Рассказы

         ...Он сейчас уже придет...

         Очень поэтичное начало, похоже на слова той турецкой песни, что мне нравится. Разница в том, что в песне некий счастливец ожидает чьего-то прихода ночью, а этот злодей каждый день с самого утра является передо мной, как телохранитель. И еще разница в том, что в песне ждут с нетерпением и сердечным трепетом, а здесь – беспокойно, устало. Мне кажется, выйдя из дома, он начинает шествовать внутри меня, и биение сердца моего – не просто стук, а звуки его шагов. Они проходят по всем моим мышцам, от ног до головы, и когда, поднявшись по сосудам, с грохотом отдаются в мозгу, я знаю, что сию минуту он войдет. В это  время открывается дверь, и показывается его благословенный лик...

         Сейчас он, наверное, уже вышел из дома... Он кельмеи-шахадат не знает так хорошо, как мой график работы и распорядок дня, знает наизусть, до мелочей. Знает, что прихожу раньше всех, чтобы поработать в утренней тишине. Пока все соберутся, заполнят комнаты, поднимут шум-гам, суету, я уже сделаю все, что  нужно. К тому же в это время кто-то может искать меня, кому-то нужно встретиться,  шансы найти нужного человека на месте возрастают.  И он, не упуская возможности, приходит, садится у меня перед носом, что-то говорит, что-то делает и, заняв пятерку-другую, скалясь, уходит. Если бы так было всегда, что за печаль, но зачастую эти муки длятся до самого конца рабочего дня. Да и после работы он может отправиться со мной, куда бы я ни пошел, как енгя, и что бы ни ел,  ни пил я, все мне тогда не впрок. Когда же наконец он оставляет меня в покое, оказывается, что дело уже к вечеру, еще один день мой прошел впустую. Вечером трудно что-то наверстать, исправить, вот и злишься на самого себя. Не могу я сказать ему, мол, отстань ты от меня, мой дорогой, ну, что ты привязался ко мне! Попробуй, скажи, так  он глаза прикроет, рот откроет, не посмотрит ни на друзей, ни на врагов,  и начнет лепить, что на язык придет. Вот потому и молчу, чтобы не ронять достоинства, боясь скандала...

         ...До его прихода осталось совсем немного...

         Кажется, и это из песни. Из какой, интересно? Нет, вспомнил, это из стихотворения Вагифа  Самедоглу. «До прихода твоего осталось мало, два часа всего...»  Но разве можно сравнить тот приход с этим... Тот поэтичен, мелодраматичен, а этот – психологическая драма, трагифарс, трагикомедия, не знаю, что еще! Сейчас, заложив руки в карманы, посасывая половинку одолженной у кого-то сигареты, спешит он сюда, будто приглашен на важную встречу, от которой зависит его судьба, и опоздай он хоть на минуту, мир перевернется. Или будто выполняет он здесь  какую-то ответственную работу, и если не появится вовремя, получит от меня строгий выговор, а если что, так и вовсе уволю. «Не приходи, молю, не приходи», - это хорошо сказано, но мысли мои к словам поэта отношения  не имеют.

         Он придет, и ни просьбы, ни мольбы его не остановят. Распахнет дверь, не считаясь ни с кем, морщась, поздоровается, потом усядется в кресло напротив и заведется, всем своим видом показывая, что, мол, буду сидеть здесь столько, сколько душе моей угодно, ты можешь злиться, выходить из себя, я до инфаркта доведу тебя: терпеть, уважать меня – твой долг. И я, грызя себя изнутри, слушаю его, думая о работе, сижу, как на иголках. Да еще, как ни в чем не бывало, встаю и ставлю ему чай, и газету протягиваю, чтобы было чем занять себя, пока он закипит. Может, отстанет от меня, чтобы я хоть мелкую работу свою втихую переделал. А то, за что ни возьмусь, должен отчитаться ему, объяснить, что делаю, как и для чего. Он видит мои незамысловатые ухищрения и, брызгая слюной изо рта, похожего на  нору бобра, уже вовсю поливает кого-то грязью, заявляя, что придет время, и он всем им задаст. Вот и попробуй, стерпи такое. Молчу,  проклиная про себя день, когда встретил его. Но разговор ведь такая вещь, что нужно слушать, отвечать и в данном случае соглашаться без возражений. Иначе день твой станет чернее ночи, попадешь в его черный список, и наговорит он тебе таких колкостей, что  до вечера не придешь в себя, да и ночью не уснешь. Лучше найти в себе силы как-то  уживаться с ним, положить ему в карман денег, сколько сможешь, и выпроводить, или же связать его с кем-нибудь по телефону, может, Аллах сжалится  над тобой, и он уйдет по доброй воле...

         ...Наверное, через несколько минут он будет здесь...

Приходи он, как человек, я бы так не волновался. Он и телефон уже замучил. Положит перед собой видавшую виды записную книжку и начинает звонить по первому попавшемуся номеру. Если разговор пошел, то по полчаса не отрывает трубки от уха. А я от злости не знаю, куда деваться: плюнешь вверх – усы, вниз – борода, все, что задумал с утра, летит вверх тормашками. Те, кто звонит мне, думают, что это я повис на телефоне. Они же не знают, что это наказание Божье, что душит он меня, вцепился и не отпускает, как клещ лошадиный.

         С одной стороны, нет у меня к нему  ни ненависти, ни злости, разве что сожаление вперемешку с горечью и болью. Он мне не враг и не подлец он вовсе – этого в нем нет, а то, что изо дня в день портит он мне настроение, вовсе не говорит о его плохих намерениях по отношению ко мне. Просто он не может по-другому, не может жить иначе, не находит иного способа  облегчить душу, избавиться от тяжести, что внутри. Ему некуда пойти, не к кому обратиться, не все ведь так мягкосердечны, как я, не каждый так дорожит отношениями. Многие в первый же раз встречают тебя с таким лицом, что и камень не выдержит...

         А злюсь я от того, что он сам довел себя до такого состояния. Ни много, ни мало, а ровно семь лет проработали мы вместе, дружили, хлеб делили. Из тех семи лет первые три года был он нормальным человеком, никто и предположить не мог, что пустит он жизнь свою под откос. Правда, и тогда он был не прочь создавать проблемы окружающим, позлить то одного, то другого. Как-то пропадал где-то три дня, вернулся, когда заведующий  рассвирепел, и заявил, что у него, мол, уже тысячу лет болят почки. У бедняги-заведующего глаза на лоб полезли: как же могут тысячу лет болеть почки у двадцатисемилетнего человека? Так и отпустил его, недоумевая и раздумывая. А он расходился все больше и больше. Когда женился, обзавелся домом, семьей, детьми, мы решили, что теперь-то он одумается, но пристрастие к выпивке не давало ему взяться за ум. Все, что зарабатывал, уходило на водку, в обход семьи. Многие пытались помочь ему советами, учили уму-разуму, но ему в одно ухо влетало, в другое вылетало. Он думал, что так и будет всегда, затуманенный мозг его не допускал мысли, что всему когда-нибудь приходит конец и зачастую очень трудно предположить, каким он будет. Беспутная жизнь его кончилась тем, что сняли его с хорошей работы, и остался он, заглядывая в руки то тому, то другому. Как кормилец, мужчина, он уже собой ничего не представлял. А жена не каменная, не железная,  терпела месяц, пять, год, умоляла, слезы лила, ребенка пожалеть просила. Только все напрасно, не хотел он исправляться, работать – не работал, а глаза, что ни день, водкой залиты. Видя такое, постепенно и она сбилась с пути. А он, вероятно, решив, что всему пришел конец, ничего уже не исправить, даже не стал и пытаться как-то наладить отношения в семье, с женой, ребенком. Оделся во что было, собрал в картонную коробку кое-какие бумаги и ушел. Если кто спрашивал, говорил, что не сошлись характерами. Вначале гостил то у одних, то у других, и у нас тогда пожил немного. Хорошо, что кому-то пришло в голову поселить его в квартире школьного друга, за которой некому было присмотреть. И дом тот оказался рядом с моим. Он приходит каждый день, якобы с тем, чтобы навестить меня, будто я  какое-то регистрационное учреждение, где имя его надо бы внести книгу, свидетельствуя о том, что живет он на этом свете...

         Еще работая вместе, не могли мы отучить его от дурных привычек. Мало того, что язвил, говорил колкости в адрес всякого, кто пройдет мимо, так еще и напивался, что ни день. На работу приходил уже с похмелья, к обеду исчезал куда-то и возвращался  пьяным. К вечеру денег у него не оставалось, и он брал  в долг (якобы вернет), а нет, так затаскивал кого-нибудь в одну из дешевых харчевен. И так все повторялось каждый день, изо дня в день одно и то же, как заезженная  патефонная пластинка, и все мы к этому привыкли. Поначалу я тоже пытался учить его уму-разуму, читал лекции о нормальной жизни. Потом понял, что это все равно, что говорить с камнями и стенами, и я оставил его в покое. Не убиваться же мне...

         Хорошо было то, что я сменил место работы и какое-то время отдыхал от него. Правда, счастье это длилось недолго, разнюхал, нашел. Стал наведываться, порой, показывая змеиное жало свое, звал выпить, я же не поддавался,  выискивал причины, чтобы отказаться и, положив в карман ему, сколько мог, выпроваживал. Целый год уж, то есть с тех пор, как бросил якорь он в доме друга по соседству, дни мои снова стали невыносимы...

         ...Сейчас откроется дверь...

         А какой он неблагодарный, ты только посмотри, недоволен домом, где живет. «Что за дом, - ворчит, - ни бани нет, ни телевизора». Будто друг обязан был  отремонтировать для него квартиру, выстроить сауну, купить телевизор, а после уже попросить его придти пожить. Говорю ему, что дареному коню в зубы не смотрят, он же в ответ твердит о том, что друг богат, как будто тот должен делить свое состояние с ним, как отцовское наследство.

         О том, как курит он, я  и не говорю. Едва придет, усядется и первые слова его: « Дай-ка сигаретку». Упаси Аллах, сказать, что нет. Начнет, мол, взрослый ты человек, такую должность занимаешь, а в карман сигарет положить не можешь. Получив же сигарету, долго рассматривает ее. «Что это ты куришь? Деньги есть, так покупай получше, подороже, у тебя есть имя, не по тебе они». Однако половину сигареты кладет за ухо, другую половинку прикуривает, глубоко затягивается и, выпуская дым из носа и рта, продолжает разговор: кто отвернулся от него, кто денег не дал, кто держится высокомерно, кому он преподаст урок, дай только срок...

         Вот так, посасывая сигарету, пока она не обожжет ему пальцев, прикуривает от нее вторую половинку из-за уха. Хоть пачку дай, не оставит своей привычки, а спросишь, говорит: «Растягиваю удовольствие». Пока уйдет, прикончит три-четыре сигареты, комната полна дыма, пепельница – окурков и обгоревших спичек. Иногда мне приходится убирать за ним мусор, женщины, приходящие после него, если и не говорят ничего, то кривят губы и морщат носы. Чего стоят запахи грязного пальто его, водки и чеснока, мешающиеся с сигаретным дымом...

         Если б внял он просьбам, мольбам и советам, может, сейчас был бы человеком. Случаются у него, однако, времена, когда он приходит в себя. Тогда он соглашается с тем, что живет неправильно, кается, что не может жить иначе, мучается беззаботно прожитыми днями. В такие минуты и я понимаю, что было, то было, что поезд его ушел, ни у него, ни у меня нет сил что-либо исправить, остается просто повиноваться судьбе. Это может продолжаться часа два, по истечении которых он вновь становится прежним.

         У меня на глазах, как-то съежившись, уходит, совсем обносился, дал я ему на днях одну из своих рубашек, так на нем ее и не увидел, продал, наверное, ни за что и купил водки. Зубы его поредели, глаза потускнели, каждый день с пиджака собирает он горсть волос. Боюсь, что однажды Азраил постучит к нему в двери, а я и знать не буду, жив он или нет.

Интересно, что стоит этому похожему  на человека существу, которое перечеркивает напрочь дни и дела мои, не появиться дня три, как я начинаю беспокоиться, расспрашивать о нем, искать. Видно, человек привыкает и к хорошему, и к плохому, а потом уже не может выбросить из жизни своей то, к чему привык...

         Кажется, дверь в прихожей открылась и снова закрылась...

         Помоги мне хоть ты, о, Аллах!

БЕСПРОСВЕТНОСТЬ

         Не нужно было к нему ходить, не нужно, не нужно!..

         Но если дело сделано,  когда сума уже полна, как говорит твой Друг, что толку повторять это трясущимися губами, как попугай, что проку изводить себя? Утром об этом надо было думать, утром, когда рука тянулась к телефону и набирала номер, или когда услышал ты в трубке властный голос Друга, отказался бы от этой мысли, и, просто спросив, как дела, распрощался бы с ним.

         Однако стоило ему напоследок по привычке предложить: «Могу ли я  для тебя что-нибудь сделать? Может, что надо?», как ты, краснея, потея, таясь от сидящих с тобою в одной комнате сотрудников, рассыпаясь нутром на мелкие кусочки, как треснутая тарелка, проговорил: « Да так, ничего, кое-какие затруднения». И даже тогда еще не поздно было одуматься, отказаться от встречи. А что сделал ты, когда Друг тебе сказал, как приказал: «Приходи, жду»? Не смог ты сорвать замка с языка, волоча ноги, вышел в коридор, отер пот с лица и шеи, дрожащими пальцами взял сигарету и жадно затянулся.

         Мучаясь и сгорая от стыда, тебе и в голову не пришло не ходить к нему. Можно было вернуться еще и с остановки, и с полдороги, и из приемной управления, где он работал. Но когда ты открыл дверь и поздоровался с его красавицей-секретаршей, вот тогда уже было поздно, и назад дороги не было. Девушка тепло улыбнулась и сладко проговорила: «Как поживаете? Снимите, пожалуйста, плащ и подождите, он занят». Плащ, с которого стекала вода, ты повесил на вешалку и, опустившись в  мягкое кресло, уставился на дверь, будто Друг может уйти, не повидавшись с тобой.

         Довольно долго ты сидел. Дождь за окном не унимался, девушка похожая на русалку, тихо говорила с кем-то по телефону, чему-то смеялась, заливаясь румянцем, по телевизору с приглушенным звуком в это время показывали сиамских близнецов. Лишь устав от ожидания, ты надумал, было, уйти, но тут же решил, что это нехорошо, дело сделано, Другу может не понравиться.

         За дверью, обитой мягкой кожей, послышался шум, она отворилась, и вначале показалась довольная собою молодая женщина, а за нею выглядевший по-барски твой Друг при параде.

         Занятый женщиной, он не заметил тебя, съежившегося в кресле. За те пять-шесть лет, что вы не виделись, он располнел, глазки на круглом лице стали еще меньше, появился второй подбородок, и из-под элегантной одежды выдавался вперед живот. Обаятельно улыбаясь, сказал он женщине: «Звони» и, проводив ее, обернулся что-то сказать секретарше, когда взгляд его вдруг упал на твой мокрый плащ на вешалке. И в этот миг ты почувствовал себя настолько жалким и потерянным, словно вы и не были друзьями долгие годы, словно пришел ты на прием к чужому человеку.

         Ты почувствовал, как заволновалось все внутри, как  краской залились впалые щеки, как каплями потек пот из-под еще не просохших корней волос. Поднявшись, ощутил странную слабость в ногах и, пряча глаза, пошел ему навстречу. «Ты у нас стал, как месяц ясный, не показываешься, не вспоминаешь». Это сказал твой Друг, подходя, пожимая руку и милостиво разрешая себя поцеловать. Ты что-то мямлил себе под нос, сам не понимая того, что говорил. Хорошо, что и Друг твой не обратил на слова твои внимания, провел в кабинет, поручив секретарше принести чаю...

         Кабинет был светлым, удобным и теплым. Осторожно присел ты у большого стола. Друг твой, задержавшись у окна, произнес: «Так и льет», чтобы как-то начать разговор. «Да, и не думает прекращаться», - поддержал ты, лишь бы что-то сказать в ответ, но в мозгу пронеслось, что тебе-то до дождя нет дела, погода твоим планам не помеха: ты в любое время можешь позвонить нужному человеку и убить время где-нибудь в шашлычной или в сауне. Это мне и холод, и жара приносят одни проблемы. Беспокоясь, что мысли эти можно прочесть у тебя на лице, ты с силой стал растирать себе шею, да так усердно работал платком, что чуть кожу не содрал.

         Друг прошел на свое место, сел в кресло, закурил. Тебе тоже хотелось курить, но весь вид  Друга, роскошь его кабинета и цель твоего прихода пресекали это желание на корню, будто вы были не теми самыми друзьями, что еще несколько лет назад могли вести бесконечные разговоры, сидя в дешевых кафе, в чайхане, в тесноте переполненных вагонов метро. Теперь же между вами образовалась невидимая глазу пропасть, преодолеть которую у тебя не было возможности, а у Друга – желания.

         Ты  пришел из-за крайней нужды, и он счел своим долгом принять тебя. Друг знал всему цену, время и место, говорил о житье-бытье, наводя на задушевный разговор, в то же время  подчеркивая разницу, контрастность ваших положений. А ты пытался отвечать спокойно, дать понять ему, в каком состоянии находишься. Друг твой – человек умный, иначе не сделал бы такой карьеры. Он давал тебе понять между строк, что каждый в этой жизни должен надеяться только на себя, причем делал это так мастерски, что все сказанное им ты воспринимал, как сущую правду.

         «Ну, говори, сколько тебе нужно?» - пытливо глядя на тебя, сказал он наконец, когда за секретаршей, принесшей вам чай, закрылась дверь. Чего бы ни отдал ты, только бы не слышать этих разящих, как пули, слов. Ты полагал, что если спросит Друг: «Какие у тебя проблемы?», ты придумаешь что-нибудь, скрывая истинную цель своего прихода. Но Друг твой – человек бывалый: должность приучила его к таким вещам, для каждого посетителя у него свой язык, он знает, кто и зачем к нему пожаловал. Спросил к тому же коротко, не оставив места попятиться назад, отступить. Вероятно, почувствовал он и то, сколько раз ты умер и воскрес, побывал на том свете и вернулся за это время. «Ну, не знаю, сорок, пятьдесят, сколько дашь», - выговаривая эти слова, ты ощущал, как холодный пот прошибает тело. Чтобы скрыть свое состояние, ты стал смотреть в окно на дождь, будто виновниками такого унижения были падающие с неба капли дождя.

         Друг на мгновенье задумался, потом, достав из ящика стола деньги, бросил их перед тобой на стол: «Извини, сколько могу, здесь двадцать». Стараясь не смотреть на деньги, ты сказал: «Близкий человек на свадьбу пригласил, я верну». От голоса твоего веяло смертью. Хотя, в действительности, ты начал умирать еще утром, когда потянулся к телефону. До того, как Друг твой бросил деньги на стол, ты уже умирал по крупицам, и голубые купюры на стол, как горсть земли, брошенная Другом на твою могилу... В тот момент ты умер окончательно: ни земля не разверзлась, ни небо не поглотило, ты скончался от удара новеньких кредиток, вот и все. В таком умирающем состоянии перед глазами твоими возникла  бывшая здесь до тебя молодая женщина: Друг твой с горящими глазами вкладывал ей в руку зеленую бумажку – «Потратишь на что-нибудь. На днях, будет время, увидимся». Женщина, отведя глаза, улыбнулась, как улыбаются должники...

         ...Что было потом, ты плохо помнишь. Отпивая глоток остывшего чая, стараясь держаться с достоинством, выражая Другу благодарность, пытаясь избавиться от стеснения и  глупого выражения лица, - все это был уже не ты, а твой труп; помнишь ты лишь то, что Друг твой и тебя тоже проводил до двери, сказав на прощание: «Не думай ни о чем, все будет хорошо», или что-то в этом роде, наказывая появляться хотя бы иногда.

         Все происходило словно в туманной мороси дождя. Когда на непокрытую голову твою стали падать холодные капли, ты немного пришел в себя и, шлепая по лужам, побежал к остановке.

         ...В автобусе было  тепло и светло. Рядом сидела полная женщина с выражением сладкой умиротворенности на лице. Холод за окном, уютный салон, близость и аромат женщины создавали почти интимное настроение. Ты пытался невзначай поймать ее взгляд, деньги в нагрудном кармане заставляли сильнее биться сердце. Легкая улыбка тронула губы почувствовавшей это женщины, державшейся госпожой в своей недосягаемости...

         ...Ты попросил шофера остановить и, видя, что она тоже выходит, но из другой двери, старался унять дрожь, показывая водителю ветеранское удостоверение.

         Ощущая удовольствие от того, что глаза водителя вмиг сузились в щелку от злости при виде твоей книжки, ты шел вслед за женщиной, свернувшей за угол. Она замедлила шаг и смотрела на тебя понимающим взглядом, ты же обогнал ее и направился к подъезду, слыша позади себя ее шаги, чувствуя ее дыхание. Трепеща, поднимался по лестнице, растерянно открывал дверь и  стоял в темноте комнаты в ожидании сначала ее аромата, а после приближающихся звуков  шагов. Аромат и дыхание ее наполнили комнату, всем существом своим потянулся ты к тому дыханию и аромату...

         ...Однако женщина сошла двумя остановками раньше, забрав с собою свет, тепло и покой. Тупо проехал ты остаток пути с то и дело загоравшимися и гаснущими в сознании словами: « О, Аллах, только бы был свет! О, Аллах, был бы свет!»  Подъезжая к своей остановке, с колотящимся сердцем наклонился к окну взглянуть на дома. Того, что искал, не нашел по причине рассеянности и разнобоя в мыслях. Лишь выйдя из автобуса, увидел, что все вокруг погружено во тьму. В огромном здании перед тобой только в двух-трех окнах мерцал слабый свет. А дождь все лил, не переставая... Как обычно, в такую погоду болела рана от осколка в бедре, ныли суставы.

         По лестнице поднимался на ощупь, держась за  стены, и дверь открывал вслепую. Нащупал выключатель, будто твоя квартира к этому дому и кварталу не имела никакого отношения, и сейчас в ней зажжется свет, смывая и унося  с собою хандру и апатию, охватившую тебя со вчерашнего дня вместе с начавшимся дождем. Когда дошло до тебя, что света нет, ты, как был, в мокром плаще опустился в кресло напротив телевизора и уставился в едва различимый в темноте экран, словно все происходящее имело к тебе отношение лишь постольку, поскольку происходило на экране. А режиссер так мастерски оживлял события, что они походили на те, что случились с тобой в действительности. Только за окном стучал дождь, комната утопала в темноте, и плащ твой промок...

         Вечером того дня, когда жена, забрав детей, ушла к отцу, тоже неожиданно погас свет, а потом начался ливень, как не оправдавшиеся надежды несчастной женщины, как горькие слезы ее. « Довольно! - говорила она. – Люди казаны наполняют, газ включают, а ты три года гнил в окопах и остался ни с чем. Этой твоей писаниной желудок не наполнить!» И тогда, точно так же сидя в кресле, ты молчал. А что говорить? Сказать, что  обещали на этой неделе зарплату?  Ты знал, что этим ее не проведешь. В начале каждой недели собирал вас у себя в кабинете начальник и, попивая чай, говорил, о чем придется. Заканчивая монолог свой, обращался к тебе: «Муаллим, какие будут предложения, пожелания?» Но ты ведь неглупый человек, чтобы открыто говорить обо всем. Улыбаясь, отвечал: « Здоровья и счастья!»  Начальник, даже почувствовав настроение твое, вида не подавал и, обращаясь ко всем, объявлял:  «На этой неделе постараемся получить зарплату, с помощью Аллаха». Только на помощь Аллаха в этом деле и можно было уповать. Словом, в ближайшие дни на зарплату нечего было и надеяться...

         ...Ты даже не слышал, как открылась входная дверь, как вошел и, поздоровавшись, сел на свое обычное место, на другом конце стола, сосед. «Что сидишь в темноте? И свечи, что ли, нет, чтоб  зажечь?» – спросил он, и ты вздрогнул от звука его голоса. Не двигаясь с места, ответил: «Вчера кончилась, забыл купить». Сосед, видно, пришел развеять скуку и, чтобы завести разговор, сказал: «Никак не перестанет лить, зараза». Потом поинтересовался, что слышно о свете, когда дадут? Спросил с надеждой в голосе, будто кнопка у тебя под рукой, ты образумишься,  нажмешь на нее,  вспыхнет свет, и в мгновенье ока исчезнут все тяготы дня. «Нет, - сказал ты,  – сегодня уже вряд ли будет свет». Сосед вздохнул, как человек, лишенный последней надежды, поднялся и беззвучно вышел вон.

         Он ушел, и ты подумал, что, наверное, нужно было сказать, что свет скоро дадут или что-то в этом роде. Кто его знает, что и как  сложится в этом мире...