косточками тоже. Так я съем последний кусочек хлеба, а ему отдам последний кругляшок колбасы. Уж как он мог прочувствовать, что кусок последний, но только не берет его и все тут. Вижу, что ему очень хочется проглотить этот лакомый кусочек, а не берет. Пододвинет кругляк полукопченой носом ко мне поближе, ляжет, положа мордочку на передние лапы, вздохнет, а сам смотрит на меня уговаривающе, мол, съешь, хозяин, сам. В конце концов, я на глазах у него делил кусочек пополам, и мы вместе уплетали «остатки роскоши».

А время тем не менее шло своим чередом. То мы с Рексом играли в снежки, то уже купались в реке, то высаживали рассаду из парничка, то собирали новый урожай. Год сменял другой. И каждый раз, глядя на могучую спину «волкодава», у меня больно-больно становилось в левом боку груди: а ведь близится час расставания. Как ни утешал себя тем, что некоторые собаки такой породы живут и до 20 лет, арифметика получалась грустной. Вот уже и 17 исполнилось, а родились мы с ним (вот совпадение) в одном месяце, в марте, с разницей всего лишь в десять дней. Вот и весна отзвенела ручьями... И кто знал, что это была последняя наша с Рексом весна. Мы бегали с ним по мартовским островкам снега, залежавшимся в весеннем лесу, обнимаясь, кувыркались на зеленом лугу, и ни он, ни я не предполагали, что появившиеся первые желтенькие цветочки для нас – последние...

Летом я все чаще начал замечать, что Рекс стал меньше бегать да и вообще ходить. Приедем на дачу, он сначала с радостью выскочит из салона автомашины, обежит свои владенья, походит по тропинкам (мы с ним с детства договорились, что ходить можно только по тропинкам и не топтать грядок) и тут же возвращается к машине. Как-то по-стариковски неуклюже вскарабкивается на заднее сиденье да так и остается лежать, все чаще вздыхая и посматривая на мир все более тускнеющими карими глазами.

Умер он незадолго до Нового года. В тот вечер Рекс отказался от ужина, каким-то виноватым взглядом обвел всех сидящих за столом и медленно-медленно ушел на свое место – на ватный коврик, лежащий более полутора десятка лет в углу моей рабочей комнаты. Я отложил ложку и пошел следом за ним: «Ну, что, Рексюш, худо тебе, да?» В ответ он еле-еле пошевелил кончиком мощного длинного хвоста. Я все понял. Сел на пол, привалившись спиной к стене и положил его голову себе на вытянутые ноги. Он с детства любил так лежать: голова на моих коленях. Я гладил его по широченному лбу и вдруг заметил, как две бусинки-слезинки выкатились из его глаз и по щекам скатились мне на брюки. Следом – у меня. Я прощался с лучшим Другом на свете. И чтобы там в мире ни говорили про собак, на мой взгляд, нет существа вернее и преданнее, чем собаки, особенно, овчарки. Оглянитесь вокруг: там жена ушла к другому, там сын жестоко обидел отца, там сестра крупно поругалась с братом... А собака? Овчарка? Изменить хозяину? Обидеться на него? Да ни в жизнь!!!

Мы – двое мужчин – оба заметно поседевших за последние часы, молча сидим в скорбном уголке комнаты и молчим. Я, как кинопленку, перекручиваю в памяти всю его жизнь, стараясь вспоминать как можно больше радостных и веселых мгновений. Не получается. Сердце как сжалось в комок с вечера, так до утра и не разжалось. И капли не помогли. Ни корвалол, ни валокордин. На рассвете его не стало. Я бережно завернул безмерно дорогое для меня, уже остывшее тело в байковое одеяло и позвонил сыну: «Коля! Приезжай пораньше. Поедем... Рексу... могилку копать...»

Морозы уже как следует проникли вглубь земли, в декабре день короткий, и до темна надо было любой ценой успеть проводить Друга в последний путь. Похоронить, не раздумывая, решил не на какой-нибудь чужбине – в лесу или в глухом поле, а у себя на даче, там, где с ним провели большую часть из прожитых им 18 лет.

Штыковой лопатой, ломом, шоферской монтировкой, топором целый день мы с сыном, меняя друг друга, долбили промерзшую землю. Подходили мужики, жаждущие опохмелиться, предлагали свою помощь, мы с сыном их прогнали. Нам самим хотелось своими руками соорудить «домик» для Рекса. Это было последнее, что мы могли сделать для него за его верную и надежную многолетнюю службу. Ямку разместили у самой калитки («Охранять, Рекс!») под раскидистым кустом сирени. Славная получилась ямка. Строго прямоугольная с ровными отшлифованными боковинами. В нее-то мы с сыном с превеликим трудом – уж больно тяжел был приятель, а тут еще мешали ветки сирени – уложили в эту красивую яму, будь она неладна, нашего дорогого Рексика. На-всег-да.

Вот и стемнело. Обратно машину вел сын. Я не смог – глаза от слез были покрыты непроглядной пеленой: «Ах, какого дружка потерял я...»

В моей жизни – это уж я знаю точно – Рекс был моей последней собакой. Завести новую не позволяют два обстоятельства: первое – мой возраст (а с собакой надо много играть, бегать и даже преодолевать препятствия), второе – на мою пенсию мне ее не накормить так, как полагается по науке. Это 20 лет назад можно было, образно говоря, за копейки набрать на рынке в мясном ряду и костей, и обрезков, целую говяжью голову отдавали перед закрытием рынка почти задаром. А теперь что кости, что ливер стоят столько, что всей моей пенсии не хватит на месяц прокорма одной собаки.

Ну, что ж... Я благодарен судьбе и за то, что она однажды подарила мне Рекса, прадед которого – Динго, как видно из официальной родословной, в 1983 году был чемпионом мира. Я счастлив, что прожил с Рексом 18 неразлучных лет – вместе спали, вместе ели, что мог смотреть в неимоверно преданные, верные глаза. Много чего было хорошего. Добрых воспоминаний хватит на всю мою оставшуюся жизнь...

Я очень благодарен тебе, мой Дружище. Ведь это только ты по-своему, по-собачьи, мог снимать с меня усталость, врачевать порой измотанную работой, жизнью душу. Ты был у меня, Рекс, и до сих пор частенько приходишь во сне и, кажется, как когда-то залезаешь с головой ко мне под одеяло, тычешь мокрым носом в бок: «Хозяин, вставай, гулять пора...»

И теперь, приезжая на дачу, я каждый раз, раскрывая калитку, тихо шепчу: «Привет, Дружище!», а уезжая – «Пока, Рексик!» Когда обваливаются совсем уж грустные минуты, беру скамеечку, подсаживаюсь к холмику под сиренью и разговариваю, будто с живым. Перед моими закрытыми глазами он-то – живой!

А каждой весной, когда сирень бушует своим неотразимым цветом, я наламываю огромный букет и привожу дочке Олечке в город: «Это – от Рекса...»