(История издания сборника «Не вышел из боя»)

Эти заметки вовсе не претендуют на что-то слишком уж «серьезное» и «глубокое». Просто мне захотелось еще раз вспомнить о том, что и у нас, в Воронеже, «был Высоцкий». Имею в данном случае в виду наверняка памятное еще многим его почитателям издание в 1988 году в Центрально-Черноземном книжном издательстве первого в стране «толстого» сборника Владимира Высоцкого «Не вышел из боя». При жизни его книги не выпускались, а после смерти  Роберт Рождествен­ский пробил «Нерв», небольшую книжечку в мягкой обложке, мгновенно ставшую страшным дефицитом и стоившую на «чёрном» рынке «в лесу», если память не изменяет, порядка 30-40 рублей, по тем временам — четверть вполне приличной зарплаты. И вот — почти шестисотстраничный том в Воронеже!.. Мне посчастливилось быть причастным к изданию этой по-своему уникальной книги.

Итак, с чего всё началось? Ну, во-первых, разумеется, с «перестройки». Если до этого информация о Владимире Высоцком просачивалась на страницы печати, мягко говоря, очень дозированно, то примерно в 1986-м словно прорвало плотину. Газеты, журналы, радио, ТВ — всюду стали появляться публикации  о Высоцком, либо его произведения, песни, фрагменты записанных и снятых в свое время, но так и не попавших на экран и в эфир передач. Помнится, «Огонёк» вообще посвятил поэту целый номер, в котором не было иных материалов, кроме как самого Высоцкого и о Высоцком. Но всё же это было еще «не то», явно требовалось что-то большее...

Идея издания солидной книги в Воронеже принадлежала тогдашнему директору Центрально-Черноземного издательства Анатолию Свиридову. Название тоже предложил он: чуть перефразировав строку из известной песни Высоцкого, заменил в ней словосочетание «не вернулся» на «не вышел». Помню, многие поначалу были против, однако же в конечном итоге признали, что в таком виде название книги обрело дополнительный смысл — Владимир Высоцкий не вышел из своего боя. Он продолжает жить. Он — с нами...

Свиридов связался с родственниками поэта: родителями - Ниной Максимовной и Семёном Владимировичем, сыновьями Никитой и Аркадием, Мариной Влади и получил их согласие на издание книги. Она должна была состоять из двух «блоков»: первый — тексты песен и стихов Высоцкого плюс нео­конченный «Роман о девочках», второй — статьи, очерки, воспоминания известных критиков, литературоведов, журналистов, актеров: Валентина Толстых, Юрия Карякина, Льва Колодного, Людмилы Гурченко, Аллы Демидовой, Валерия Золотухина и других. А перемежаться эта «проза» будет посвященными памяти Владимира Семеновича стихотворениями Бу­лата Окуджавы, Андрея Вознесен­ского, Евгения Евту­шенко, Беллы Ахмадулиной, Юрия Визбора, Александра Городницкого, Андрея Дементьева. Со всеми ними также была достигнута договоренность.

И началась работа над сборником. Из самых разных изданий перепечатывались публикации и стихи вышеупомянутых авторов, а также «Нерв» и произведения В.С. Высоцкого, опубликованные на тот момент во всевозможных газетах и журналах. Вот на этом этапе Свиридов подключил к работе и меня, младшего редактора редакции художественной и дет­ской литературы. Наши машинистки Любовь Михайловна Медведева и Валентина Сергеевна Иванова трудились не поднимая головы, и через какое-то время стопа будущей рукописи достигла уже довольно внушительных размеров, однако...

Однако я обратил внимание, что тексты одних и тех же стихов и песен в разных изданиях зачастую хоть немного, единственным словом или запятой (а порой и существенно) отличаются друг от друга. Нередко также разнилась и датировка. В принципе, это объяснимо: «канониче­ских» печатных текстов, за исключением нескольких стихотворений, у Высоцкого, повторюсь, при жизни не было, а практиче­ски весь «самиздат» шел «с пленок», записывался на слух и полуподпольно тиражировался. Да к тому же у автора часто было по нескольку вариантов (пусть отличающихся лишь строкой либо даже словом) одного и того же стихо­творения. И что делать? Какой вариант публиковать? То же и с датами: расхождение иногда достигало нескольких лет, а в газетах порой их вообще не было. Здесь, помимо всего прочего, вставала уже и проблема компоновки сборника — идти по пути «Нер­ва», давать стихи по циклам: «военные», «спор­тивные», «сатириче­ские» и т.д. как-то не хотелось. Действительно, я точно уперся лбом в стену. И тут...

И тут, кажется, «Огонёк» сообщил о создании Комиссии по литературному наследию В.С. Высоцкого и опубликовал обращение ее главы, известного литературоведа и театрального критика Натальи Кры­мовой (вдовы режиссера Анатолия Эфроса), в котором та убедительно просила все издательства и редакции страны не печатать Высоцкого без предварительной сверки с текстами, которыми располагает Комиссия.

Свиридов переговорил с Крымовой, а потом дал номер ее телефона мне: «Позвони».

Я позвонил, и Наталья Анатольевна сказала, что такие вопросы, как сверка текстов, по телефону не решить, а также сообщила, что в ближайшие месяцы, к сожалению, занята (по-моему, работой над книгой о муже, точно уже не помню), и попросила позвонить своему заместителю по Комиссии, Всеволоду Абдулову, у которого находятся почти все материалы, и назвала номер. Я позвонил ему, рассказал о возникших проблемах и спросил, что нам делать. «А что тут делать? — удивился он. — Приезжайте, здесь все ваши проблемы и решим». И назвал адрес.

«Поезжай, — сказал и Свиридов. — Оформляй командировку и отправляйся».

Ничего не попишешь — оформил и отправился.

Признаюсь, когда я в первый раз подошел к двери той квартиры в большом каменном сером доме по улице Немировича-Данченко, то невольно почувствовал некоторое волнение молодого провинциала. Ну, в самом деле, мог ли я когда-нибудь предположить, что буду протягивать руку к кнопке звонка квартиры одного из любимых киноартистов своей юности, актера МХАТа и, по-моему, самого преданного и верного друга Владимира Высоцкого. А медная, с прозеленью табличка на двери — «Осип Наумович Абдулов» вмиг напомнила о его отце, народном артисте РСФСР, сподвижнике самого Мейерхольда. Видели же старый фильм «Свадьба» по мотивам чехов­ских рассказов? Осип Абдулов — грек Дымба: «В Грэции все есть!»

Позвонил. Дверь открыла молодая женщина. «Здрав­­­­ствуйте». — «Здравствуйте. Из Воронежа? Про­­­­­­ходите. Сева скоро будет». По пути в «рабочую» комнату поздоровался с весьма преклонных лет чинной дамой. «Елизавета Михайловна, это Юра, из воронеж­ского издательства, к Севе. Высоцкого в Воронеже хотят издавать». Закрыв дверь в комнату, Лена, жена Всеволода, пояснила: «Свекровь». Господи, ведь эта женщина была знакома со Станислав­ским, Немировичем, Мейерхольдом, Таировым, Коонен, Цветаевой, Ахматовой, Симоновым, Жаровым, Грибовым, Яншиным, Ранев­ской и многими-многими другими людьми, давным-давно ставшими легендой!..

Вскоре пришел Абдулов, мы познакомились и взялись за дело. Весь его кабинет чуть ли не до потолка был завален пачками машинописных листов со стихами Владимира Высоцкого. Я достал рукописи, которые привез из Воронежа, Абдулов и Лена искали соответствующие стихотворения в своих залежах, и мы сопоставляли, сверяли тексты, уточняли даты, и я вносил соответствующие исправления. Плюс добавляли песни и стихи, которых у меня не было, но которые, по мнению «комиссаров», обязательно должны быть представлены в сборнике.

В общем, как и следовало ожидать, оказалось, что работа, ради которой прилетел в Москву - не на день и не на два. Вечером Сева спросил: «Ты на сколько приехал?» Я пожал плечами: «Ну, дня на три-четыре». Он только рассмеялся...

Короче, забегая вперед, скажу, что лишь подготовка текстов к книге Высоцкого «Не вышел из боя» заняла полгода, если не больше. В Москву за это время пришлось слетать раз десять. Жил у Абдулова, целыми днями просиживал над рукописями; и знаете, что обидно - так и не удалось встретиться с Мариной Влади, только однажды разговаривал по телефону. Лена просто руками разводила: «Слушай, это колдовство какое-то! Только она уезжает — и ты вот он. Или наоборот!»

Меж тем работа над книгой шла и в Воронеже. Настала пора думать о вступительной статье, и тут собкор «Совет­ской культуры» Эдуард Ефремов привел в издательство Александра Сергеевича Чаплыгина, пенсионера, бывшего преподавателя инженерно-строительного института, кандидата техниче­ских наук, а также «по совместительству» неистового поклонника творчества Высоцкого, обладателя огромной фонотеки записей и массы текстов стихов и песен Владимира Семеновича, и вообще человека очень незаурядного, непростой и даже драматичной судьбы. Как раз в это время журнал «Подъём» принял к публикации довольно объемистый очерк Александра Сергеевича о поэзии Высоцкого, и они с Ефремовым предложили этот очерк в качестве  вступительной статьи к нашей книге.

Прочитав, я предложил его подсократить — ве­ликоват. Чаплыгин согласился, однако видели бы вы, с каким жаром он отстаивал каждый предлагаемый мною к сокращению абзац, каждую фразу, особенно, если считал ее ключевой для понимания и осмысления того либо иного тезиса своей статьи. К сожалению, этот замечательный человек был уже тогда серьезно болен и не расставался с ингалятором. Ему было трудно выходить из квартиры, тем более ездить из своего Юго-Западного в Северный район, в издательство. Обычно мы работали у него дома. Господи, как же, бывало, Александр Сергеевич кипятился, если считал, что я чересчур уж придираюсь, допустим, к стилю его статьи, а предложенный мною вариант фразы или даже синоним какого-нибудь слова его не удовлетворял. «Слушай! — кричал он. — Разве так можно! Ты такой молодой, а уже такой бюрократ!»  «Почему это бюрократ?!» — удивлялся я. «Ну тогда — крючкотвор!» Обычно в подобных случаях я отправлялся курить на лестничную площадку, а когда возвращался, Александр Сергеевич уже успокаивался и только ворчал: «Тебе бы всё курить! Давай дальше.». Не меньше придирок было у него и к текстам Высоцкого. «Запятую надо ставить не здесь, а вот здесь, — утверждал он. — Видишь, тогда несколько другой смысл получается». «Александр Сергеич, — вздыхал я, — но у Абдулова-то так». «Что значит — у Абдулова так?! — горячился он. — А Абдулов что, не человек, ошибиться не может?» (Кстати, впоследствии москвичи и в самом деле согласились с некоторыми замечаниями Александра Сергеевича).

Когда вышел «Подъём» с его очерком о Высоцком, Чаплыгин был страшно рад. Приехав в очередной раз, я поздравил его, а он подарил мне экзем­пляр журнала и сказал: «Знаешь, теперь бы еще дождаться книжку — и всё, можно помирать...» Естественно, я запротестовал, хотя, конечно, и понимал, что он действительно очень и очень болен...

Москвичи тоже не давали скучать. Бывало, раздается звонок: «Юр, помнишь, мы позавчера в таком-то стихотворении такое-то слово на такое-то исправили?» — «Помню». — «Да мы, слышь, тут посоветовались и решили, что тот вариант лучше. Правь обратно, как было!» Что делать — правлю. Но их тоже можно понять — у них-то тоже работа еще в начальной стадии.

Возникали и «собственные» вопросы. Например — стихотворение «Из детства». Посвящается Аркадию Вайнеру, а начинается: «Ах, время, как махорочка, — всё тянешь, тянешь, Жорочка...» Грызут сомнения — и рука ползет к телефонной трубке: «... Аркадий Александрович, да вот, не ошибка ли: «Всё тянешь, тянешь, Жорочка», — посвящается вам. Может, Георгию Александровичу?» Смеется: «Да нет, мне, милый, мне!» — «Точно?» — «Точно, милый, точно!» Ну и разные другие редактор­ские проблемы вставали не раз.

Когда из типографии «Коммуна» пришла первая верстка, мы в издательстве обрадовались: ну, теперь уже и книга скоро! Куда там. Звонок из Москвы: «Высылай верст­ку!» Высылаю. Звонок от Чаплыгина: «Неси верстку!» Несу. Да, кстати, помните в книге были иллюстрации к стихам и песням Высоцкого? Работы прекрасного самобытного художника Александра Аникеева тоже принесли Чаплыгин с Ефремовым. Позже появились и несколько рисунков В. Морозова.

...Первая верстка, вторая верстка... Воронеж — Москва... Москва — Воронеж. Подписание в печать... И вот свершилось!.. В издательство привозят наконец полтора десятка долгожданных сигнальных экземпляров, и — звонок из типографии: пусть приедет редактор, для контроля, так сказать, «пуска» тиража...

Мои коллеги, простите, «на ушах». «Сигналы» рвут друг у друга из рук. Я — тоже «на ушах», но мой-то «сигнал» уже в «дипломате», и я радостно предвкушаю, как после «Коммуны» брошусь показывать его всем встречным-поперечным... Увы, я жестоко просчитался! А ведь говорили мне, предупреждали: «Не бери «Высоцкого» в «Коммуну» — влипнешь».

И влип. Оказывается, типограф­ское начальство, всерьез обеспокоенное проблемой сохранности тиража, вызвало к проходной милицию и ОБХСС. Вошел-то я в «Коммуну» безо всяких препятствий, а вот вышел...

«Молодой человек!» — услышал я едва ступив за ворота, и ко мне приблизились двое, пожалуй, столь же молодых, как и я, людей. Один показал удостоверение и представился: «Капитан... — а фамилию я уже забыл. — Извините, — сказал капитан, — но в связи с печатанием в типографии особо дефицитной книги (помните те годы книжного голода?) мы вынуждены попросить вас открыть «дипломат».

Приплыли, вздохнул я, а вслух сказал: «Можно и не открывать. Там книжка Высоцкого. Но дело в том, что я — ее редактор, — показал свое удостоверение, — приезжал по просьбе коммуновцев, а эта книга — из издательства, это мой редактор­ский, сигнальный экземпляр». Он кивнул: «Конечно-конечно. Только я, к сожалению, не знаю, что такое «сигнальный экземпляр». Давайте пройдем на Чайков­ского...» (Думаю, каждый нормальный житель или уроженец Центрального района г. Воронежа муж­ского пола в курсе, что именно расположено «на Чайков­ского»).

Прошли. Беседуя по дороге о Высоцком. «На Чайков­ского» к нам присоединился какой-то майор, и я снова показывал удостоверение, свою фамилию в выходных данных сборника, объяснял, что такое «сигнальный экземпляр»... Увы, книгой в тот день я так ни перед кем и не похвастался. Нет, арестовать меня, правда, не арестовали — отпустили с миром, попросив прийти завтра к девяти утра. Я пришел в, мягко говоря, взвинченном настроении, и со словами «извините, мы выяснили, что это действительно ваша книга» получил многострадальный том назад. По глазам майора видел, как ему хочется, чтобы эта книга стала не моею, а его. Подобные же взгляды бросал накануне и капитан. Но я ни взглядов, ни намеков «не понял».

Итак, сборник вышел и сразу же стал дефицитным, невзирая на сумасшедшую по тем временам «госцену»: аж шесть рублей пятьдесят копеек! Я с великим трудом отбивался от массы родственников, друзей и знакомых, которые вдруг все разом вспомнили о моем существовании и беспрестанно звонили, приходили, что-то обещали и сулили, лишь бы я помог им сделаться обладателями желанной книги. Впрочем, то же самое касалось и остальных сотрудников издательства.

Нагрузившись пачками как верблюд, я слетал в Москву к Абдулову. Зашел к Семёну Владимировичу Высоцкому, занес «автор­ские» Л. Гурченко и на Таганку — В. Золотухину и А. Демидовой. А вернувшись в Воронеж, получил, так сказать, повышение по службе — стал полновесным, а не младшим, редактором. И честное слово, без каких-то там громких фраз я горд, что первой моей (как редактора) книгой стала именно «Не вышел из боя», а не какое-либо барахло, коего мы в те времена издавали немало. Наверное, «редактор­ски» она так и останется книгой моей жизни.

И А.С. Чаплыгин был счастлив, хотя и ворчал, что где-то что-то мы недоработали. (Доработали немного позже, во втором издании.) А летом 1988-го в Воронеж с концертно-поэтиче­ской программой, посвященной В.С. Высоцкому, приезжал Всеволод Абдулов с группой артистов. Он сначала позвонил: «Юр, а мы в Воронеже!», а потом заехал в издательство, где встретился с работниками ЦЧКИ и сотрудниками газеты «Молодой коммунар», рассказав немало интересного о Владимире Высоцком и не только о нем. А после я, Сева и Лена навестили Александра Сергеевича, который очень разволновался от такого неожиданного и приятного для себя визита. Впрочем, волнение его длилось недолго: вскоре они с Абдуловым уже спорили по поводу каких-то строчек Высоцкого.

У меня тот день совершенно случайно совпал с днем рождения, и вечером, после концерта во дворце «Электроника», Сева, Лена и я поехали к моим родителям на «Динамо» и накрыли стол. Пришли товарищи моего детства, и в ту июнь­скую ночь на так называемых «Низах» долго пел под гитару лучшие песни Владимира Высоцкого его лучший друг...

Когда увидело свет второе издание «Не вышел из боя», я снова поехал в Москву. Отвез книги, пробыл несколько дней у Абдуловых и уехал с наказом передать огромный привет и самые лучшие пожелания А.С. Чаплыгину. В Воронеже снял трубку, набрал номер: «Здравствуйте, а можно Александра Сергеевича?» И услышал в ответ: «Его вчера похоронили...» «Простите...» — только и сумел выдавить я. И, кажется, какие-то затертые слова соболезнования. Да... он предчувствовал, что недолго ему осталось, но, думается, одно из самых главных дел своей жизни Александр Сергеевич сделать успел — помог донести до земляков-воронежцев печатное слово своего любимого поэта. И честь ему за то и хвала!..

Кстати, в процессе подготовки сборника случались и занятные моменты. К примеру, в самый разгар антиалкогольной компании Сева попросил по телефону: «Юр, поедешь к нам, купи хоть бутылку водки, в Москве вообще не достать». Несмотря на предупреждения знакомых — «Всё равно в «порту» отберут», — купил две, которые, естественно, невзирая на тщательное укутывание в недрах «дипломата», моментально высветились на экране монитора в аэропорту. В ответ на вопросительно-задумчивые взгляды милиционеров я проникновенно сказал: «Мужики, лечу в Москву к друзьям Высоцкого. Будем у нас в Воронеже его книгу издавать».

«Мужики» в серой форме молча переглянулись и... отвернулись. Водку я довез. Бывали, конечно, и менее забавные вещи, но... Но не стоит о грустном. А у Абдуловых я был последний раз в 1999-м — отвозил какие-то документы в Го­скомитет по печати и завернул по знакомому адресу. Дверь все с той же медной табличкой, только я знаю, что и Елизаветы Михайловны уже нет... Звоню. Голос Лены: «Кто?» «Свои», — отвечаю. «Послушайте! — до­статочно нервно. — Или говорите, кто вы, или уходите!» «Да я это, — растерялся. — Юра. Из Воронежа...» Дверь открылась, на пороге улыбающаяся Лена, и голос Севы из глубины квартиры: «Кто пришел, Лен?»

Она, вместо ответа: «Сев, я что вчера на Арбате купила?» — «Ну, цар­ские открытки с Воронежем... Юрка, что ли?!» Лена кивнула: «Юрка, — и мне: — Заходи. Только учти, что на «своих» в Москве давно никто не открывает...»

Я вошел, и ко мне, опережая хозяина, бросилась целоваться весьма уже пожилая спаниелька Майка, которая, когда мы начинали работу над книгой Вы­соцкого, была еще баламутным полугодовалым щенком...

Всеволод Абдулов

Я хотел бы сейчас вспомнить о человеке, сделавшем все, чтобы наша книга действительно стала культурным событием всесоюзного масштаба. О Всеволоде Абдулове, которому было бы чуть за семьдесят, будь он с нами, но, увы, его уже более десяти лет с нами нет...

Повторюсь, на Абдулова вывела меня Наталья Крымова. Я созвонился с ним и поехал в Москву…

А вообще-то впервые я увидел Всеволода Абдулова, молодого и обаятельного, в телеспектакле «Соло для часов с боем», мхатов­ской постановке, где его партнерами были великие «старики» Андров­ская, Прудкин, Яншин, Грибов и юная и невообразимо прелестная Ирина Мирошниченко. Спектакль тот в первой половине 1970-х я смотрел столько раз, сколько его показывали, а показывали его, между прочим, довольно часто («застойный режим» эстетиче­ски и культурно, знаете ли, воспитывал население). Вторая моя «встреча» с Абдуловым-младшим — двухсерийный телевизионный фильм «Жили три холостяка» — легкая, веселая комедия с множеством отличных песен. Ну, не могу удержаться, напомню куплет и припев одной из них:

Мальчише­ское братство неразменно

На тысячи житей­ских мелочей.

И всякое бывает, но дружба неизменно

Становится с годами горячей.

Уходит бригантина от причала,

Мои друзья пришли на торжество.

И над водой, как песня, прозвучало:

«Один за всех и все за одного!..»

Песню эту позднее включили в свой репертуар и записали на пластинке «Самоцветы», но мы-то с ребятами пели ее даже раньше и тоже записывали — в несколько гитар - на бобину на допотопной (ныне) «Дайне». Э-эх, где-то теперь та бобина...

Простите, отвлекся. Хотя всё это к тому, что приехал словно не к постороннему, а почти к близкому и родному человеку. Однако же, разумеется, и с вполне объяснимым легким трепетом — актер МХАТа, друг с а м о г о Высоцкого!..

Но Абдулов трепет этот очень скоро постарался ликвидировать. Часа через два «работы с текстами» сказал: «Юр, давай-ка на «ты» и безо всяких отчеств, я так не привык...»

Занимались мы, напомню, книгой долго — в общей сложности более полугода (считая все верстки, сверки и т.п.). Я, извиняюсь за выражение, прижился в квартире Абдуловых, стал своим. Мне выделили для ночлега удивительную комнату — без окон, с огромным дореволюционным диваном, на котором спали и Высоцкий, и Марина Влади, и Шукшин, и Бортник, и Щербаков, и Туманов, и еще много-много замечательных личностей, к когорте коих, выходит, каким-то бочком присоседился и я. Когда первый раз укладывался на «историче­ском» диване, Всеволод спросил: «Тебя во сколько будить?» Я пожал плечами: «Да что меня будить?» А на следующий день он приоткрыл дверь: «Юрк, может, поднимешься?» «Ко­нечно-конечно, — пробормотал я. — А который час?» — «Да ерунда, пять минут третьего». — «Дня?!» Я пулей слетел с дивана. Вот такая вот коварная комната. Елизавета Михайловна, мама Всеволода, пояснила: «Понимаете, Юрочка, до войны наша квартира была значительно больше, но когда мы вернулись из эвакуации из Средней Азии, оказалось, что часть ее передали новым жильцам. И половина этой комнаты, с окнами, с тех пор у других людей... — И, как ответ на мой немой вопрос: — Ой, конечно, если бы Осип Наумович возмутился, стал протестовать, нам наверняка вернули бы ту жилплощадь, но разве же мы не понимали — война, всем надо где-то жить! Верно ведь, Юрочка?..»

Да, Елизавета Михайловна — это, конечно, вообще отдельная глава из сонма всех тех моих впечатлений. Наверное, ей было уже за восемьдесят, однако, чёрт побери, именно тогда я впервые в жизни понял, что и в старости человек тоже может быть прекрасен!.. Во-первых — речь. Ни до, ни после Елизаветы Михайловны я не общался в быту (подчеркну — простом, повседневном быту со всеми заморочками) на столь классиче­ски правильном и изящном рус­ском языке. (Естественно, имею в виду Елизавету Михайловну, а не себя. Мне так, боюсь, уже никогда не суметь.) А ее обращения! «Юрочка-голубчик», «Милый мальчик», «Душа моя»... Да ко мне сроду так и в таком количестве не обращались. Хотя... Хотя не исключаю, что в иных ситуациях лексикон Елизаветы Михайловны мог и варьироваться. Допустим, бывало, убедившись, что сын с супругой убежали на работу, Елизавета Михайловна входила (спросив разрешения, представляете!) в кабинет Всеволода, где я корпел над стихами Высоцкого, и, присев на стул, вдруг начинала жаловаться на невестку и сына за недостаток внимания. Каюсь, иногда я внешне почтительно (а внутренне порой даже и несколько раздраженно) автоматиче­ски кивал, как конь, башкой, что-то односложно мычал: «Ага», «Ну да», «Конечно», витая мыслями либо в Высоцком, либо еще где. Однако же едва лишь Елизавета Михайловна начинала что-то рассказывать, я забывал про всё на свете — я общался с уходящей эпохой...

Она говорила (не без кокетства), что в молодости была («вроде бы») недурна собой (да я уверен, она была просто красавицей!) и подавала надежды как актриса, но, встретив, полюбив и выйдя замуж за Осипа Наумовича (покойного супруга — только по имени-отчеству), отказалась от театральной карьеры (правда, позже работала завлитом в разных московских театрах) — «В семье достаточно и одного актера», — и всю жизнь была верной спутницей и ангелом-хранителем мужа, хотя знаки внимания ей пытались оказывать многие, в том числе и, «знаете ли, Юрочка», Шаляпин... Господи! Вы можете представить мои ощущения?! Я  сижу и беседую с женщиной, за которой ухаживал сам Шаляпин!.. И вместе с ее рассказами от меня, действительно «молодого провинциала» конца двадцатого века, вдруг точно протягивался едва зримый, воздушный мостик в великий Серебряный век...

А еще Елизавета Михайловна никогда не выходила «по-домашнему»: всегда полный, почти сцениче­ский макияж, драгоценности — серьги, кольца, перстни, колье, броши и соответствующие же туалеты. И походка, осанка, стать: порода чувствовалась во всем, во всех деталях и мелочах ее ари­стократиче­ского облика.

Но она отнюдь не была, повторюсь, какой-то вы­сокомерной, ледяной гранд-дамой. Очень добрая и отзывчивая — «Как спали, Юрочка?», «Хорошо ли покушали?» А когда рассказывала, что в начале войны, в эвакуации, у них тяжело заболел и умер маленький сын (Всеволод-то, оказывается, был вторым), в глазах ее стояли слезы, точно эта беда произошла совсем недавно, а не почти полвека назад. И когда я вспоминаю о том, как «и у нас был Высоцкий», перед мысленным взором встают не только сам поэт и Всеволод Абдулов, но и Елизавета Михайловна. А еще — огромная фотография Фаины Ранев­ской в «заколдованной» комнате на стене с размашистой надписью черным фломастером: «Лизаньке с любовью». И еще — подаренная мне ею книга о муже, Осипе Наумовиче Абдулове, в которой Елизавета Михайловна была и составителем, и главным автором.

Что же касается самого Всеволода... Да, конечно, мы проделали с ним просто титаниче­скую работу по отбору, компоновке и сверке текстов, но сейчас хочется сказать даже не об этом, а о том, что тогда я в первый раз (и боюсь, в последний) встретил человека, для которого память о друге, друге, ушедшем на тот момент уже семь лет назад, сделалась доминантой всего его дальнейшего существования. Нет-нет, он вовсе не был каким-то неистовым фанатиком с горящими очами — нормальный мужик со всеми обычными муж­скими проблемами: на работе, в быту, во взаимоотношениях с близкими, но... Но, тем не менее, когда дело касалось Высоцкого, очи-то его и правда порой горели...

Для издательства, для меня встреча с Всеволодом Абдуловым стала очень важным, знаковым, решающим событием в процессе издания сборника «Не вышел из боя» (хотя для меня, конечно, и не только в этой связи), но... Но дерзну предположить, что и для Всеволода мое появление сыграло немалую роль. Ведь от теоретиче­ской «работы с текстами» в Комиссии он в миг единый перешел к работе прак­тиче­ской — к подготовке книги.

И в первый же день он сказал: «Знаешь, теперь главное, чтобы эта книга вышла и стихи Владимира Семёновича (да-да, именно так; при мне он всего лишь несколько раз назвал его Володей) дошли до читателей. Это было заветной его мечтой...» К Вы­соцкому Абдулов относился, как к иконе, кумиру; слово, мнение Высоцкого о чем-то или ком-то было для него истиной в последней инстанции. Помню, он рассказал, как однажды на... пикнике, что ли, в общем, на природе, с шашлыками и прочим, довольно жестоко избил некоего известного тогда поэта, который терпеть не мог Высоцкого, всюду гадил ему и там, «на природе» же, начал (а вернее, продолжил) хамить во все тяжкие. Сам Владимир Семенович, стиснув зубы, отвернулся, а Всеволод отворачиваться не стал — расквасил зарвавшемуся «инженеру человече­ских душ» морду и сбросил в речку остудить пыл. И, по-моему, за все годы нашего знакомства то был единственный раз, когда я услышал от Абдулова непечатные выражения, — разумеется, в адрес того поэта.

Но, кстати, и сам ощутил однажды на себе ми­кро­скопиче­ский абдулов­ский холодок, хотя, естественно, ничего плохого в адрес Высоцкого не говорил. Но есть же ведь пословица: «Простота хуже воровства». А дело в том, что у Абдулова была гитара. И по тем временам — ого-го, не абы какая самар­ская или бобров­ская, а чеш­ская «Кремона». Очень хороший инструмент, на который в первые свои визиты я не раз бросал алчные взгляды, но рукам воли не давал. А вот когда малость обжился, да однажды вечерком еще и под закуску... Словом, спросил разрешения — и давай наяривать всякие риффы «Дип Пёрпл», «Блэк Саббат», и... И вдруг почувствовал на себе взгляд хозяина дома... Нет, не злой, но точно говорящий: «Да когда ж ты заткнешься!» И я заткнулся, отложил гитару, а Абдулов, словно извиняясь, вздохнул: «Э-эх, старик, на ней часто играл Володя...»

И была еще схожая ситуация. Летом 1988-го Абдулов приезжал в Воронеж с группой артистов и музыкально-поэтиче­ской программой, посвященной памяти Высоцкого. Концерт был в «Электронике», и тот день случайно совпал с моим днем рождения. После выступления мы с Всеволодом поехали к моим родителям, на «Низы» в районе «Динамо». Пришли друзья моего детства, с гитарами, водкой, медицин­ским спиртом и домашним виноградным вином — в стране свирепствовал горбачев­ский «сухой закон», и спиртное, кто помнит, воистину было тогда лучшим подарком. Естественно, Сева оказался гвоздем вечера (вернее, ночи). Гульнули, в общем-то, от души — уж простите, неслабо выпили, купались в нашем не таком тогда еще грязном водохранилище, бродили по маленьким улочкам бывшей Троицкой слободы, ну и, разумеется, пели. И вот тут-то, после того как Абдулов спел несколько песен Высоцкого, другие гости тоже начали играть и петь, и, естественно, не Высоцкого, а песни ВИА, «Машины времени» — в общем, наш репертуар... Гм, наш, но не Абдулова. Я-то это понял давно и, в отличие от остальных, снова (как в казусе с «Кремоной») просто кожей ощутил, хотя внешне он старался того не показывать, недовольство и раздражение Всеволода. По-моему, он совершенно искренне не понимал, как это люди, да еще и в его присутствии, могут петь не Высоцкого. Сам снова взял гитару, спел еще две-три песни Владимира Семёновича и, как-то вроде бы и случайно, засунул инструмент в самый дальний от стола угол. Больше в ту ночь никто ничего не пел. За окном рассвело, и ребята разошлись по домам, а мы легли спать...

Да, влияние личности Высоцкого на Всеволода Абдулова было огромным. И позволю себе дерзость предположить, не во всем оно сыграло позитивную роль в его собственных жизни и творчестве. Ну, посудите сами: сын народного артиста РСФСР, зачинателя совет­ского дет­ского радиотеатра. Отец уже шестилетним привел его в студию и поставил перед микрофоном. С годами он сам стал одним из лучших «закадровых» актеров страны и асов дубляжа, — это во-первых. Во-вторых — яркий представитель мос­ков­ской «золотой молодежи» времен хру­щев­ской оттепели, он с детства был знаком с Зощенко и Ахматовой, Товстоноговым и Завад­ским, Олешей и Пастернаком, Ранев­ской и Пляттом, и многими-многими другими столпами совет­ской литературы и театра. Повзрослев, он дружил с диссидентами Буков­ским, Делоне, Галансковым, имел романы с первыми красавицами — актрисами, балеринами... То есть, стартовая площадка Всеволода Абдулова находилась на высочайшем уровне, и достичь он, очень талантливый актер, наверняка мог бы большего, нежели в итоге достиг, но...

Но не сложилось. По многим причинам. Да к тому же, увы, благородство, прямота, честность, скромность — не всегда эти качества оказываются полезными для достижения утилитарных, карьерных целей... В один из приездов (а как раз в то время всю страну будоражил весьма неоднозначный и болезненный процесс раскола МХАТа на «ефремов­ский» и «доронин­ский») я стал невольным свидетелем непростого разговора Абдулова с Олегом Ефремовым. Не знал, в какой закуток забиться, чтобы не мешать и не мозолить им глаза. Всеволод, я так понял, выбрал Доронину, а Ефремов просил его не горячиться и хорошенько подумать. Это сам Ефремов-то, царь и бог совет­ского театра, — просил!.. Заключительная же фраза Абдулова была следующей: «Олег Ни­колаевич, извините, но дело обстоит так, что к Татьяне Васильевне ушли люди, которых я люблю, ценю и уважаю, а с вами остались, за редкими исключениями, люди, которых я не уважаю, не ценю и не люблю. И вы предлагаете мне работать с ними?..»

Больше Ефремов ничего не предлагал — хлопнул дверью. И мы с Всеволодом, тоже уж извините, хлопнули — закончили тот вечер за бутылкой...

Но вернусь к Высоцкому. Мне кажется, что, подружившись с ним еще в Школе-студии МХАТа, Всеволод просто утонул, растворился в этой могучей, невероятно одаренной личности и всю свою жизнь положил на алтарь служения этой дружбе, махнув рукой на собственную карьеру и жизнь. Он легко отказывался от хороших ролей, если Высоцкий говорил, что «здесь что-то не то» или «по-моему, это не твое». Все планы строил «с учетом Высоцкого» и «под Высоцкого». У Владимира Семёновича на разных этапах биографии было множество друзей: и настоящих, и, как порой оказывалось, не очень. Абдулов же  б ы л  в с е г д а,  был рядом и в радости, и в горе. Если надо, бросал все дела и мчался к другу. Именно он стал свидетелем на свадьбе Высоцкого и Марины Влади, и именно он после смерти Владимира Семёновича многие годы представлял в нашей стране интересы Марины, которую, уж простите, если и можно в чем упрекнуть, то только не в зарабатывании на памяти и имени Высоцкого денег. Особенно в свете последних событий...

Кстати, в «Не вышел из боя» мы же включили и статьи и воспоминания о Владимире Семёновиче. Помню, Севе это не очень понравилось: поморщился, пожал плечами — «Ну, дело ваше...». Я же предложил и ему написать что-нибудь в книгу, но он отрезал: «Не хочу! Вон сколько изо всех щелей поперло «воспоминаний» и «мемуаров»! «А я с Высоцким!..» «Да мы с Володькой!..» И часто пишут люди, которые и знакомы-то с ним не были... Нет, Юрк, я не хочу, как эти шакалы. У меня был свой Высоцкий, и пусть он только со мной и останется, уж до конца. Вот сделаем с тобой книгу — это и есть лучшая ему память. А писать о нем я не буду никогда...»

И он действительно не написал.

Ни строчки.

Его Высоцкий остался только с ним.

...А со мной остался «мой Абдулов».

И я о нем написал. Хотя и далеко не всё, что хотел.

Ну, может, когда-нибудь напишу всё.

А еще у меня, точнее, у моей мамы осталась книга «Не вышел из боя» с дарственным и, признаться, чересчур уж лестным для меня автографом: «Ольга Николаевна! Митрофан Васильевич! Спасибо Вам за Юру! Всеволод Абдулов».

Ну, так уж вот получилось...

И последнее. Как-то немного странно, что когда несколько лет назад, при огромном скопленье народа, да в присутствии почетных москов­ских гостей в нашем городе с помпой открывали памятник Владимиру Высоцкому, в водопадах бравурных речей ни одна выступавшая душа даже не вспомнила о том, что еще в 1988 году в Воронеже вышла первая в стране настоящая книга Высоцкого, которая и стала первым ему памятником.

Почему не вспомнили?

Да, наверное, просто не знали.