(Где найти оригиналы забытой герасимовской Пушкинианы)

 Аудиенция

Герасимовская Пушкиниана — еще одна тамбовская тро­пинка к великому поэту. Ныне она поросла забвением, запорошена умолчанием, нашим невниманием и нелюбопытностью. По ней проберется, может, лишь узкий специалист по творчеству художника, академика, народного художника СССР Александра Михайловича Герасимова.

Свернешь на эту тропочку — и столкнешься с вопроса­ми: почему, например, о пушкинской теме не любили гово­рить ни сам художник, ни исследователи его творчества, ни даже герасимовские каталоги.

А раз не говорят, то создается впечатление, будто их и нет.

Да, да, даже укоренилось мнение, что иллюстраций нет, а, может, и не было. Вот обратите внимание: «Особая страница твор­чества Герасимова — его работа над книжной иллюстра­цией. Собственно, выбор тем для иллюстрирования всегда был обусловлен давними симпатиями художника. В 30-е годы он задумал серию станко­вых листов к «Евгению Онегину» (которую художнику не удалось завершить)».

Это цитата из вступительной статьи И. М. Бляновой к каталогу выставки в честь столетнего юбилея художника. К сожалению, из-за отсутствия ссылки на источник невоз­можно проверить истинность данного утверждения. Если же это авторское утверждение, его должно бы подать не в столь категорической форме. Но читаем далее: «Сохра­нившийся в Доме-музее  лист «Бал у Лариных» позволяет судить о том, насколько внимательно читал художник Пуш­кина, обращая внимание на любой намек в характеристике не только главных, но и второстепенных персонажей».

«Не удалось завершить...» — значит, начинал? «Сохра­нившийся лист...» — стало быть, другие, если они были, не сохранились?

К сожалению, именно эта точка зрения получила широ­кое бытование. Напрасно извлекал я из архива дипломную работу семилетней давности «Мотивы русской классической литературы в творчестве художника А. М. Герасимова», что по моей рекомендации выполняла студентка пединститута Марина Айвазова: там поиски замкнулись на этой цитате. А потому, обратившись к теме «Герасимов и Пушкин», вместо обычной ссылки на источник, натолкнулся я на мно­гие загадки и потому обречен был начать самостоятельные поиски.

Не сочувствуйте мне, читатель. Признаюсь вам, нет ниче­го приятней, чем ходить нехожеными тропами, раздумывать над тем, о чем пока молчат, а не судачат из-за моды, обретать утерянное.

Возможно, кто-то не согласится с моим течением мысли — тем лучше, представит свое видение, глядишь, вместе и приблизимся к истине.

Я же себе представляю это так.

Заканчивался високосный 1948-й.

Художник не успевал прочитывать статьи с комплимен­тами в свой адрес: еще бы — участие в одиннадцати выс­тавках, что побывали в тридцати городах страны, а также в клубах Восточно-Сибирской железной дороги, на кораблях Балтий­ского флота...

Тяжела ты, шапка президента Академии художеств СССР. Пра­вда, хоть и второй год она носится, но сидит ладно. Давней привычке ежедневных встреч с холстом он изменяет лишь в случаях исключительных, зато глаз стал зорче, рука уверен­ней, мысль проникает в заповедное, а ему, как и Юпитеру, это положено... К примеру, работа над картиной «Храм Василия Блаженного» относится именно к году избрания президентом, хотя возвратится к ней художник еще и через десять лет.

Год оказался результативным: закончил, наконец, порт­рет своего «друга» и негласного куратора Клима Ворошилова (потом картину приобретет Государственный Русский музей), всю силу сыновней любви к отчему краю вложил в холст «Мичурин в саду», огромный получился (ныне — в Баку, в Азербайджанском государственном музее имени Р. Мустафаева).

А почему он участвует в художественных выставках только в Союзе, пора выходить на Европу, есть договорен­ность с Берлином, Дрезденом, Будапештом — и он заносит это в графу своего плана на следующий год.  Вот поляки молчат. Не обиделись ли на его холст «Стой! Выпала люль­ка с табаком...» Но ведь он лишь следовал гоголевскому «Тарасу Бульбе». А, может, переборщил? Патриотический порыв не должен ущемлять чувства других народов.

Теперь-то, когда самому приходится общаться с разными народами, истина эта предстала перед ним более обнажен­ной.

Но он же сын своего времени — понять надо. Вот в пер­вый послевоенный год, скажем, душа отдыхала от войны, от парадных портретов, ведь удалось же создать что-то зна­чительное из лирической пейзажной живописи: «Грозу», «Зеленую рожь», «Рожь зеленую», «Спелую рожь», «Ябло­ни в цвету» и, конечно, же «Розы».

Намекнули ведь: что, мол, Герасимов, в чистое искусство уходишь, так сказать, в искусство для искусства. Это он-то - «в чистое»? Поле, хлебное поле — это же тоска по миру, по крестьянскому труду, по радости и благополучию! А ро­зы, уж извините великодушно, розы на смертном одре бу­ду писать!

Теперь другое дело, президента никто не посмеет упрек­нуть, да и к самому высокому лицу разрешено входить без стука... И все же...

В присутственный день в Академии секретарь доложил о почте и добавил:

- Звонил из ИМЛИ имени А. М. Горького заместитель директора Сергей Митрофанович Петров, просил аудиенции вместе с известным пушкинистом Дмитрием Дмитриевичем Благим.

- На какой предмет? — перешел и он на официальный тон, услышав непривычное слово «аудиенция» и еще более непривычное его произношение - «удыэнция».

- На предмет вашего участия в издании Полного соб­рания сочинений А. С. Пушкина.

- Художников мало, — в сердцах заворчал он, — имен­но президента надо тревожить?

— На предмет Вашего личного участия, Александр Михай­лович.

- Хорошо, хорошо. Передайте: жду их ровно через не­делю, в это же время.

— Они просили аудиенции сегодня, — продолжал настаивать секретарь. — Дело касается издания в честь 150-летнего юбилея поэта.

- Да что они, сговорились, что ли?

- Передайте, жду их ровно через неделю, в это же время. А мне подберите работы этих пушкинистов да иллюстрации к произведениям Пушкина. Не с голыми руками должен встречать художник литераторов...

Неделю не выходил из головы этот звонок. Он набросил­ся на холст и работал над «Розами», казалось, исступленно, как никогда. Разговаривал по привычке вслух, пыхтя труб­кою, которая гасла и снова дымилась.

- Вот вам Пушкин, вот вам Пушкин, — делал он уве­ренные и удивительно точные мазки, лепестки светились и, кажется, издавали аромат не свежей краски, а настоящей кызынлыкской розы... — Ведь что такое Пушкин? Это со­вершенство! Гармония! А о каком совершенстве может ид­ти речь на его довоенных изображениях поэта? Вот иллюст­рировать Гоголя — другое дело, это — мое. Да и пробивал­ся Гоголь из безвестности, как и я. А Пушкин? Баловень судьбы.

Нет, больше он не возьмется за Пушкина.

«Энциклопедия русской жизни»... А разве он, Герасимов, создает не такую же энциклопедию русской жизни. Нечего встречаться с этими пушкинистами из ИМЛИ...

Но в назначенное время Благой и Петров были в при­емной президента. Секретарь был вежлив и предупредите­лен, не забыв, однако, предупредить, чтобы разговор начать как раз с дела, ради которого они встретились. Александра Михайловича в любой момент могут позвать в высокие ин­станции.     

- Президент, а не принадлежит себе. Вот и свобода творчества, — не без боязни про себя подумал Благой. Ни один Довод Герасимова не принимали: ни занятость, ни выставки, ни возраст...

150-летие поэта! На его отказ Сергей Митрофанович Петров нашел дипломатические доводы:

- Александр Михайлович! Не будем заключать никаких договоров, никаких обязательств, но вы еще подумайте. Ведь кто лучше вас изобразит природу?  Вы же пейза­жист. Вы же и портретист, психолог. Тан­цы?  А какая прелесть Ваши балерины… Проиллюстрируй­те хотя бы только «Евгения Онегина»...

Да, приготовились миссионеры скрутить его не на шутку. Неделя эта и им пошла не во вред. Поняв это, он как бы по­шел в отступление:

- От вас, пушкинистов, и в лесах не укроешься, — де­лал намек художник на предстоящие этюды.

- Да это же перекроенная строка из посвящения Дель­вига «Пушкину»: «Пушкин. Ты и в лесах не скроешься…» — вдруг встрепенулся и, разводя руками, «уличил» Герасимова дотоле молчавший Благой.

— В таком случае, скажите, знатоки, что за «тамбовский поэт» танцевал на балу у Лариных?

И художник к еще большему удивлению гостей начал декламировать на память:      

Обрадован музыки громом,

Парис окружных городков,

Подходит к Ольге Петушков,

К Татьяне Ленский; Харликову,

Невесту переспелых лет,

Берет тамбовский мой поэт,

Умчал Буянов Пустякову,

И в залу высыпали, все,

И бал блестит во всей красе.

Тамбовских друзей у Пушкина было немало. Вадковские. Лунин. О них упоминается и в романе «Ев­гений Онегин». Особенно же он любил поэта Евгения Бора­тынского и даже соревновался с ним, в «Онегине» называл его то певцом «пиров и грусти томной», то певцом «финлянд­ки молодой», а к седьмой главе даже эпиграфом взял стих из поэмы «Пиры»: «Как не любить родной Москвы?..»

—Да, Москвы не любить нельзя... — вставил академик. — Не хуже Парижа.

Петров, чувствуя, что академик подытожил беседу и как бы выключился из пушкинской темы, взглянув на часы, ре­шил реанимировать разговор и снова повернуть его в там­бовское русло:

— Ведь и Натали Гончарова родилась на Тамбовщине, и прототип Татьяны Лариной считается родом оттуда же...

Видя, что время идет, а еще не получено согласие ху­дожника, которого в любой момент могут позвать в высо­кие инстанции, как предупредили в приемной, из которой действительно уже доносились длинные тревожные звонки, предвестие конца бе­седы, Петров открыто привел последний довод:

— Да, берите только «Евгения Онегина», а я возьмусь го­товить текст к публикации, и будет юбилейный «Онегин» козловским.

—Что значит «козловским»?

—Так ведь я тоже родился в Козлове.

—Вот как?! Земляки, значит.

—И лет эдак через пятьдесят, когда, может, и нас не бу­дет...

—Ну-ну, вы-то еще будете, вы человек молодой...

— ...Достанет юбилейный том какой-нибудь дотошный козловский любитель книг и вспомнит про нас...

— От вас, козловцев, действительно «и в лесах не скро­ешься»... Убедил. Подумаю.— И глядя на часы, добавил: — Не знаю, как будет через пятьдесят лет, но я все более стрем­люсь жить днем сегодняшним, дорожу каждой подаренной мне минутой, особенно, если удается взять в руки кисть. — И добавил: — Извините, что отнял у вас столько времени...

Не через пятьдесят лет, а через сорок один год, когда действи­тельно все забыли и об этом уговоре, будто его и не было, и об иллюстрациях, будто и не было их, я сбился с ног в поисках юбилейного издания. Не буду рассказывать о сво­их чувствах, когда издание было найдено, а именно нужный том оказался замененным другим изданием — 1963 года, и о том, что Азалия Алексеевна Земляковская, просмотревшая внимательно в своей личной библиотеке юбилейное  Полное собрание, сообщила мне, что никаких иллюстраций, никако­го Герасимова там нет и не было.

«Да было же, — думал я. —  Слишком авторитетное издание свидетельствует об этом, да и сам я, кажется, когда-то видел эти иллюстрации». Оказыва­ется, в тот юбилей было не одно Полное собрание сочинений поэта. И именно это затрудняло поиск. Я-то предпола­гал одно, а вот как объяснить в библиотеке, что мне нужно? В центральной го­родской мне просто дали «огоньковское» издание, а когда я отказался, дежурившая в читальном зале девушка удив­ленно спросила:

— А какое же произведение вам нужно?

Мне жалко стало, что я потревожил ее покой, ведь она читала какой-то роман, шевелила губами и сладко улыба­лась, а я с каким-то Полным собранием. Ей кажется, что читатели ей досаждают, мешают. Вот и я... Взял бы, что дают...

К счастью, встречаются и другие  библиотекари…

И вот наконец заведующая библиотекой пединститута Галина Александровна Конопухина изящно так и благоговейно подает мне заветный третий том, произнося долгожданную фразу:

— Здесь иллюстрации Александра Михайловича Гераси­мова...

О, она не представляет, с каким нетерпением я беру этот том в желтой, немного потрепанной суперобложке, которую оформил прекрасный художник Николай Васильевич Ильин и под которой сохранилась, как новехонькая, прочная корич­невая обложка с золотым тиснением...

Галина Александровна, конечно, и не ведает о моем чувстве, о том, какое открытие я сделал сейчас прежде всего для себя, а, может, и не для себя толь­ко: том с иллюстрациями Герасимова стоит на книжной пол­ке сорок лет, а считается, будто этих иллюстраций даже и не было...

Ах, мои любимые библиотекари, вольные или нечаянные подвижники—соучастники больших и малых от­крытий!..

Когда-то в рукописном отделе ГБЛ имени В. И. Ленина такие же влюбленные в свое дело сотрудники отступили от правила и подали мне рукопись «Временника» Ивана Тимо­феева XVII века не на второй день, как это предусмотрено правилами, а тут же, потому что показал я им билет на по­езд и убедил, что при них найду аналогию к «Слову о пол­ку Игореве», и тем самым может проясниться еще одно тем­ное место в «Слове», как это и случилось на самом деле… А хранитель Псковского древлехранилища Творогов в 1970 году помог мне найти дотоле неизвестные списки «Повести о прихождении Сейскаго Краля с немцы под град Псков»…

Честь и хвала таким библиотекарям!

И не только им.

К Тамаре Ильиничне Вороновой, директору Дома-музея А. М. Герасимова, после открытия выставки картин худож­ника М. Ф. Чиркина я обратился с просьбой дать возмож­ность взглянуть на оригиналы картин Герасимова «А. С. Пу­шкин и Адам Мицкевич» и «Бал у Лариных».

В считанные минуты Наталия Полякова предоставила мне такую возможность. Я стоял завороженный: я знаю дру­гие варианты этих картин.

Об этих наблюдениях и поведу речь дальше.

Герасимов рисует Пушкина

Итак, Александр Михайлович Герасимов рисует Пушки­на, иллюстрирует его произведения.

А где истоки герасимовской Пушкинианы?

Обращаемся к упоминаемому каталогу.

Первое упоминание: «1937 год. Всесоюзная пушкинская выставка. Москва». Идеально было бы найти каталог этой выставки и выяснить, какие работы были представлены на ней Герасимовым. И хотя в наших условиях это пока ока­залось тщетным, думаю, все же такое уточнение сделать не невозможно.

Судя по свидетельству юбилейного каталога выставки А. М. Герасимова, им была выполнена картина маслом на холсте размером 230 х 280, которую он назвал «А. С. Пуш­кин («Пишу, читаю без лампады»). Слева, внизу холста есть надпись: «1937. А. Герасимов». Картина хранится в соб­рании семьи художника.

Герасимова вдохновили вот эти строки из «Медного всад­ника»:

Пишу, читаю без лампады,

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла.

Художнику удалось передать зрителю цветовые нюансы своеобразного освещения: большое окно, белая петербург­ская ночь, блеск Адмиралтейской иглы — за всем этим чув­ствуется опытная рука мастера. «Что касается образа Пуш­кина и интерьера, — пишет  М. Сокольников в своей книге «А. М. Герасимов», — то тут автор потерпел неудачу. Простран­ство правой части композиции необычно зачернено, фигу­ра Пушкина получилась грузная, неверной в пропорциях, лицо поэта «не выражало вдохновения».

А ведь именно к поэтическому вдохновению, рождению творческого замысла и обратился художник. К 150-летию поэта он вновь решился на вариант картины «Пушкин за рабочим столом». Уменьшение размера полотна, углубление психологии поэта, уточнение сюжета благотворно сказались на итоге. И все же...

Думается, художник понимал, что одна из причин неу­дачи разрешения пушкинской темы — это заданность, работа к юбилеям и объясняемая этим спешка.

Шагом к преодолению неудачи был «Памятник А. С. Пушкину» (бумага, акварель, гуашь, размер 54,5 х 74). Это философское раздумье над значимостью творческого гения, а, может, и подспудная мечта, которую художник мог выра­зить есенинскими словами: «Чтоб и мое степное пенье сумело бронзой прозвенеть…»

Частично Герасимов сподобился такой судьбе. Частично.

Как знать, может, как своими парадными портретами на­шел он друзей в поколении своем, так пушкинской темой, хотя и не до конца удавшейся, найдет он зрителя в потом­стве, и мысли окажутся созвучными именно в прочтении пуш­кинских строк...

Еще одной вехой и, скажем, более удачной, была карти­на «А. С. Пушкин и Адам Мицкевич в Летнем саду» (1955 год. Холст, масло, 79 x 87). В юбилейном каталоге было озна­чено место нахождения картины — собрание семьи художни­ка. Теперь же можно сделать поправку: Дом-музей А. М. Герасимова в Мичуринске.

Глядя на оригинал, где ладные фигуры двух поэтов даны в полный рост, в темных платах и цилиндрах и занимают самый центр полотна, а на втором плане изображены скульп­туры Летнего сада, думаешь о покровительстве высших сил над искусством, идущем от античных традиций. От картины веет величием, уважением к таланту, к дру­жбе двух поэтов, представителей культур братских народов. Чье сердце не забьется чаще при встрече с удивительно про­стыми и в то же время великими людьми?.. Помните, как вспоминала Пассек о том, как Пушкин и Боратынский появились на балу: «Они шли рядом, им усту­пали дорогу». С Пушкиным многие выдающиеся современ­ники шли рядом. Он возвышал, облагораживал, освещал талант многих: Кольцова, Гоголя, Дельвига, Боратынского. И Мицкевича тоже.

Сюжетом «А. С. Пушкин и Адам Мицкевич» художник как бы подытоживал пушкинскую тему. На сей раз рука и глаз не подвели. Сюжет настолько захватил его, что он ре­шил повторить картину, увеличив ее.

Изменилось время — шел пятьдесят пятый год, облака на политическом небосводе предвещали очистительную грозу XX съезда. Тучи сгущались над всеми, кто был близок к тирану. Герасимов не был исключением. А потому раздумья о судьбах искусства выходят на пе­редний план. Художник тоже скажет свое слово на тему «Талант и монарх».

Натянут холст теперь уже размером 185 х 210. И никаких сроков, никаких обязательств. Это он напишет для души. Этой картиной он постарается реабилитироваться за все неудачи пушкинской темы и, даст Бог, может, именно этой картиной он сделает шаг к бессмертью. Ведь многое, чему отдавал он предпочтение, скажем, по­литике, что со всей страстью стремился выразить в церемониальных портретах, на поверку может оказаться тленом. Искусство же вечно. Вечен и Пушкин.

Каждый раз, вновь беря кисть и подходя к новому хол­сту, он стремится забыть о своих обретениях и неудачах. Счастье настоящее  — не в результате, славе и овациях, а более в самом процессе работы, в этом мгновении, когда ты стоишь с кистью перед холстом и мольбертом.

Полное сосредоточение.

И каждый раз, словно впервые берешь кисть. Как в реку опускаешься, будто в ту же, да уже не в ту...

Главное — сделать верные контуры персонажей, наметить сюжет, что уже созрел в голове.

Он сделал первые штрихи еле заметные, понятные лишь ему одному. Лицо гения...

Вот где художника всегда подстерегала неудача... Да его ли одного?

Не повторить бы других художников, не оказаться у них в плену - у Кипренского, Репина, Серова, Ге…

Не увлекаешься ли оттенками, играя углем? Помнишь, как «Христос и грешница» увлекли Поленова, пришлось ис­полнение в угле оставить в своей мастерской, в Поленове, как произведение самостоятельное, а для императорской выставки делать новую картину. Но какой труд, не этюд же, а громадное полотно. Холст теперь — в Русском музее, а исполнение в угле — в его Доме-музее...

И вот уже самый центр картины занимает Пушкин. Он —  центр всей нашей русской культуры... Кажется, очертания получились недурненько. Рядом — польский поэт. Профиль изучен Герасимовым на портрете В. Ваньковича (1827 год), но, пожалуй, у И. Шмеллера профиль получился более выра­зительным: мощный подбородок, спадающая на лоб прядь волос, выделяющиеся губы...

Но у него будет свой Мицкевич. Он придаст ему величие, значительность, выразит гениальность. Он лишь на полгода старше Пушкина, им по двадцать семь...

Лишь немногим более года прошло после восстания де­кабристов, осталось три года до польского восстания.

Свое отношение к Мицкевичу Пушкин выразил в стихот­ворении «Он между нами жил...»:

Он между нами жил

Средь племени ему чужого, злобы

В душе своей к нам не питал, и мы

Его любили. Мирный, благосклонный

Он посещал обеды наши. С ним

Делились мы и чистыми мечтами

И песнями (он вдохновен был свыше

И свысока взирал на жизнь). Нередко

Он говорил о временах грядущих.

Когда народы, распри позабыв,

В великую семью соединятся.

Мы жадно слушали поэта...

На картине Герасимова Мицкевич жадно слушает рус­ского поэта; тёмно-красный хитон, на котором играют блики предзакатного солнца, выделяет польского поэта, его рус­ский собрат дан в торжественно темном сюртуке, полами которого играет петербургский ветер, показывая светлую подкладку; кипенно белые кружева рукава рубашки, жабо подчеркивают, что народность не в лаптях и сарафане. На сей раз отсутствуют цилиндры: Петербург — священное место и тема собеседников священна. На левой руке Мицкевича наброшена дорожная накид­ка путешественника, перчатка; они идут по-братски, взявшись за руки. Пушкин забыл о торжественности момента, перчатки небрежно заткнуты за полы, он говорит вдохновен­но, глаза горят, лицо прекрасно, жест правой руки выдает в нем пророка...

Они с нами рядом, мы видим их не в отдалении, не в полный рост. Проходят мимо. Художник приглашает зрите­ля остановиться, всмотреться, подумать, не пропустить, что­бы два гения европейской культуры не прошли мимо нас...

А в отдалении, на втором плане, по булыжной мостовой вышагивают николаевские гренадеры, в поле зрения всту­пили пока двое, но им несть конца, им навстречу спешит па­рочка обывателей или купцов, где-то стучит коляска. Поэ­там не по пути с ними, а им не до поэтов.

Но ты, читатель, зритель, не пройди мимо гениев...

А там, на третьем плане, на мощном гранитном поста­менте высится скульптурная громада: на вздыбленном коне тот, кто Россию поднял на дыбы. Красноватая гранитная глыба, что доставлена из Лахты по указанию нашедшего ее крестьянина Степана Вишнякова, и есть тот прочный фундамент, прочное основание, которое нужно в любом де­ле, в деле государственном, прежде всего...

Герасимов подступался к Петру и с мольбертом, делая наброски и этюды, и изучая пушкинского «Медного всадни­ка». Попалось ему и «Письмо другу, жительствующему в Тобольске» Александра Радищева, написанное на второй день после открытия памятника Петру I, которое состоя­лось 7 августа 1782 года. Прибывший в Россию в 1766 го­ду французский скульптор Фальконе уже через два года вы­ставил на всеобщее обозрение гипсовую модель, и только к 1777 году были закончены работы по отливке памятника.

Художника удивило случившееся: «Когда во время заливки ме­ди металл прорвал форму и полился вон, Фальконе, в ужа­се и отчаянии бросив все, убежал из мастерской», и только литейщик Хайлов совершил героический поступок - «отважно заделал брешь в форме и спас памятник».

Он с жадностью вчитывался в «Письмо» Радищева, от­мечая про себя места: «О, Петр! Когда громкие дела твои возбуждали удивление и почтение к тебе, из тысячи удивившихся великости твоего духа и разума был ли хотя один, кто от чистоты сердца тебя возносил…»

А от чистоты ли сердца возносил своего кумира он, Ге­расимов, или отдавал дань своему официальному положе­нию?

«Частный человек гораздо скорее может получить назва­ние великого..., но правителю народов мало для приобрете­ния сего...»

«Он мертв, а мертвому льстити не можно!» — хорошо ска­зано, заключил художник.

Он не будет выписывать ни надписи по латыни, изобре­тенной Александром Сумароковым, ни «десницу простертую». «К своему народу», -  как объясняла Екатерина.

— Десницу, простертую к своему народу, я дам пушкин­скую, — решил художник, — а не монаршью. Это и будет мо­им толкованием назначения людей искусства...

Причудливые переливы осенних петербургских облаков занимают едва ли не полхолста, золото осенней листвы на­поминает о вечном обновлении природы, о любимом време­ни года поэта - и все это так гармонирует с общим настрое­нием, цветовой гаммой картины.

Но почему Герасимов, несомненно, оставшийся довольным этой картиной, не любил говорить о пушкинской теме своего творчества?

Видимо, потому, что говорить следовало бы все. И о не­удачах тоже... А о неудачах говорить он не любил.

К сожалению, и исследователи творчества Герасимова не любят говорить о неудачах художника, а потому мало го­ворят и об удачах пушкинской тематики, все еще по-старинке продолжая считать этикетные, церемониальные портре­ты Ворошилова чуть ли не высшими достижениями художни­ка.

Какая чушь!

Клевета на художника.

Сей, как на поверку оказалось, бездарный полководец стремился приручить президента Академии художеств и сде­лать его карманным художником.

А художник — это талант. Загнанный в клетку истории, он недаром изобразил тебя, Климентий, правой рукой ново­явленного Нерона, узурпатора и тирана, вместе вас, выша­гивающих по набережной Москвы-реки с неестественно-чо­порным вывертом ног...

Один из знатоков, прочитав это место, сказал, мол, есть мнение, что ноги-то как раз писал и не Герасимов. Вот те раз... Что же, еще одна загадка?

И все же пушкинское «ужо тебе...» и «волхвы не боятся могучих владык» ему родней, ближе, хотя и оказалось недо­сягаемым...

ВСЕ ШЕСТЬ ИЛЛЮСТРАЦИЙ

Впрочем, одну иллюстрацию помнили - «Бал у Лариных». Она хранится ныне в Доме-музее в Мичуринске, исполнена на бумаге раз­мером 46 x 65 акварелью и гуашью.

Когда Наталия Полякова со второго этажа принесла для меня эту картину, я глазам не поверил: то же да не то... Композиция идентична, но в книжной иллюстрации каб­лук гусарского сапога, начищенного до блеска, настолько ощутимо передает пушкинский стих «паркет трещал под каблуком», что нельзя было не заметить его отсутствия на оригинале.

Ва-ри-ант...      

А это для искусствоведения что-то значит.

И вот я рассматриваю, по-своему читаю иллюстрации к «Онегину». Приведу полностью названия их, как они означены на странице 513 третьего тома Полного собрания сочинений А. С. Пушкина в шести томах, вышедшего в 1949—50 гг. в московском издательстве «Художественная литература»:

Список иллюстраций.

Иллюстрации работы академика, народного художника СССР А. М. Герасимова «Евгений Онегин»

«Господский дом уединенный...» (Глава вторая, 1)

«Зима!.. Крестьянин торжествуя...» (Глава пятая, II)

«В огромной зале все дрожало, Паркет трещал под каблуком...» (Глава пятая, XLII)

«...Младой певец Нашел безвременный конец!» (Глава шестая, XXXI)

«Там у ручья в тени густой Поставлен памятник простой» (Глава шестая, XL)

«Я вас люблю (к чему лукавить?)...» (Глава восьмая, XLVII)

Прежде всего, выскажу несколько общих замечаний.

Издатели тома Д. Д. Благой и С. М. Петров, а также редактор И. А. Сафронов и технический редактор Ж.-А. Примак хорошо поняли стремление художника к точному следованию тексту романа, поместив вкладки с цветными иллюстрациями строго после тех страниц, где напечатаны строки, ставшие названиями картин, соответственно после страниц — 32, 86, 102, 116, 120 и 160.

Вероятно, издателям было мало имени А. С. Пушкина, им захотелось придать еще больший вес своему детищу, и имя художника они дают с его регалиями, что ныне не мо­жет не выглядеть некорректным по отношению к Пушки­ну. Будем считать это данью времени дремучего формализ­ма, когда оценивались дела не по качеству, а по тому, ка­кой пост занимал исполнитель. Хотелось бы думать, что инициатива шла не от художника, ибо основная его дол­жность - «президента» - не указана.

Все шесть иллюстраций, хотя и неравнозначны, выпол­нены рукой большого мастера композиции, цвета, групповых образов, пейзажа. Надо полагать, А. М. Герасимов отдавал себе ясный отчет в том, что с Пушкинианой связаны имена великих мастеров кисти В. М. Васнецова, Вл. А. Серова, И. И. Крамского, С. А. Коровина, П. А. Федотова, А. Н. Бенуа, К. П. Брюллова, В. А. Фаворского. Множество выдающихся художников обращались и к «Евгению Онегину»: В. Е. Маковский, М. П. Клодт, П. П. Соколов, К. А. Коро­вин, И. Е. Репин, М. В. Добужинский... Он, Герасимов, был их продолжателем и единомышленником, но и оппонентом тоже. Он должен сказать свое слово, а потому работал са­мозабвенно, ставил сложные задачи, которые стремился раз­решить с присущими ему трудолюбием и работоспособно­стью.

Вульгарно-социологическое понимание Пушкина, харак­терное для литературоведения первой половины XX века, не могло не сказаться и на иллюстрациях Герасимова, стремившегося противопоставить зримо господскому дому крестьянскую развалюху. Сознательно ли, нет ли, но полу­чился своеобразный диалог с Пушкиным. Помните: «Ах, ле­то красное, любил бы я тебя…» Герасимов же, похоже, лю­бил лето красное, и потому два листа из шести дают летний пейзаж: «Господский дом уединенный...» и «Там у ручья в тени густой...». Эти листы менее других пушкинские и менее других удачны, первый особо подчеркива­ет социальное расслоение (дворец и хижина, хоромина и хата, как хотите), второй лист — дань недавно закончив­шейся войне — у могилы Ленского.

Наиболее же пушкинскими и наиболее удачными, на мой взгляд, оказались два листа: «В огромной зале все дро­жало, Паркет трещал под каблуком...» и «Младой певец Нашел безвременный конец!» (а короче, назовем «Бал у Лариных», как назван вариант иллюстрации, оригинал ко­торой хранится в Доме-музее, и «Дуэль» — по нашей интер­претации).

А что сказать еще о двух иллюстрациях: «Зима!... Кре­стьянин торжествуя...» и «Я вас люблю (к чему лука­вить?)...»? Первая из них не столько «пушкинская», сколь­ко герасимовская, она вобрала в себя и полноту жизни, и представление о времени года, и стремление персонажа по­казать товар лицом, выйти в люди. Вторая содержит лишь попытку передать драматический кульминационный момент отношений теперь уже Татьяны Дмитриевны Лариной, свет­ской дамы, и Евгения Онегина, теперь уже не «молодого по­весы», психологического состояния героев. И все же, несмот­ря на несомненные удачи этой иллюстрации, она отдает театрализованностью, она более иллюстрирует оперу, нежели роман в стихах, другими словами, представителю реализма социалистического не дался реализм пушкинский, высокий реализм XIX века...

Эти общие замечания подводили меня к проблемам изу­чения забытых иллюстраций А. М. Герасимова. Вот они:

— попытка первоначального прочтения; степень реализа­ции замысла художника и насколько душа его оказалась «в сношеньях» с душой поэта;

— пути поисков оригиналов иллюстраций;

— последовательность исполнения художником иллюстра­ций.

Занятия этими проблемами — «всерьез и надолго», но ес­ли мы хотим, чтобы народная тропа не заросла к творчеству художника, то разрешать их надо, и при изучении «Евгения Онегина» в школе благодатный материал приблизит к юно­шеству и Пушкина, и изобразительное искусство, и край оте­ческий, коим гордиться не только можно, но и должно. Я же выскажу свои соображении на означенные проблемы.

Где искать оригиналы?

Во-первых, они не могли пропасть, навряд ли утрачены, потому что дороги художнику были даже самим фактом их тиражирования в юбилейном издании. Но если даже и ут­рачены, то по копиям изучение не невозможно.

Во-вторых, они не могли уйти далеко из поля зрения ху­дожника.

Поиски в архиве Государственного издательства художе­ственной литературы в Москве также могут быть плодотвор­ными.

Необходимо также снестись с архивами Д. Д. Благого, а скорее С. М. Петрова, земляка художника, где можно най­ти свидетельства о работе Герасимова над иллюстрациями, а, может, и сами иллюстрации, исполненные рукой художни­ка.

А, может, они у нас под руками, да мы не обращаем на них внимания, как, скажем, на третий том Полного собра­ния сочинений А. С. Пушкина. Ведь подумать только — двес­ти тысяч экземпляров — и вывод: «серию... не удалось завер­шить»! Поистине - «мы ленивы и нелюбопытны».