Рассказ

Июльским знойным днем случилось как-то завернуть в одну из городских подворотен. Внутренний дворик оказался самым обыкновенным, типовым, совершенно ничем не примечательным, каких в областном центре встретишь немало. Единственная ценность таких дворов – гарантированная тишина и приятная прохлада. И то и другое особенно нравится нам, жителям отдаленной сельской глубинки, не любящим суетливой толчеи и непрерывного шума больших городов.

До назначенного срока явки в присутственное место оставался примерно час времени. Водитель моей служебной «Волги» по каким-то своим делам ушел на рынок, а я не без удовольствия опустился на ствол толстенного, давно спиленного тополя, что лежал посреди двора, ослабил удавку галстука, неспешно закурил и развернул популярную городскую газетку. Во дворе царило физически ощущаемое блаженство. Можно было безмятежно бездельничать, изучая всякие газетные небылицы.

Но совсем скоро мое внимание привлек громкий разговор двух по виду пятидесятилетних женщин со следами порочной зависимости от водки и табака. Имя той, что стояла на балконе третьего этажа, мне было неведомо, но о том, как звать ее приятельницу, которая находилась под балконом на улице, несомненно, знали все, кому случилось, как и мне, оказаться этим утром в том дворе.

Стоявшая на балконе особа, давала ценные советы «подружаке», стоявшей внизу:

– Любочка, ты, гляди, кошелек не потеряй. Ладно?

Ладно, – степенным баском отвечала Любочка.

А ты далеко-то не ходи, а туда – за угол. Там все сколько надо. Любочка, ты поняла меня? Поняла хоть куда идти-то?

Ладно, – в том же вялом тоне отвечала ей товарка.

Любочка, ты кофточку… Возьми, говорю, кофточку. Тут прохладно. Не дай бог, еще заболеешь, – участливо настаивала особа сверху. Не дождавшись ответа подруги, она решительно сняла с себя тяжелую, грубой вязки сиреневую кофту, далеко не новую, но, очевидно, очень теплую.

Зачем это? – вопрошала Любочка, подняв припухшее лицо с отвислыми щеками и ярко накрашенными губами.

Говорю тебе, прохладно! Простынешь только зазря. На! Лови…

И метнула кофточку вниз. Но, к удивлению обеих, самодельное изделие из шерсти зацепилось за металлический выступ балкона второго этажа и на недосягаемой высоте благополучно повисло. И тут, как в немой сцене, образовалась пауза. Не проронив ни слова, Любочка куда-то удалилась за угол. А через секунду и ее подруга так же, молча, исчезла в глубине квартиры. Все стихло. Эпизод, казалось, был исчерпан. Я перелистнул страницу и принялся разгадывать кроссворд.

Но спустя несколько минут пронзительно и протяжно заскрипела балконная дверь на том же, третьем этаже. На балконе появилась та же особа, но со шваброй в руке. И почти синхронно из-за того же угла с обратной стороны под балкон, тяжело ступая, вышла Любочка. Она волочила за собой подобранную где-то горбатую рейку с обзолом.

Дама сверху громко, почти торжественно объявила:

– Любочка, иди поближе. Я вот нашла швабру у Матвеевых. Гляди, какая. На, возьми. Ты ей снизу подденешь, и все будет о кей!

Но та почему-то равнодушно проворчала:

– Не надо. Я тут сама.

Любочка начала поднимать горбатую рейку, стараясь сохранять ее в строго вертикальном положении. Неожиданно она оступилась, и с ее ноги соскочила стоптанная туфля. Не опуская рейку и удерживая ее одной левой рукой, Любочка попыталась присесть и правой рукой надеть обувку на ногу. Отвлеченная этим занятием, она потеряла контроль над рейкой, и та, покачнувшись в сторону дома, резко ударила в окно второго этажа.

С веселым звоном, умноженным эхом замкнутого пространства двора, посыпалось стекло. Стоявшая наверху с наивным удивлением воскликнула:

– Гля, а … окно разбилось. Ну, что ты будешь делать? Как не повезло Андрияну-то. Будет теперь на нас с тобой обижаться.

Любочка хранила молчание. Она наконец надела свою туфлю и виновато сопела. Вновь обозначилась пауза. Но продолжение событий явно напрашивалось, поскольку висевшая на прежнем месте кофточка побуждала к этому. Дама сверху оглянулась по сторонам, прицелилась и, как заправский воин-копьеметатель, решительно швырнула длинную швабру. Импровизированное копье системы неведомых мне Матвеевых ударилось в металлическое обрамление балкона, срикошетило и аккуратно угодило теперь уже в балконное окно той же квартиры на втором этаже. Снова послышался звон битого стекла. Та, что стояла наверху, не веря неожиданному результату, почти радостно всплеснула руками, коротко хохотнула, но, спохватившись, прикрыла рот рукой и обратилась к подруге:

– Ой, Любочка! Глянь, куда я это попала? В глазок, что ль? Ну, теперь и чужая швабра застряла. Вот не везет, так не везет, прости господи…

– Ты попала в окно, – бесстрастно констатировала Любочка.

На балконе второго этажа, шурша битым стеклом, возникла тощая фигура мужчины пожилых лет, со следами нелегкого прошлого на небритом лице, в затрапезном спортивном трико и майке. Осмотрев порушенные окна и оценив понесенный урон, хозяин квартиры, нервно жестикулируя худыми веснушчатыми руками, завопил на весь двор:

– Ну, вы че? Вы че, я вас спрашиваю? Вы че мне тута окна уже без толку бьете? Вы это тут, что, выходит, совсем уже оборзели. Кто их, стекла, за вас вставлять-то теперя будя? Кому они нужны-то? Вы че это нынче затеяли, в конце концов? Что, у вас, в конце концов, ни стыда, ни совести?

Стоявшая наверху, решив, что битые стекла исключительно соседова проблема, бодро возразила:

– А мы-то что? Мы-то в чем тебе виноватые? И так, видишь, вон наша кофточка, сволочь, за твой балкон зацепилась. Кто, по-твоему, виноват? Давно бы застеклил себе балкон. Она бы там и не цеплялась. А то все пьянка, бедного, замучила. Все ему некогда. А теперь ему кто-то опять виноват. Не шуми тут абы как и без толку не серчай.

Но хозяин пострадавшего жилья продолжал бурно возмущаться:

– Окны они тут вздумали мне бить. Учуть тут, стеклить – не стеклить. Это мои дела, а мне ваша кофточка и на хрен не нужна. – Андриян резким картинным движением отправил кофту вниз. Та, некрасиво спланировав, угодила точно в середину лужи, недалеко от Любочки.

Новая пауза длилась ровно столько, сколько мозг той, что торчала на балконе, оценивал ситуацию, а ее пышная грудь вбирала в себя воздух:

– Ну, ты что-то чужую вещь всю в грязе изгваздал? Да? Кто ее теперя стирать-то будя? Кому она нужна такая? Она теперя всю форму потеряла. Она махеровая и с люриксом была. А теперя что? Ты хоть что-нибудь своей башкой бараньей думал, бестолочь?

Мужчина малость стушевался, но решил виду не подавать и вполне резонно парировал:

– А вы мне че тут окны пришли бить? Разбросались своими лохмотьями. Мне че теперь делать прикажете? Вон зима, вон скоро. Сами вы обнаглели. Сами допились, истерички. Ща… в милицию позвоню… узнаете у меня тогда.

Однако обращаться к законности и особенно к стражам порядка пострадавший явно не торопился, а, исчерпав словесный запас, быстро затих и закурил «Приму». Любочка тем временем подгребла кофточку ногой к краю лужи, попыталась отжать ее, но нетоварный вид кофты и обидное упоминание о милиции вызвали в ее душе новый приступ возмущения:

– Ну, и че мне теперь с ней делать? Как ее носить-то? Полы ею притирать только? На. Подавись ей! – Любочка, привстав на цыпочки, неожиданно мощно метнула скомканный мохер, целясь попасть в противную ей личность скандалиста. Мне было видно, как отяжелевшая кофта, описав крутую дугу, рухнула в раскрытое окно первого этажа. Кофта не просто попала в окно, но и зацепила стоявшую на подоконнике стеклянную банку с краской. Очевидно, в той квартире происходил ремонт, поскольку из глубин ее остро пахло олифой, и можно было догадаться, что банка разбилась в глубине жилища.

Энергичное развитие событий полностью завладело моим вниманием, едва не заставило повалиться от смеха на бревне. Я готов был грызть его, чтобы только не заржать на весь двор и не испортить этим естественный ход веселухи. Андриян, продолжая неспешно смолить свою «Приму», не глядя на растерянную Любочку, ехидно спросил:

– Ну, что? Кинула? Кидалка хренова! И где теперь твоя тряпка-то?

В окно первого этажа с трудом высунулась по пояс толстенная бабища. Подкатив кверху глаза, она безо всякой разминки истерично завизжала:

– Вы че там, совсем допились, алкаши проклятые? Вы че думаете, управу на вас не найду, твари непромытые? Гляньте, что вы тут мне наворочали. Все полы испоганили. Где я теперь краску новую куплю? Я ее и так на последние копейки доставала. Разорались тут под окнами… Щас в милицию позвоню.

Разгоралась перекрестная перепалка трех этажей и голоса Любочки с улицы. Каждый стремился высказаться как можно громче и, по возможности, длиннее, выплевывая скороговоркой самые обидные и доходчивые фразы. Никто никого не собирался слушать. Из общего гама выделялись лишь отдельные слова или фразы. Они как бы задавали основные параметры горячего диспута. Богатством речи конфликтующие стороны, однако, не блистали: говорили так, будто являлись детьми одной матери. Индивидуальными были только последовательность, тональность, ритм и частота употребления матерных слов.

Отвлеченный руганью, я не сразу обнаружил, что ко мне пожаловал какой-то старик в поношенном милицейском галифе и двубортном, изрядно полинявшем пиджаке, темно-синего цвета. Он выглядел живописным персонажем из довоенного кино. Старик-«милиционер» вежливо поинтересовался, можно ли присесть рядом, хотя таких, как он, на моем бревне безо всякого дозволения разместилось бы не менее двух десятков. От деда исходила тяжелая смесь запахов немытого тела, самогонно-табачного перегара и чего-то еще противно кислого. С первого взгляда нетрудно было определить: дед вежлив от того, что собирается попросить сигарету.

Отодвинуться в сторону казалось неудобным. Это означало бы невольно выказать брезгливость к запаху человека «из народа», а попутно и отсутствие солидарности, не приведи, конечно, господь, с его «чаяниями». Но находиться рядом было и того хуже. Поэтому я снова закурил и встал, потягиваясь, делая вид, будто затекла спина.

– У вас, извиняюсь, сигаретки не будет? – глядя мимо моих глаз, вежливо поинтересовался старик в галифе.

Получив вожделенную сигаретку, он позволил себе прикурить от моей же спички, принял величавую позу с совершенно прямой спиной, закинул ногу на ногу и с какой-то мечтательной завистью произнес:

– Во как полосуются суседи! Во как выясняют. Эта Любка, она и правда совсем обнаглела – людям уже стекла бить начала. А ведь они как никак денег стоють. Их никто тебе запросто так не подарить. То-то. А Андрияну чего теперь делать? Вон аж два окна рассадили ему, а от него, если хочешь знать, и так баба на прошлой неделе ушла. Совсем ушла и барахло все с собой унесла. Оставила мужика, считай, голым.

Выдержав паузу, чтобы проверить, какое впечатление его речь производит на меня, старик смерил меня неодобрительным взглядом. Его лицо открыто вопрошало: «Да откудова тебе, в галстуке, знать, каково это жить без бабы, без стекол и совсем голым?»

Между тем он продолжил свой комментарий:

– А эту, Гаврилиху, с первого этажа нечего и слухать. Ох, и противна, если хочешь знать, баба! Хоть бы не брехала, что ей не на что краску купить. У ей денег, если хочешь знать, как блох на кошке. Глянь вон, мурло какое себе налопала. Ажник вся бедная оплыла. Она ж торгашка. Каждый божий день семечками на углу торгует. Все наживается…

Заметив мое сомнение по поводу возможности разбогатеть на семечках, старик продолжал настаивать:

– А вы, я гляжу, зря думаете, что с семечек не заработаешь. Зря-зря. Будьте любезны, денежки – они капают потихоньку. И пусть, я извиняюсь, она не брешет зазря. Это вон Андрияну теперь не на что окна делать. Хоть подушкой, хоть собой затыкай.

Словоохотливый комментатор действующих лиц и исполнителей на время умолк, и я с удивлением обнаружил, как кардинально изменился вектор межэтажной дискуссии. Как быстро Любочка, ее подруга и «бедный Андриян» совместно ополчились на нелюбимую дедом Гаврилиху. Они втроем то хором, то поодиночке поливали ее самыми распоследними словами за богатство, полученное от продажи «вонючих семечек», за слишком «разъетое мурло» и за то, что живет «без забот и в свое удовольствие». Вся троица в точности повторяла слова старика. По всему чувствовалось, что так бывало уже не однажды в этом прохладном дворе и что этим случившимся скандалом дело не окончится.