*   *   *

Разлетятся карпы  и амуры

по кулькам охочих до рыбца.

Почернеют прутья арматуры

на краю базарного кольца.

Тут у рынка  к вечеру маршруток –

что при жизни – счастья: днём с огнём.

И горит, замусорен и жуток,

до утра ларьковый окоём.

Там товарок заспанные ряхи

у пивных томятся стеллажей

и залётных перцев охи-ахи

залежалой воблы не свежей.

Поскорей бы пазик замаячил

и шофёр бабло пересчитал…

В темноте надрывнее и жальче

сквозь мотор гремит «Феличита».

Эта гонка, знамо, до могилы –

светофорный ярок изумруд.

Уточни, родная, у водилы,

что не перепутала маршрут.

Первый снег мелькнёт на повороте,

забликует пыльное стекло –

по всему прибыток будет тёте,

раз глаза слезой заволокло

и в наплывах дрёмы окаянной

ярые куражатся язи

над водой и твердью плотоядной,

где зима совсем уже вблизи.

*  *  *

Тогда Союз разводом занялся,

делением на околотки,

кругом бабла набухли завязи,

забултыхалось море водки.

Вернулась давняя и шалая

волна  купанья в море крови.

И эта радость обветшалая

сполна вошла в обычай внове.

Теперь и вспомнить не предвидится –

на бражной, что ли, вечеринке,

где крыли наглое правительство,

иль у фонтана по старинке.

Возможных точек совпадения

изрядно было в эту пору -

там барышни вне поведения

давали жару и задору.

И в том и казус, и оказия,

что резус твой и крови группа

не допускали безобразия,

и время выглядело глупо.

Я тоже с ним дружил без рвения,

не совпадал по интересам,

аполитичной точки зрения

был празднолюбцем и балбесом.

Угар безделья и отдельности

витал над нашими телами.

Смолкали бесы оголтелости,

и слёзы дали застилали.

Ведь в них, неясных, зрела заживо

смешного счастья недоимка –

ледащего, чумного, нашего –

и на душе копилась дымка.

А за душой копиться нечему –

по всем карманам ветер шарил.

Мы возвращались ближе к вечеру,

застолье свечкой украшали.

Дрожало пламя безутешное,

двойным дыханием гонимо.

И жизнь блажная и кромешная

по темноте катилась мимо.

*   *   *

Не сон ли, что в прежнем  режиме

ночами сменяются  дни.

И жили с тобою, не жили -

к утру только слёзы одни.

И вся режиссура  природы -

радение сдать в никуда

любого из нашей колоды –

разборы не стоят труда.

А  недоумения эти -

не нам, а главрежу извне -

о глупом выбытии Пети,

о катином тёмном окне.

И сердце – как будто из ваты,

и скулы - в холодном поту:

пейзажи, они слабоваты

всерьёз восполнять пустоту.

Для новой, как будто бы, пьесы

вся сцена освобождена…

Но неизводимые бесы -

стилистика прежнего сна.

*  *  *

Пока на оставшихся омах

последних

настольные лампы горят –

лета минусуют знакомых,

лишь в сплетнях

все сызнова живы подряд.

Мои возжелатели жизни

бессменной

в исчёрканных черновиках

на выцветших весях отчизны

безмерной

в один обращаются прах.

И дела подзолу, дитяти

успенья –

сжимал ли блажное стило,

секиры дурной рукоять – и

опять песнопенья

по тем, кому в том повезло.

Из всех оконечностей счастья

без спросу

вы облюбовали одну.

И время ломая на части,

к откосу

пришли заглянуть в глубину.

Там солнце идёт по теченью

и сбоку

подводные стебли густы.

И не сдобровать заточенью

в эпоху –

огромен огонь с высоты.