(Воронеж стал площадкой российско-немецкого диалога)

В библиотеке Воронежского госуниверситета прошла презентация сборника научных трудов «Консерватизм в России и Германии: опыт интернационального диалога»¹. Книга составлена из статей российских и немецких ученых-историков, оснащена всеми атрибутами научного издания, однако её содержание выходит далеко за рамки академического интереса. Дело в том, что в настоящее время в нашей стране наблюдается подлинный ренессанс консервативной мысли и политической теории. Понятие консерватизма берется на вооружение различными политическими силами, используется ими в порядке самоиндентификации. При этом само это понятие зачастую трактуется весьма произвольно, наполняется разным, порой противоречивым содержанием, используется в спекулятивных целях. Консервативные ценности, изначально связанные с патриотизмом и позитивными культурно-историческими традициями, нередко приобретают антиамериканский и в целом антизападный аффект, переходящий в общее отрицание институтов и положений демократии.

Ввиду этой сложной и запутанной картины актуальнейшей задачей становится анализ российских корней консерватизма, исторически сложившихся представлений о нем, их интеллектуального потенциала и применимости к современным реалиям, как и соотношение с западноевропейскими аналогами, прежде всего германскими. Такую цель и ставила перед собой прошедшая прошлой осенью в ВГУ конференция «Консерватизм в России и Германии: опыт интернационального диалога», организованная российским Центром изучения консерватизма (доценты А. Минаков и С. Алленов) и группой немецких исследователей из Технического университета г. Хемниц (проф. Ф.-Л. Кроль, проф. А. Зёлльнер). Несколько дней ведущие российские и немецкие специалисты – историки, политологи и социологи – вели дискуссии по проблемам взаимоотношений российского и немецкого консерватизма, об актуальности консервативной мысли. Конференция получила широкий научный и общественный резонанс как в России, так и в Германии. Прозвучавшие на конференции доклады и легли в основу сборника (он готовится к выходу и в ФРГ на немецком языке).   

Сборник получился довольно разнообразным по темам. Попытаемся вычленить главное из двадцати представленных в нём работ российских и немецких авторов. Становление консерватизма как особого способа мышления произошло в обеих странах почти синхронно - на рубеже XVIII-XIX веков. Внешними раздражителями, принудившими сторонников существующего порядка «перейти к обороне», для Германии стала Великая французская революция, инициированная идеями Просвещения, а для России — преобразовательская деятельность Петра I и его продолжателей. При этом противники преобразований получили в свои руки весомый аргумент в виде неприглядных последствий революции и реформ.

Однако консерватизм вступил в войну с опозданием, и воевать ему приходилось на чужой территории, так как тенденция к теоретизированию и публичному отстаиванию своих взглядов была органически присуща именно Просвещению и его революционно-либеральным последователям, что во многом составляло их силу. Начиная полемику, консерваторы инстинктивно чувствовали, что битва наполовину уже проиграна. Тем не менее традиционалистам удалось обнаружить слабости в позиции просветителей и заложить основы будущей консервативной методологии. Острие своей критики консерваторы направили против просвещенческого рационализма и его проявлений. При этом они подметили один из действительных и явных недостатков философии и практики европейского Просвещения: из-за своей склонности к систематизации и подведению всех явлений окружающего мира к общим основаниям и закономерностям оно лишало действительность ее качественного многообразия. В определенном смысле мировоззрение Просвещения было диктатом Разума, приписывающего миру рациональную основу, нередко упрощенную до примитивности. Именно в борьбе с рациональным естественно-правовым мышлением сформировались многие консервативные понятия и представления.
Прежде всего противники революционных преобразований усомнились в принципиальной способности рационализма адекватно оценивать окружающую действительность. Ещё в XVIII веке немецкий мыслитель Юстус Мёзер иронически замечал, что «все люди могут ошибаться, как король, так и философ, и последние, возможно, в первую очередь, так как они оба стоят слишком высоко и из-за массы проблем, находящихся у них перед глазами, не могут спокойно и внимательно рассмотреть ни одной из них».
Более развернутое наступление на рационалистически-либеральное мышление началось в Германии после Великой французской революции, и главной движущей силой этого процесса стали романтики. Они осудили Просвещение и последующую революцию за разрушение того стиля жизни и образа мышления Средневековья, который являл собой, по мнению романтиков, целостность и гармонию. Так человек лишался ориентиров,  позволявших ему жить в согласии с действительностью. На место рухнувшей веры стало знание, то есть наука. Однако, по мнению романтиков, рациональная наука выхолащивает жизненные явления, делая их всего лишь знаками своей системы.
Романтический консерватизм отвергал рационалистический анализ действительности, отдавая предпочтение иррациональному слиянию с жизнью. Именно иррационализм стал одним из главных орудий романтики в борьбе с прогрессистами, которые, по мнению немецкого поэта Новалиса, своими упрощенными приемами превратили «бесконечную прекрасную музыку мироздания в монотонный скрип чудовищной мельницы, которая приводится в движение потоком случайностей и по этому же потоку плывет, мельница в себе, без создателя и мельника, своеобразный запретный perpetuum mobile, мельница, перемалывающая саму себя». Таким образом, романтики обвинили рационализм в статичности, который, пытаясь преобразовать жизнь, неминуемо упрощает и уродует ее.

В России осмысленная реакция на разрушение традиций государства и общества последовала только с началом XIX века. Труд Н. Карамзина «О древней и новой России», отражавший недовольство дворянства активной реформаторской деятельностью Сперанского, стал во многом отправным пунктом российского консерватизма. Реформы в духе Сперанского несли на себе, по мнению Карамзина, печать рационализирующей революционности, не замечавшей ничего, кроме собственных принципов, и склонной «играть именами и формами, придавать им важность, которую имеют только вещи». Подобно немецким консерваторам, Карамзин упрекает рационально-систематизирующие попытки преобразований в абстрактности. В проектах Сперанского, по его словам, можно найти «множество ученых слов и фраз, почерпнутых в книгах, но ни одной мысли, почерпнутой в созерцании особенного гражданского характера России». В результате «мнимые друзья человечества... в порядке вещей видят один только деспотизм, в спокойствии одно только рабство, в отпрысках испорченной натуры человеческой следы тиранства».

Наивысшего накала критика либерализма достигла у славянофилов, своеобразие влияния которых на формирование и развитие российского консерватизма сравнимо с воздействием романтизма на становление консерватизма Германии. Именно у славянофилов представление о несостоятельности идей Просвещения осознается в полной мере. Один из вождей славянофильства А. С.Хомяков утверждал, что «весь этот блеск ума едва ли выдумал порядочную мышеловку. Таково последствие разрыва между просвещением и жизнью». Причину Хомяков видит в неспособности рационализма познавать целостность мира: «Мелкое мерило рассудка ничтожно для проявления целости человеческой, и только то право в его глазах, что в жизни негодно». Поэтому, по мнению И. В. Киреевского, конкретной действительности не стоило большого труда взять верх над бесплотными построениями разума: «Везде дело берет верх над системою, сущность над формою, существенность над умозрением». Таким образом, антирационалистическая составляющая консервативного мышления, несогласие с формальностью «чистого» разума, у немецких романтиков и русских славянофилов во многом схожи. При этом русские ревнители традиций считали либерально-революционное мировоззрение исключительно западноевропейским явлением, органически чуждым России.

Благодаря уникальности своего развития, Россия была долгое время, по мнению славянофилов, избавлена от либерально-рационалистической скверны. Однако бурная деятельность Петра I занесла с Запада эту «заразу». По мнению М. Погодина, с увлечением заимствовалось во многом как раз то, что было вредно для России: «Внимание наше обращалось исключительно только на Запад, и все делалось, или, лучше сказать, переделывалось у нас по его образцу, все измерялось его мерою, все обсуждалось по его кодексу, все ценилось по его текстам, все зависело от европейских воззрений».

Несмотря на сходство многих черт консервативного мышления России и Германии, русские охранители зачастую были склонны приписывать либерально-рационалистические настроения Западу в целом, и если различали европейских либералов и охранителей, то не отводили последним решающего значения. Если посмотреть, какие ценности Погодин считал западными, а какие исконно русскими, то получалось, будто консерваторы всей Европы защищали только то, что принадлежит народу России: «Там (на Западе) все подчиняется форме, и форма преобладает, а мы терпеть не можем никакой формы. Всякое движение хотят там... заковать в правило, а у нас открыт всегда свободный путь изменению по обстоятельствам».

Правда, и немецкие охранители решительно выделяли Германию из Европы. Так, Новалис считал, что «лучшее, чего добились французы революцией, природой заложено в немецкой сущности». Однако немецкие охранители, хотя и считали свою страну особенной (это характерно для всех консерваторов), однако не обособляли себя ни от европейской традиции, ни от европейских потрясений.

Консервативное представление об универсальном предназначении Германии в Европе пережило множество метаморфоз — от идеального романтического образа до претенциозных идей пангерманизма. Оно продолжается и в наше время. По мнению современного консервативного историка Э. Нольте, Германия не только служит составным элементом европейского единства, но и «является парадигматической модификацией европейской истории».

Подобному выделению Германии и обособлению России в мировоззрении консерваторов обеих стран во многом способствовали охранительные представления о религии и Церкви. Религия всегда была опорой для ревнителей традиций, пользовалась в их глазах несомненным авторитетом. В борьбе с революционным мировоззрением наследников Просвещения немецкие романтики рассматривали религию как самодостаточную ценность, не нуждающуюся в каком-либо общественном подтверждении. Например, Ф. Шлегель утверждал, что Церковь «в своей абсолютной безусловности является целью для самой себя». Высокий статус христианской Церкви в представлениях немецкого романтизма объяснялся еще и тем, что её институты не поддались влиянию Французской революции, оставшись самым верным союзником охранителей. По мнению А. Мюллера, «только религия, мать всех идей, может вновь наполнить государство духом жизни, который его покинул».

Романтики считали временем гармоничного развития истории Германии, как и всей Европы, Средневековье, Романтизм не только выступил против прогрессистской трактовки Средневековья, как «мрачного периода», но и поставил его выше самого Просвещения, породившего революцию. В программной работе Новалиса «Христианство или Европа» нарисован идеализированный образ христианского Средневековья. В представлении Новалиса «это были прекрасные времена, когда Европа была одной христианской страной... один великий общественный интерес объединял провинции большой духовной империи... Каждый член этого общества был везде уважаем». Ответственность за разрушение гармонии Новалис возложил на Реформацию. Таким образом негативное отношение к протестантизму надолго вошло в арсенал немецких консерваторов, идеализировавших католицизм.
По мнению К. Шмитта, романтики «нашли в католической Церкви то, что искали: великое иррациональное сообщество, всемирно-историческую традицию и персонифицированного бога старой метафизики».

Тем не менее отношение немецких консерваторов к католической Церкви оставалось двойственным. С одной стороны, они признавали её опорой существующего порядка и институтом, наделенным социальной охранительной функцией.  С другой - «приземленно» толковали. Консерватизм больше интересовался социально-интегративной ценностью Церкви, чем её христианским содержанием». Романтики, особенно в ранний период, были одержимы идеей возрождения католицизма как силы, способной вновь объединить страны Европы в борьбе с распространяющимся влиянием французской революции. Именно возрожденная католическая Церковь, полагал Новалис, должна взять на себя обязанность третьей силы для объединения европейских государств, которые самостоятельно это сделать не в состоянии.

В отличие от немецких романтиков, защищающих католицизм в целом, славянофилы видели свой идеал не вообще в Православии, а в заветах исключительно Русской православной церкви. Понятие «православный» было для российского консерватизма тождественно понятию «русский». При этом христианские взгляды славянофилов и всех последующих консервативных течений в России были неразрывно связаны с критикой всего западного христианства, независимо от конфессиональных различий. И католицизм, и протестантизм, сравнительно с православием, объявлялись ущербными направлениями христианства, хотя католицизм из чувства «охранительной солидарности» встречал большее снисхождение.

Если религия и Церковь изначально были безраздельной сферой консерватизма, то в понимании свободы охранителям пришлось вступить в борьбу на чужой территории прогрессистов. Однако и здесь консерваторам удалось отвоевать свое «жизненное пространство», найдя в либеральном понятии свободы, а самое главное - в практическом его воплощении, довольно серьёзные изъяны.

Немецкие консерваторы интуитивно осознали, что не стоит подвергать уничтожающей критике свободу как таковую, они сконцентрировали внимание на неправильном, с их точки зрения, понимании свободы. Консерваторы претендовали на то, что именно им известен истинный смысл понятия. Острие критики они направляли против идеи равенства, которую, по их мнению, часто отождествляли со свободой. В результате, по мнению Ф. Ю. Шталя, «свобода превращается в разнузданность, господство народа — в господство плебса». Свобода в рационалистически-либеральном смысле, как полагают охранители, разрушает существующие устои и не несет им на смену никакого нового позитивного содержания.

В начале XX века Томас Манн в «Размышлениях аполитичного» писал, что «свобода — этот негатив, не содержит своего достоинства в себе самой (так как у отрицания как такового нет достоинств), но получает она его только... через то, что ею отрицается», то есть из конкретной действительности, где явления неизбежно соединены причинно-следственной связью. Таким образом, консервативно понятая свобода подчинена определенным моральным и нравственным нормам, так как, по мысли Шталя, «это не свобода, а неволя, если человек может действовать против своей нравственной сущности... Нравственно свободен тот, кто способен действовать согласно добродетели, а не тот, кто стоит между любовью к родине и поиском выбора, поэтому истинно политически свободно то общество, в котором повиновение и поведение взаимодействуют».

В России консерваторы не уделяли столь пристального внимания проблеме свободы, как в Германии. И это неудивительно, так как по уровню развития гражданских прав и особенно политических свобод Россия оставалась далеко позади европейских стран. Поэтому вопрос о свободе здесь долгое время рассматривался как «головная боль» Запада. Тем не менее взгляды российских консерваторов на понятие свободы были во многом родственны идеям их европейских, в частности, немецких соратников.

Так, Карамзин писал в 1802 году, что Бонапарт заслуживает признательности, так как «разрушил мечту равенства, которая всех делала равно несчастными». Славянофилы, вслед за романтиками и Гегелем, критиковали пустоту и бессодержательность демократически понимаемой свободы. В понимании же позитивного содержания свободы выявилось несовпадение взглядов немецких и российских консерваторов. Для немецких  наилучшим примером служила корпоративная свобода. В России же сословно-корпоративный строй не получил широкого распространения. Но этот недостаток гражданского общества славянофилы превратили в достоинство, заявив, что благодаря неразвитости сословного строя Россия избавлена от «формальности общественных отношений». В противоположность сословно-корпоративному строю славянофилы выдвинули в качестве идеала позитивной свободы русскую общину. Но, по сути, крестьянская община и была российским вариантом сословной организации крестьянства. Так что славянофилы и их последователи в понимании наилучшего воплощения позитивной свободы лишь формально отличались от немецких консерваторов.

Начиная с середины XIX века немецкие консерваторы постоянно упрекали капитализм за разрушение корпоративного духа и патриархальных отношений между хозяином и работником. Рудольф фон Тодт, один из сторонников консервативного патернализма над рабочими, писал в 1878 году: «Хотя античное рабство исчезло, но на его место встало современное рабство рабочего, который находится в тяжелейшей зависимости от работодателя, от современной системы производства с ее железным законом заработной платы». Немецкие консерваторы не были чужды идеи социальной справедливости, если она исходит в качестве акта доброй воли от власть предержащих. Одним из первых, кто обосновал необходимость проведения социальных реформ со стороны власти, был Лоренц фон Штейн. В фундаментальном труде «История социального движения во Франции» он пришел к выводу, что «любая монархия станет впредь пустой тенью или превратится в деспотию, или погибнет в республике, если не найдет в себе нравственного мужества стать монархией социальных реформ». Тем самым Л. фон Штейн заложил основы теории социальной монархии, взятой на вооружение немецким консерватизмом. При этом консерваторы старались ограничить понятие социальной монархии патернализмом, не желая, чтобы социальные реформы повлекли за собой политические перемены.

На отношения российского консерватизма к реформистской политике наложила тяжелый отпечаток преобразовательская деятельность Петра I. Его реформы были столь стремительными и резкими, а чужеземные заимствования столь бесцеремонно внедрялись в общественно-политическую жизнь и в быт, что любые нововведения еще долго представлялись многим бесполезным и опасным делом. По мнению Погодина, Петр I поставил с ног на голову сам механизм общественно-политических изменений, так как «переворот государственный, революцию... начинает у нас первый Император, а консерватизм выражается народом». Однако начисто отрицать преобразования, вызванные нуждами упрочения могущества державы, охранители не могли. Поэтому, принимая реформы как неизбежное зло, русские консерваторы требовали, чтобы они не нарушали преемственности исторического развития России. И уже в 70-е годы XIX века, когда Россия переживала тяжелый пореформенный период, один из авторов «Русского вестника», полемизируя с либералами, утверждал: «Гораздо полезнее служить своему времени, чем будущему, и своему отечеству, чем фантазии».

Если немецкие охранители часто иронизировали над «высоколобостью» сторонников прогресса и критиковали не столько их некомпетентность, сколько мировоззренческое доктринерство, то русские консерваторы считали «своих» либералов  чужими стране и вовсе не знающими её подлинных нужд. А потому и бесплодными в своей деятельности. Так, Карамзин, оценивая преобразовательскую деятельность Екатерины II, утверждал: «Екатерина хотела умозрительного совершенства в законах, не думая о легчайшем, полезнейшем действии оных; дала нам суды, не образовав судей; дала правила без средств исполнения».

Критикуя либеральных политиков и государственных деятелей за «профессиональную несостоятельность», российские консерваторы сами фактически не выдвигали никаких реформаторских предложений, считая любые преобразование либеральной затеей. Не удивительно, что все рассуждения российских консерваторов о возможности умеренных преобразований носили отвлеченный характер, так и не приведя ни к одной существенной программе реформ. Это касалось не только политической, но и социальной сферы. Когда Александр II, приступая к разработке проекта об отмене крепостного права, пожелал, чтобы инициатива при этом, хотя бы формально, исходила от дворянства, его ожидания оказались напрасными. Инициатором преобразований в очередной раз выступил государственный аппарат, со стороны же дворянского лагеря звучали лишь предостережения и упрёки.

Сходство консервативного реформизма в Германии и России проявилось и в том, что его основными носителями стали представители бюрократического аппарата, а точнее, высшее чиновничество, составлявшее ближайший круг у престола. При этом все их реформистские проекты были охранительными «по определению», главной их целью являлось упрочение и стабилизация монархической власти, даже если использовались средства из либерального арсенала. И в России, и в Германии правящие круги были слишком изолированы от общественной жизни, что лишало многие реформистские замыслы высшей бюрократии значительной части их позитивного воздействия. «Спущенные сверху» реформы воспринимались зачастую правительственными мероприятиями, за проведение которых не несут никакой ответственности широкие слои общества. Такие реформы оставались без социальной опоры и зачастую обрекались на провал или незавершённость. В результате правительству Германии так и не удалось заручиться доверием и поддержкой общества в условиях стремительной модернизации страны на рубеже XIX-XX вв. Испытание Первой мировой войной на прочность правящая немецкая элита не выдержала. В России же правящая верхушка утратила и общественное доверие, и инициативу в канун революции 1905-1907 гг. Предпринятая Столыпиным и его последователями попытка вернуть монархической государственности устойчивость получилась не совсем успешной. Мировая война обострила болезни государственного организма империи, что в конечном результате привело к её краху.

Таким образом, консерватизм Германии и России, отягощенный многочисленными внутренними противоречиями, не смог приспособиться к бурным темпам общественно-политической и экономической модернизации на рубеже XIX-XX вв. В условиях растущей политической активности охранители не смогли сохранить (в Германии) или завоевать (в России) достаточного количества сторонников. Консервативная идеология в обеих странах все более отставала от требований времени. Это привело к тому, что в результате революционных потрясений 1917-1918 гг. консерватизм быстро сошел со сцены и прекратил свое существование в том виде, в котором он формировался в течение XIX века. Однако консервативная традиция в Германии была спасена благодаря мощному христианско-социальному движению. В России же собственно консервативное направление прекратило свое существование сразу же после свержения самодержавия, носители консервативной идеологии уничтожены красным террором. И те партии и группировки, которые в условиях современной России называют себя консервативными, вряд ли могут претендовать на дореволюционное консервативное наследие.

Прошедшая в Воронеже российско-немецкая конференция, как и составленный по её итогам сборник работ, могли бы и не привлечь большое внимание научных и общественных кругов, если бы ограничились только изложением истории консервативных течений своих стран, не перекинув мостик к современности. Немецкий автор М. Мюнке представил исследование национально-консервативного движения «русских немцев», попытавшись ответить на вопрос, почему наши бывшие соотечественники, эмигрировавшие в Германию, в большинстве примыкают к праворадикальному электорату. Воронежский историк Е. Селиванова в своей статье констатирует наличие консервативных ценностей в идеологии и программных документах партии «Единая Россия». В статье доктора политических наук Д. Нечаева «Между теорией и действительностью» исследуются консервативные установки в программах современных политических партий РФ. Это свидетельствует, что идеология консерватизма имеет в России политическую перспективу.  

1 Консерватизм  в России и Германии: опыт интернационального диалога: Сборник научных трудов. – Воронеж: Издательство Воронежского государственного университета, 2012.