*   *   *

                                                 Евгению Пашину

К привокзалью подбираемся гуртом,

пешим ходом. Убелились липким снегом.

Скоро поезд. Постоим и подождём,

согреваясь, сигаретами и небом.

А по площади пульсируют такси,

от Садового подфарники слезят,

лихо выхаркнув бензиновый токсин,

перевизгивают с шиком тормоза.

Ожидаем. Зал вокзальный стоязык,

суматошен, суррогатно величав,

в нём кочующему чуется призыв

на колёсных колотящихся речах.

Отдыхаем. И дыхания волна

возбухает, как буханка на поду.

И курсирует от Курского страна

ближе к югу, там, где вьюгам не подуть.

Пассажирский бум, как ГУМ или Пассаж –

здесь такой же с мест срывающийся раж

дефицитом взбудораженной толпы.

Ражем впихнутый в вагон влетишь и ты.

Отъезжаем. И, наверно, всё равно – 

пофартило тебе с местом или нет.

Ты уже глядишь в летящее окно,

где неузнанный пронёсся километр.

*   *   *

Деревушка на холме,

 в ней избушек два десятка,

и картофельные грядки

распирают ряд плетней.

А поодаль – лопухи

и колючки, и крапива.

И – оранжевые дива – 

горлопанят петухи,

но допёк их солнца шар,

и уходят в тень от зноя 

медленно, как с перепоя,

крыльев унося пожар.

*   *   *

Памяти Леонида Николаевича Афонина

Разлили вино на асфальте базарном –

бочку, сгружая, вахлак саданул –

и словно кто площадь

                                        ножом

                                                      в азарте  

полосонул.

Оно разлилось красновато и тало,

и буйный запах

                            прощальной агонии

дымился.

Казалось, вино вспоминало,

когда оно в гроздьях

солнце глотало,

а после –

касалось девчоночьих голеней:

хмелящие голени

сок выжимали,

на ягодах

                  пенистых

                                    звонких

плясали.

Вбирая упругость

отчаянных ног,

крепчало вино.

И будущих пиршеств маячили призраки,

где станет на стол оно, тостами признано.

ДЕМОН    

То было в звёздный час, в час вечности бездонной,

Вселенная плыла, и Млечный Путь сиял,

я пролетал Землёй, в своей тоске бездомной,

под твердью голубой, над сушею всея.

То было в час земной. Мечтами утомляясь,

дитя, ты пребывала буднично светла…

Ты знала ль? – что тебя, средь смертных выделяя,

я зрю, уже креня шумящие крыла,

что миг, и – пред тобой мой лик, дотоль сокрытый,

что взгляд, и – ты послушна, ты в моём плену,

и – трепетны уста, и – пламенны ланиты,

и – ты уже близка к паденью своему,

к парению души, отвергнувшей земное

и прописей догмат, и возгласы святош,

и ты теперь – моя, ты – навсегда со мною,

для всех – ты умерла, но для меня – живёшь.

И что же? Тщетно всё. Я над тобой не властен,

не в силах я постичь огонь твоей крови,

и слиться не дано моей нетленной страсти

и вздоху краткому твоей земной любви.

*   *   *

Ещё вчера я был в неведенье,

весна казалась невидимкою,

но поутру она  наведалась

так, что к полудню лес Медведевский

покрылся розовою дымкою.

А я – заботами заверченный, 

всё без толку, как воду в ступе,

толку дела с утра до вечера…        

Май на носу, а всё не верится,

что, наконец, весна наступит.

Ворвётся в дверь, заполнит комнату

и, как когда-то ты, на память

в том хрустале на подоконнике

оставит алые тюльпаны.