За окном кружится первый лёгкий снег, опоздавший на Покров и только теперь робко пробующий лечь на нашу столичную землю... Я вспоминаю Анну и не могу научиться думать о ней в прошлом, завершённом времени. Ведь совсем недавно, в Покров, я слышала по телефону радость в её голосе, и слова, что «Господь посетил меня»... А теперь смерть завершила жизнь до своей неизбежно-трагической, но полноты. И неясное вдруг стало ясным, приобрело своё единственно верное значение.

Мы никогда не вели «женских разговоров», а редкие встречи щедро тратились на долгие диалоги о литературе, вере, России. Анна жила какой-то удивительно правильной христианской жизнью – живой, умной, честной, открытой. Её материнское и женское-супружеское никак не конфликтовало с творческим в жизни. Она только раз сказала мне о своей семейной жизни: «Бывало всякое, но самое большое чудо – мы вместе в Церкви!» Вообще-то это её состояние благодарной души меня всегда восхищало.

Кажется, впервые мы увиделись в Переделкино, в доме творчества, куда Смородины иногда наезжали погулять, поработать, хватануть столичного шума. Помню белую-белую зиму, морозец, чаепитие в их номере, прогулки по узким дачным улицам. Обед, который Смородины заботливо заранее заказали для нас с мужем. Тогда я впервые услышала рассказ Анны о матушке Ларисе и отце Георгии и поняла всю важность присутствия этих людей в жизни Анны. Они станут героями повести, но никакая литература не могла, естественно, вместить полноту их живой человеческой жизни, воинствующий и бодрый христианский дух матушки и смиренно-размыслительный – батюшки. Я и сама стала свидетелем их бодрого и ревнивого служения Богу, когда приехала в Саранск, и Анна с Константином пригласили меня с собой на воскресную службу в храм о. Георгия.

Храм, перестроенный из детского сада. Скромный, очень скромный. На рабочей окраине Саранска. А литургия так шла горячо, что просто будто и не было никаких «веков христианства», а вот так же, вчера, в катакомбах римских всё и началось. И мы – те самые первохристиане, в борении веру свою укрепляющие... Мне кажется, что больше всего в этой общине боятся теплохладности. И мой опыт молитвы с ними для меня просто драгоценен навсегда... Как навсегда перевернула душу общая поездка в Дивеево, к батюшке Серафиму. Привезённая тогда в Москву икона преподобного с любимым его образом Божией Матери «Умиление» я навсегда сохраню как «Анин подарок»...

Всё жизненное пространство Анны определялось совсем немногими людьми: матушкой Ларисой и отцом Георгием, дочерью, мужем, малым кругом друзей. Но всем нам рядом с ней было тепло и надёжно. Я думаю, что она гораздо больше нас сокрушалась о происходящем нестроении в людях, чем мы. И гораздо прямее и точнее видела пути и перепутья людей – видела не просто женским, но писательским сердцем.

Я не знаю, как можно отделить голос Анны в совместном их творчестве с Константином. Это – тайна совместного творчества и не должна никем разгадываться, и, кроме самого Константина, об этом никому не стоит говорить. Но я знаю точно – Анна Смородина – писатель очень крупный, очень ясный, очень русский.

Вообще-то для меня, критика, они были всегда страшно важны: без их творчества я не имела бы и права говорить о современном христианском течении внутри литературы. Не было бы творчества Анны и Константина – не было бы у меня «аргументов», не было бы живого дыхания художественной реальности, без которой критика или мечтательно-утопична, или пафосно-глупа. Их творчество – наша, и моя личная, христианская броня.

Я очень люблю рассказы «Заснеженная Палестина» и «Новый Вий», «Келейная жизнь» и «Панталончики с коронами», «Полустанок на пути к столице» и маленькую повесть «Жениться на поповне». Люблю их романы и повести, а ещё – статьи и эссе. В них всегда звучал голос правды, которая не обязана никому угождать и учитывать «расклады», интересы групп или влиятельных лиц.

Все мы помним, как непросто возвращалось в культуру её христианское православное измерение. Было немало тех, кто начисто и решительно отвергал культуру именно ради христианских убеждений. Да и до сих пор приходится слышать: культура христианину не нужна.

Они (возможно, что именно тут Анна с её интуицией оказалась «коренной» в их дуэте) выбрали иной, на мой взгляд, более трудный путь. Они решили создавать христианскую культуру, когда большинство современных писателей в то же самое время стали сторонниками и адептами нехристианской культуры.

Их христианские смыслы были живыми, лёгкими, не натужными. Они не вбивали в голову читателю заповеди и догматы как гвозди. Милостиво и доброжелательно выписывали они своих героев, творя их всеми силами души, вдохновенным и ровным напряжением всего своего личного существа, отыскивая самые точные слова для своей прозы.

Человек без веры невозможен как человек. Тут стержень их литературного творчества и жизни, сочетающейся с творчеством как сообщающийся сосуд, о чистоте которого всегда беспокоились. Только такое творчество, впаянное в судьбу, держащееся на глубоко личностной вере в Христа, и есть, собственно, глубоко, просветлённо национальное.

Анна не бежала от мира и человека. Анна не проклинала ни бомжа, ни богатея, но она всегда стремилась творчески, искренне раскрывать дары Духа Святого в «ткани» мира и человеческой жизни. Её последний мне подарок, книга «Полустанок на пути к столице» заканчивается рассказом «Ода» – рассказом закатным, о «печати закатного света на стене», об уюте и целительности бревенчатого дома, о чистоте снежной зимы, о том, как хорошо сидеть вместе и вместе переживать этот плодотворный особенный миг, в котором вдруг обнаружила себя «вся жизнь», прошитая вечностью. Это соприсутствие всего во всём, Христа – во всей жизни звучало в рассказе с ошеломляющей тихой ясностью. Как не менее торжественно и просто прозвучала мысль об «ответственном и живом чувстве присутствия во Вселенной».

Я увидела в этом рассказе любимую Анной Мурань, в которой я успела побывать, когда хозяйкой в доме ещё была Анна. Мурань, в которой я тоже с ней гуляла по прекрасной роще, шла вдоль пруда, а потом дома, за столом, принимала из её рук хлеб...

Я говорю в прошлом времени и вдруг понимаю, что ведь смерть Анны – это и трагический аккорд, завершение «литературы Смородиных». Конечно, Константин будет ещё писать (стихи писал один и прежде), но это уже будет что-то совсем другое. «Литература Смородиных» теперь тоже принадлежит русской вечности.

Анна – настоящий русский писатель. Она не писала ничего без любви и веры. Ей удалось то, что совсем не многим даётся – обновиться по-евангельски. Она осталась в книгах. Они – земное наше утешение. Ведь мы можем взять в руки книгу, раскрыть и услышать вновь её живой и тёплый, уверенный голос: «...Стоит печать закатного света, как будто удостоверяющая смысл и полноту этого великолепного мгновения нашей жизни».

Воистину, Господь её посещал...

                                   Анна СМОРОДИНА

* * *

...к милосердным коленям...

                                                      И.  Б у н и н

Бессмертнику – о вечности твердить!

В дозоре встать деревьям и кустам,

Цветам – цвести, плодам – плодоносить,

И земляничным покраснеть листам!

Как радостно и вольно на юру

Покоем светлым заменяя страсть,

Былинкою, подсохшей на ветру,

К божественному замыслу припасть!..

* * *

Когда нам придётся – тогда и напишем стихи,

не делая фетишей, не создавая кумиров.

Конечно, я знаю, зависит поэт от среды,

от внешнего мира.

И мучают так же, наверно, его, как и всех –

заботы о детях, отсутствие денег, болезни.

И – знаю – избавиться напрочь от этих помех

усилья его бесполезны.

И всё же ты видишь – он с сумкой куда-то идёт,

с хозяйственной сумкой – и что-то такое бормочет.

Внезапно нахлынуло, стиснуло сердце – и вот

он освободиться как будто от бремени хочет.

И нет ему времени, чтобы писать – впереди.

Сегодня! Сейчас! Ни минутою позже, ни мигом.

Шаги замедляет, в толпе остаётся один.

Не выразить душу его – ни словом, ни криком...

* * *

Уходят дни. Так Бог же им судья!

Я не живу – я думаю над ними.

И чаша запоздалого питья

не сделает нас снова молодыми.

Мы думали – всё сбудется и вдруг

начнётся жизнь. Покатится рекою.

Как хорошо! Как зелено вокруг!

Как высоко пространство голубое!

* * *

Мне жизнь замазывала рот,

а дух боялся,

что в заточении умрёт,

и выйти рвался.

И те, кто видел мой позор,

мои метанья,

мне выносили приговор

без состраданья.

И – одержимая страстьми –

молюсь и плачу:

«Мне тошно, Боже, меж людьми,

одной – тем паче».

А пожалеют – хуже нет!

Душа в гордыне,

как будто познан этот свет,

а тот – пустынен.

И тень, любимая, как мать,

не ждёт у края,

всё, что могла бы я сказать,

от века зная...

* * *

Как в бирюльки играем: то Пушкина ждём сообща,

то взыскуем свободы и даже тоскуем отчасти.

Как невольники смысла – его беспрерывно ища

в каждом жесте случайном и горя и счастья.

То-то прежде писали: и Бунин, и Тютчев, и Фет!

То-то вольно вздыхать нам по их беспримерному слову.

У ночного окна вдруг подумать, что вот уж их нет,

что апрель, холода, что весна начинается снова,

что дорога черна, по обочинам пористый снег,

что судьбы не избегнуть – какой бы ни выпал просёлок,

что её не отмерить – какой бы ни выпал век,

всё покажется короток или покажется долог.

И такая пахнёт из окна чернота, тишина,

потечёт такой воздух ночной, и студёный, и пряный,

что нет выше отрады – стоять до рассвета без сна,

у распахнутой жизни, как у распахнутой рамы.

* * *

Рассортирована такая тьма безделиц

по цвету, запаху, по чувствам, по минутам!

Рассматривай сегодняшнее утро –

здесь каждый куст своей листвы владелец.

Мир, как листва, – и вместе он, и порознь.

И нет сложней, и нет наивней вещи.

И кажется – вот молодая поросль

застенчиво в ладони рукоплещет.

Кому? Чему? Пустое! Безрассудно

весь этот мир замышлен был и создан.

И что с того, что ветер нам – попутный,

что путь сориентирован по звёздам.

* * *

Всякое лето у Господа –

                                                   благоприятное.

Это не значит – комфортное и приятное.

Новая жизнь наступает прямо сегодня –

Свет Рождества озаряет день Новогодний.

Не потеряем давайте напрасно

                                                       ни час, ни минуту,

Как ни бывает в пути нам скользко и трудно,

Будем идти, не теряя любовь и надежду,

Ясно ли, хмуро, ветрено или снежно.

* * *

Я вещему миру душой

Порою в испуге внимала –

Земля говорила со мной.

И дрожь по листам пробегала.

И каждой былинки лицо

Значительно было и живо.

Ладонь золотило пыльцой,

И мукой грозила крапива.

Вот так, что во тьме прошуршит,

При свете крылом прикоснётся,

Навеки судьбу предрешит

И древним родством отзовётся.

* * *

Жизнь – это грубая работа.

Угар вдыхать, цемент месить,

и простыни стирать – без счёта,

и тело мёртвое обмыть.

Бревно распиливать натрое,

дрова в поленницу сложить.

Не для того, чтоб быть героем,

чтоб просто жить,

здесь столько сил по всем ухабам

убито в пыль, зарыто в грязь.

Надорванной тоскливой бабой

история отозвалась.

И мат прошиб, как пот чугунный.

Не выдохнуть. Не продохнуть.

Остались нищая коммуна

да непроезжий светлый путь...

1991

* * *

Тень за облаком вслед, по земле –

                                                           то на холм, то в долину,

То покроет весь склон, то откроет его половину,

То исчезнет совсем, то возникнет, под ветром играя,

И без крыльев летит, от восторга порой замирая.

И в неведенье детском, легко завершая дорогу,

Тень – за облаком вслед – у небесного ляжет порога...

Анна и Константин СМОРОДИНЫ

ОДА

Рассказ

Что такое самобытие в одно-единственное настоящее мгновение? Мы сидим на диване на кухне построенного с большими трудами и скорбями бревенчатого дома. За окнами – зима. В этом мгновении отражается почти невыносимая красота Божьего мира. Совсем недавно мы возвратились с прогулки к пруду. Сначала шли по целине, проваливаясь и загребая валенками снег, которого в этом году много, как в пустыне песка, а потом – по широкой колее, проложенной снегоходом. Это катался мальчишка, прокурорский сынок, из красивого, тоже бревенчатого, но ярко крашенного в канареечный цвет дома. И так, с трудом мы шли по колее: до пруда, потом к лесу, встретили рыбаков, торивших путь прямо по льду, слышали лай собак, смотрели и не могли насмотреться на небо, первозданного какого-то цвета – слова для него не найти никак, – и не синева, много светлее, и не голубизна даже, а ещё промытей, ясней, отчётливей, правдивей... Искрился снег, торчали из-под него будылья сухой травы, тоже опушённые белым и просвеченные солнцем, уже низко стоящим над горизонтом. И вся картина была такой вкусно-сливочной, такой уютно-роскошной и прекрасной, как будто писал её замечательный художник Федот Сычков.

Лаяли собаки, и в этом лае отзывались наши прошлые прогулки, когда мы встречали их, голодных, а после они приходили «в гости» и подкормиться. Это были три лайки, статью похожие на овчарок, но тоньше, изящней видимо, легкомысленно оставленные хозяевами на выживание и выживающие с трудом.

Всё это есть в одном-единственном мгновении, когда мы сидим и смотрим на печать закатного света на стене напротив. Бревенчатый дом внутри тем и красив, что льющийся из окон свет высвечивает-выхватывает полосы и пятна – то на брёвнах, то на досках пола или потолка. И это получается удивительно, притягательно взгляду, душе и даже как-то целительно. Красота света, дерева, колышущейся тени занавески, присутствие снежно-белого нетронутого пространства за окном... На противоположной стене, именно там, где сочно сияет оранжевое закатное пятно, висят две прихватки-«клубнички», вязанные в середине прошлого века. Их, вместе с другой домашней утварью, подарила знакомая женщина. Это её невостребованное приданое. Одарила нас своим бытом, поделилась своим добром – и в материальном, и в символическом плане.

Мерцает лампадка у икон. Вазелиновое масло совсем не коптит, а бессонный крошечный труженик-огонёк одушевляет всю комнату.

Мы сидим тихо, и вместе с нами, в нас самих, живёт в это мгновение весь наш опыт, вся история личной и совместной жизни. Всё-всё, что привело нас к этому мигу, всё, что наслаивалось одно на другое, что прошивало эти слои, как игла – болью, мукой, тоской, что обнимало елеем счастья, рождая из всего этого нас самих – в мгновение настоящего. Даже один миг бытия нельзя пересказать. Потому что в миге – всё время, вся жизнь, но не отражаются, а именно живут, присутствуют, существуют. Миг именно и есть вся жизнь в полноте. Писание говорит: живи настоящим. Но это не есть призыв ограничить себя, обрубив мысли-цели или мысли-воспоминания. Каким-то непостижимым образом океан жизни заключён в полноте – в капле. Как это может быть? Но только так это и может быть! Принимая Причастие, ты принимаешь всего Христа, всю Жизнь. Какая великая тайна! И какая она простая, интуитивно и опытно постигаемая. Просто живёшь и понимаешь – да, это так.

И потому жить настоящим – значит вмещать в себя всю глубину, видеть полноту, неисчерпаемость мгновенья, которое невозможно  пересказать. Ведь всё в тебе есть сейчас и навсегда, пока ты жив: твой опыт церковности, исповедей, покаянья, опыт принятия Причастий, опыт дружб, любви, семьи, детей, праздников, будней, снега, солнца, пятен закатного света на брёвнах, опыт красоты и безобразного – внешний и в тебе самом... О, эта дивная, волшебная, чудесная неисчерпаемость личности! По образу и подобию. Неисчерпаемо. Навсегда.

Так вдруг – со всей полнотой и болью – ощутишь в себе жизнь. И отступит горькое пониманье твоей телесной краткости, ветхости, избывания всего – всех чувств, всех пониманий и интуиций.

В Интернете мы видели снимки из космоса. Наша деревенька: лес, холм, неясная череда домишек. Всё это, конечно, можно разобрать с трудом, скорее, угадывая. Но какое это странное, ответственное и живое чувство присутствия во Вселенной. Ты думал, ты просто в домишке сидишь, пьёшь чай и смотришь в открытую печную дверцу на горящие дрова, а ты – одновременно – летишь!.. Но только в космосе – холодно, там безвоздушное пространство. А у нас хоть и минус двадцать за окном, зато в доме топится печь, варится картошка на плите, и на противоположной стене, как раз между двумя «клубничками»-прихватками, стоит печать закатного света, как будто удостоверяющая смысл и полноту этого великолепного мгновения нашей жизни.

Январь, 2010 г.