Рассказы

     Уговор с мужем был железный: все, никаких внуков на лето! Хватит! Сколько внучке – тринадцать? Значит, уже тринадцать лет мы не видим лета. Их привозят – и мы встаем к плите, возим их на речку, убираем, стираем, моем…

     Лета мы не видим, видим только их, своих внуков. Они потом уезжают – посвежевшие, отдохнувшие, а мы остаемся измочаленные, с обострившимися болезнями, с расшатанными нервами…

     За внуков мы рады. Но пора подумать и о себе. Если мы свалимся – кто подаст нам стакан воды? Увы, им будет не до нас. Значит, спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

     Но солнышко светило так ласково, зелень лезла из земли так дружно, воздух так благоухал запахами начавшего лета…

     - Привозите, чего им задыхаться в большом городе.

     И вот наше первое самостоятельное утро. Что приготовить на завтрак? Там, в мегаполисе, в дефиците не только свежий воздух. Дети там не видят и натурального коровьего молока. Не видят и не едят. Сварю-ка я им молочную кашу. Или молочный суп. Нет, сначала надо умыться. Чем занят мой четырехлетний внук? Наверняка, сидит у телевизора или компьютера, - нынешние дети включают их, едва открыв глаза…

     - Владик, пошли умываться!

     - Я уже слезами умылся…

    О, Боже! Почему, отчего?..

    Увидев мое лицо, внук спешит исправить ситуацию:

    - Я пошутил, бабушка.

    Ох, уж эти московские внуки! Словечка в простоте не скажут…

    Ладно, будем варить молочный суп. Ставлю на плиту кастрюльку с молоком. Умывшийся внук (что молодец, то молодец – умывается без посторонней помощи) садиться за стол и внимательно смотрит за моими действиями. Я говорю о пользе натурального молока. Внимательно слушает. Потом говорит:

     - Я люблю смотреть, как делают вермишель с молоком, но кушать не заставляют.

     - А зачем же тогда делать? – недоумеваю я.

     - Для культуры.

     Чего?.. Для какой такой культуры? Почему для культуры, а не для еды? Нет, хватит их слушать. Все не переслушаешь. Надо варить и ставить на стол…

    - Иди за Миланой, будем завтракать.

    Оторвать внучку от телевизора оказалось еще сложнее. Она смотрит фэнтези – это  сплошные приключения, трюки, спецэффекты. А по эту сторону экрана – что тут интересного?… «Сейчас приду» прозвучало и через пять, и через десять, и через пятнадцать минут…

     Но вот, наконец, мы все за столом. Беремся за ложки. Внук развлекает бабушку и сестру беседой:

     - У Паши есть дедушка Петя. У него оторвало пальцы косилкой, целых четыре пальца. Сосуды лопнули, и он умер.

     Мы с Миланой недоуменно переглядываемся: это - тема для завтрака? Но внук упорно продолжает:

     - Сейчас дед в могиле. Если к ней подойти, он встанет.

     Мы кладем ложки…

     - Только это будет уже не он, а зомби.

     - Почему зомби? – дрожащим голосом спрашиваю я.

     - И кто же его там зазомбировал? – голосом строгой учительницы спрашивает сестра.

     - Не знаю, - вздыхает внук и некоторое время, к моей радости, ест молча. Слава Богу: лапша, сделанная «для культуры», все-таки оказывается в желудках…

     И потекли дни. Завтраки, обеды, ужины. Речка. Речка – это то, что все-таки перетягивает (пока?) фэнтези со всеми их спецэффектами. Внуки заходят, точнее, забегают со всего маха в воду - и попробуй их вытащить оттуда! Визг, крики восторга, ныряния. Внучка утверждает, что вода – ее родная стихия. В начале лета она провела две недели на море с папой (отпуска у мамы с папой не совпали, и они отдыхают по очереди), но приехала к нам абсолютно белая. «Почему?», - недоумевала я. «Так я же всегда в воде сидела…»

     Если бы только в воде! А то ведь чаще всего – под водой. Начнешь что-нибудь говорить ей, оглянешься, а тебя никто не слышит. Потому что опять унырнула.

     Нынешним летом решил следовать примеру сестры и малыш. К непрекращающимся ныряниям внучки я уже привыкла, а тут – сердце обмирает…

     С речки возвращаюсь уморенная от переживаний. А надо уже налаживать ужин. А еще мама наказывала с малышом читать и писать. В свои четыре внук знает уже все буквы, складывает их в слоги и даже слова, но писать решительно отказывается:

     - Нет, писать здесь я не смогу.

     - Почему?

     - Потому что у вас все другое: стены, мебель, игрушки.

     - А как же в школе? Когда ты пойдешь в школу, там тоже будет все другое.

     - Не знаю, - опять простодушно и честно вздыхает маленький хитрец.

      Вечером я иногда не нахожу в себе сил рассказать ему сказку. Он и не настаивает:

     - Давай лучше поговорим.

    - О чем?

     - Вот я не знаю, почему Милана выросла раньше меня.

     - Ну, это понять легко: просто она раньше родилась.

     - А где же тогда был я? У мамы  в животике?

     - Нет, даже в животике еще не был.

     - Значит, я был в космосе. Или у мамы в груди.

    Сон пропадает. До приезда внуков, когда у меня было время читать, я успела ознакомиться с теорией о том, что дети, оказывается, сами выбирают своих родителей. Они, дети то есть, существуют где-то там, в параллельных мирах  (получается, как раз в бесконечном космосе!) в виде духовных субстанций, а потом воплощаются с помощью выбранных (по своему желанию!) родителей в физические тела. И появляются таким образом на земле. Но внук-то этих книг еще не читал. Откуда же?..

     - Все, давай спать. Ложись на бочок, ручку под голову…

     Ну, какой теперь сон!

     Кажется, еще недавно… еще совсем недавно я говорила не внукам, а своей маленькой дочке: «Ложись на бочок, ручку под голову…» О, блаженное время! Время, когда я была для своего ребенка всем: Вселенной, в которой она жила, защитницей от всех бед и напастей, мудрецом, знающим ответ на любой вопрос. Она действительно жила у меня в груди, черпала из меня все, что ей требовалось для жизни: любовь, защиту, тепло.

     Но потом дочь выросла и сказала: «Хватит…»

     Теперь она хочет быть сама по себе. Она не терпит вмешательства в свою жизнь.

     Если у них с мужем внезапно кончились деньги – им можно подбросить их.

     Если им некуда деть на лето детей – они позволят пожить им у бабушки с дедом. На это они не рассердятся.

     Но если полезть к ним с советом – это будет расценено как вмешательство во внутренние дела семьи, будет пресечено и отвергнуто самым решительным образом. Да вспомнить хотя бы историю с кроваткой. Когда Владик вырос из своей самой первой – маленькой кроватки, они приняли решение купить другую – двухъярусную. Узнали мы об этом от внучки (в то время она звонила часто): «Бабушка, мама с папой везут двухъярусную кроватку». «Какую-какую?» «Двухъярусную. Владик будет спать внизу, а я наверху». Я тут же взялась названивать на мобильный: «Вы что – с ума сошли?». В ответ раздалось вежливо-холодное: «Ты что там делаешь сейчас - пьешь чай? Вот и пей спокойно. Не нервничай. И не лезь в наши дела…» Я опешила.

     Не лезь в наши дела? Значит, пока внучка жила у нас (до пяти лет, пока они обустраивались там, в Москве), пока она жила у нас, наши дела были общими. Внучка часто болела, и мы постоянно перезванивались по поводу ее здоровья – главного общего дела. Хотя иногда приходилось принимать решения самостоятельно, как, например, в случае с аппендицитом.

     … Тем утром внучка поднималась особенно неохотно, была задумчивой и вялой и на вопрос: «Что с тобой, Миланочка?», также неохотно ответила: «Животик болит». Помчались в больницу. Доктор пощупал внучкин живот, потом у нее взяли кровь из пальчика (хорошо сказать, сдали: пока сдавали, все хирургическое отделение от крика моей горластой внучки стояло на ушах!), после чего тот же доктор сказал: «Немедленно на операционный стол». Когда тут было советоваться, если доктор говорит «немедленно»? Немедленно и повезли. Пока шла операция, я была, как говорится, в себе – видимо, просто толком не успела испугаться. Но когда операция закончилась, а она все не просыпалась и не просыпалась… Через час ожидания под дверью операционной от страха я опустилась по стене на пол. Вышел доктор: «Да не переживайте вы так. Это же ребенок. Спит и спит. Проснется, спросит: «Бабушка здесь?» - и опять спит». Я верила и не верила. Сознание прошивала мысль: «А что скажут родители? Что они сделают теперь со мной?..»

     Внучка очнулась через полтора часа. И тогда я перевела дух и тоже вернулась в себя – в свое тело, свои мысли и чувства. (Наверное, именно тогда я впервые поняла, что значит – быть не в себе и в себя вернуться)… Бросилась звонить родителям. «Как? Ах! Ох!..»

      Тогда нам не говорили: «Не лезьте в наши дела». А теперь… Теперь к ним нельзя лезть даже с нежностью и любовью – им в своих семьях этого добра хватает, зачем еще что-то сверх? Сверх – это уже не нужно, излишества тоже вредны, они это знают, поскольку полезной информацией напичканы по уши. А если нужда в совете все-таки возникает – на это есть психолог, который в курсе последних достижений и веяний во всех сферах человеческой жизни.  Так зачем им устаревшие советы устаревших родителей?

     Бо-о-льно… Почему они не понимают, как это больно?.. И куда нам девать теперь нашу родительскую любовь, ставшую им не нужной?!

     Теперь на море уехал внук – с мамой. Остаемся с почти взрослой (она уверяет, что не почти, а совсем взрослой) внучкой. Вздыхаю с облегчением: ну, теперь будет легче – ребенок совсем взрослый…

      Утром она спит долго – хорошо. Можно и самой благодаря этому обстоятельству проснуться не торопясь, полежать в тишине и покое, а потом также не спеша попить чаю. Послушать тишину. Подумать о спящей внучке.

     Этим летом она приехала другая. В конце прошлого - мы проводили в Москву худенькую (ребра можно пересчитать) девочку-подростка, а в начале нынешнего - в наш с дедом дом вошла девица, ростом выше бабушки, с крутыми бедрами и непонятными глазами. Мы опешили.

     Вечером внучка вышла из ванной, обернутая полотенцем. Высокие ноги, длинные руки, покатые и оттого очень женственные плечи… Афродита! И нет больше прежней девочки…

     Как строить отношения с девочкой – было понятно. А что делать с Афродитой?!

     Сейчас, наверное, все-таки пора ее будить…

     Спит прямо в наушниках. И компьютер не выключен – до каких пор общалась с одноклассниками – до двух? До трех?

     - Милана, пора вставать…

     - Не хочу-у-у. Лe-e-то же…

     - Лето – значит, полное безделье?

     - Ну, ба-а-бушка…

      Наедине с дедом решаем, что надо «совсем взрослого» ребенка как-то отвлекать от этих современных игрушек – мобильного телефона, музыки через наушники, компьютера. Вот – он возьмет ее на рыбалку с ночевкой!

     … И опять мне рай – они там рыбачат, а я тут приберусь, перестираю, перемою посуду… И так далее, и тому подобное.

     Можно, конечно, привлекать ко всем этим делам и внучку. Даже  нужно привлекать. Но… наш огород ей интересен только с одной точки зрения – там растет клубника и малина, которые можно есть. Что же касается домашних дел…

     Внучка – человек творческий. Утром она должна послушать музыку. После завтрака садиться рисовать. Художник она на зависть плодовитый – полотна (внучка рисует на листах белой писчей бумаги карандашом или фломастером) вылетают из-под ее руки со скоростью три штуки в полчаса. Если ее не оторвать ради презренных домашних дел – к вечеру дом будет завален произведениями изобразительного искусства. И не столько из-за необходимости приобщить внучку к ведению хозяйства, сколько именно из страха быть погребенной под шедеврами, прошу ее иногда сделать что-нибудь по дому. Например, помыть посуду. Надо отдать внучке должное – она никогда не отказывается. Вот только… тарелки после нее приходится перемывать. Сказать, что она для этого дела еще мала? Но ведь ей тринадцать! Наверное, она, как все творческие люди, просто презирает столь прозаическое занятие. Но что делать мне, если я от всех этих кастрюль и сковородок начинаю звереть? Я в некотором роде тоже человек творческий, почему же я…

     Потому что ты - бабушка! И этим сказано все. Успокойся и берись за тряпку.

      … Да, дочь выросла и перестала в нас нуждаться. Нас понимать. Взять хотя бы эту кроватку…

      Четыре года внучка жила у нас. Четыре года (с года до пяти) я читала ей на ночь сказки. Без сказки на ночь – какое же это детство? Мы ложились с ней на широкую двуспальную кровать, открывали книжку и… Золушку сменяла Крошечка-хаврошечка, поросят Нуф-Нуф и Наф-наф – серый волк, хитрованку лису – простодушный заяц… По вечерам мы обе жили там, в сказках. Нам обеим это было интересно. Изредка я поворачивала к внучке лицо и видела ее распахнутые глаза, в которых радость сменялась удивлением, удивление – изумлением, изумление – опять радостью… В эти минуты мы были абсолютно счастливы. Но чтобы ТАК было  – надо было лежать рядом, голова к голове. Чтобы в любой момент можно было посмотреть в глаза, погладить руку, прижаться щекой к щеке…

      И вдруг эта кроватка. Двухъярусная. Тогда внучка еще не была СОВСЕМ взрослой, и на ночь ей, как и маленькому брату, нужна была сказка. А кто из взрослых полезет туда, наверх, на второй этаж двухуровневой кровати?

      Вот почему мы тогда возникли. Почему принялись названивать. Неужели нас трудно было понять?!

     Ну, вот и вернулись мои рыбаки… Уморенная обилием свежего воздуха и впечатлений, внучка ходит по дому, как сомнамбула. Полежала сначала на моей, потом на дедовой кровати, и успокоилась, в конце концов, в зале на диване. Как в сказке о трех медведях… Спит  усталая, счастливая, в этот вот момент – беззаботная…

    Да ну ее, эту посуду! Что мне, трудно ее вымыть? Пусть ребенок подольше побудет в детстве!

      - Бабушка, я сегодня пойду на речку одна!

      - Одна? Ну, нет…

     Я говорю «ну, нет» и уже понимаю, что она пойдет, и мне ее не остановить. У фразы, произнесенной в начале лета: «Я теперь совсем взрослая» было продолжение: «и буду все делать так, как считаю нужным». Она сочла нужным пойти на речку одна…

    Что я должна сказать?

     - Иди, Милан. Только скажи, когда ты вернешься.

     - Ну, бабушка… Я поеду на велосипеде. Может, потом еще покатаюсь.

      Что мне остается делать?

      Ждать.

     Как быстро… Как быстро проходит время жизни! Кажется, только вчера я шла по улице, и какой-то парень спросил: «Девушка, а как пройти…» «Девушка» - сладко обрадовалось сердце. Не в тот ли день я услышала еще и такое: «А коленочки-то ничего – славненькие…»

     И вот у меня уже взрослая дочь, уже внуки. И я,  бабушка, в сотый раз за лето перемывающая посуду. Сказать честно, я уже исчерпала запас убеждений («я помою, помою, но тебе-то этому тоже надо учиться!») и запас сил на безрезультатные увещевания. Я уже немолодая – сил у меня не так уж много. Память тут же подсовывает слова хитрого внука: «Бабушка, а ты совсем не старая. У тебя ручки молодые, ножки молодые». Ага. Они такими кажутся. Они могут казаться такими еще какое-то время – если я буду давать им отдых, когда они устают. Но вместо этого я…

      И почему они ничего не чувствуют?! Мне что – начинать ныть, ругаться, или разбить об пол тарелку, в конце концов? Но я ничего этого не хочу! Я не хочу быть занудной, не хочу быть злой! Я хочу… Да вот хотя бы спокойно сходить в туалет.

      Не исключено, однако, что и тут меня ждет какой-нибудь «сюрприз». Журналы мод, например, «прописались» здесь прочно, но это еще можно понять. Гораздо больше меня удивили обнаруженные в туалете тетрадь и ручка – что, на горшке тоже можно творить?

      Ну, а на этот раз?..

     Чайная чашка. В уголке туалета на полу стоит чайная чашка. Она что – устраивала здесь чаепитие?!

      Прошел час. Прошел второй. Дело идет к темноте. Темно будет уже через полчаса, и тогда в сердце начнет закрадываться страх.

      Надо идти на речку. Ну, не дурра ли, что отпустила ее одну? Знала же, знала – пропадет. Как пропала совсем недавно…

     Буквально два дня назад внучка вот также ушла в город одна. Так же начинало темнеть, и она принялась обзванивать всех ее подруг. «Нет, не видели, не знаем…» Уже начинала думать о милиции, когда девчонка возникла на пороге. «Милан, ты что, не видишь, что уже темнеет? Что я начинаю сходить с ума?»

      - Бабушка, ну что ты волнуешься? Со мной никогда ничего не случится.

      - Да, конечно. Тогда почему газеты полны сообщениями о… даже страшно сказать…  Это в нашем детстве не страшно было уходить из дома хоть до темна, хоть вовсе на всю ночь. Дома знали: значит, ночует у подружки. А вы живете совсем в другое время! Постарайся меня понять!

     Молчит. Но, кажется, заметила, что бабушка дошла до ручки. Поэтому взялась объяснять:

     - Понимаешь, я шла из города через овраг. Помнишь – там лежит упавшее дерево? Я села на него и стала слушать музыку.

      Она слушала музыку! А бабушка хоть помирай от своих «необоснованных» переживаний… Вот также они ждали когда-то с дискотеки свою дочку, Миланину маму: пока та появится на пороге – сто страхов переживут. Она же – «ну что вы волнуетесь, со мной никогда ничего…» Да еще и про родительский диктат добавит, про свободу, которой лишена…

    Какие же они бесчувственные, нынешние дети! Наденут свои наушники, отгородятся от мира, и ничего-то для них не существует, кроме них самих. Между прочим, буквально вчера (вчера они ходили на речку вместе, но возвращались разными дорогами – внучка предпочла более короткий путь, а она пошла как раз через овраг – здесь подъем не такой крутой), так вот, она пошла через овраг, и как раз напротив того поваленного ветром старого дерева ей вышли навстречу два парня – пьяные, неопрятно одетые, и, разумеется, матерящиеся – бр-р-р… Она, бабуля, была им, конечно, неинтересна - а если бы шла внучка? Да еще одна?!

     Боже, а на улице-то уже почти стемнело! Надо бежать на речку. Скорее, скорее. Только бы она была там. Только бы она была там!..

     Внучка стояла на берегу. Вернее, она танцевала. Собственно, об этом могла догадаться только я, но никак не ее окружение.

     Окружением были два парня и женщина с ребенком, которая подошла к реке как раз в те минуты, когда на высокий берег (речка течет внизу) пришла и я. Сверху мне все хорошо было видно: и парни, и женщина (ребенку, совсем малышу, было все равно) взглядывали на девчонку с недоумением: чего она так непонятно дергается? То ли подпрыгивает, то ли какие-то странные упражнения выполняет. Недоумение их легко объяснимо: музыка звучит только в наушниках внучки, окружающим она не слышна. И они не могут понять природы ее телодвижений…

     Волосы у моей Миланы распущены по плечам, велосипед и пляжная сумка лежат у ног, а ноги выделывают странные па…

     Уже несколько дней она твердила мне про танец, называющийся «драм-степ» и порывалась его исполнить, но дела, дела… эта самая грязная посуда… И вот теперь я вижу этот танец при странных, как говорится, обстоятельствах. Господи, но как она сейчас хороша – с распущенными волосами, стройной фигуркой, руками, брошенными в пространство.  В голову приходит то ли здравая, то ли отчаянная мысль: в конце концов, должна же она когда-то в первый раз пойти на речку одна! Ребенок вырос, ребенок жаждет самостоятельности. Так почему не сегодня?!

     Почему, почему… Да потому что эти парни, кажется, уже начинают о чем-то совещаться. Кажется, они уже направляются к ней…

     - Милана! Ми-ла-на!

     Невероятно и необъяснимо – она не могла меня услышать, уши законопачены музыкой и наушниками – но она в ту же секунду обернулась. И в ту же секунду взяла сумку, села на велосипед и поехала ко мне.

     Слава Богу…

       От волнения ноги мои ослабли, и я, как когда-то возле операционной, опускаюсь на землю там, где стою. Однако злость заставляет встать и идти: хорошо, что я подошла вовремя, а если бы не подошла? Ведь они уже явно направлялись к ней, эти два парня, и кто знает, что было у них на уме. Уже не в газетах – в нашем маленьком городке, в придорожной лесополосе нашли недавно такую же вот девчонку – в грязи, в крови… А все потому, что вот так же мнила, что с ней никогда ничего не случится…

     Ноги предательски дрожат, и я опять сажусь на землю. Господи, почему ее так долго нет? Конечно, сейчас она поднимается в гору, на этот высокий берег, но все равно уже пора…

     Вот появилась. Появилась, и… слазит с велосипеда, оставляет его и сумку на круче и опять исчезает из глаз. Нет, вы подумайте, она еще и нервы треплет! Она хочет несчастную бабушку добить! Чтобы я еще раз отпустила ее одну – дудки! Не дождется!

     Не дождется.

     Потому что… не будет ждать. Разве ты не чувствуешь, что она уже ушла из-под твоей власти, твоего влияния? Она осуществила свое намерение – делать то, что считает нужным.

      Милая моя, маленькая моя, дорогая моя девочка! Я так боюсь за тебя. Постарайся меня понять и догадаться, что мои опасения и тревоги - от любви, а не от желания навязать тебе свою волю. Догадалась же ты каким-то непостижимым образом, что я появилась на круче…

      Ух-х-х, появилась. Опять садится на велик и едет домой – минуя меня, другой дорогой.

       Ах, другой… Ну и я останусь сидеть там, где сижу. Вот не встану и не пойду…

       - Бабушка!

       Ах, все-таки «бабушка»! Все-таки чувствует, что поступила неправильно.

       - Бабушка!

       Машу рукой: мол, поезжай. Не захотела подъехать ко мне, и не надо. Кати одна…

       Но и я сижу на теплой летней земле одна-одинешенька…

       Может быть, я опять чего-то не понимаю? Как не понимала в ситуации с кроваткой. Прошло время, и мне в голову пришла очевидная мысль: а ведь они, родители моих внуков, поступили разумно. Они поступили, исходя из обстоятельств: квартира небольшая, в ней тесно, и покупка двухуровневой кровати в какой-то мере решит вопрос жизненного пространства. В конце концов, внучка сможет слушать сказку со второго своего этажа…

     Дочка сказала мне тогда жесткие, пожалуй, даже жестокие слова, но что же делать, если я продемонстрировала полную невменяемость? Может быть, наша родительская любовь иногда и впрямь похожа на диктатуру? Вспомни: ты даже не удосужилась задать естественный вопрос: «Почему?» Ты сразу пустила в ход тяжелую артиллерию: «Вы что - с ума сошли?..»

      Но сейчас-то, сейчас - разве я не права, причем на все сто процентов?!..

     Конечно, она смотрит телевизор – что же еще?

     Я тоже сажусь смотреть телевизор. И – ничего не вижу…

     Молчим…

     - Скажи, а этот твой танец… Это тот самый драм-степ?

     - Да.

     - И что – в нем участвуют только ноги?

     - А что должно еще?

     - Ну, наверное, голова.

     - А что может голова без ног? Если только это не голова профессора Доуэля.

     Вот и поговори с ними…

     Лето кончилось. Еще вчера я страстно мечтала освободиться от всех-всех бабушкиных обязанностей, освободиться и зажить, наконец, собственной жизнью. Заняться осуществлением собственных творческих планов. А сегодня…

     Посуда давно перемыта, и мне никто и ничто не мешает заняться тем, чем хочу. Чего же я хочу? Вот загляну-ка в интернет: что это все-таки за танец – драм-степ? По поводу «степ» я и сама, кажется, уже догадалась: это давно известная чечетка. А что значит приставка «драм»?

      Приставка, - объясняет электронный всезнайка, - возникла недавно и означает вот что: новая разновидность старого танца «строится под ломаные ритмы».

     Под ломаные ритмы… Ну, а какие же еще ритмы могут быть у нынешнего времени?!..

     Еще одна любопытная деталь: техника танца, оказывается, зависит от того, «насколько хорошо человек владеет своим телом, может выполнять элементы кручения, поворотов и разворотов».

     Ну, прямо не танец, а аллегория жизни…

     А что за тетрадь лежит на тумбочке, возле кровати, на которой после блужданий по дому чаще всего спала внучка? Стихи… Если количество создаваемых внучкой живописных полотен способно устрашить, то со стихами дело обстоит гораздо спокойней: она их пишет мало. И на мои просьбы дать почитать все лето отвечала: ой, нет…  пока не надо. Но однажды оставила тетрадку на видном месте, и я поняла, что теперь можно в нее заглянуть. Прочитала, удивилась, сделала какие-то пометки на полях. Там были, например, две поразившие меня строчки:

      Ни на что не трачу веры –

      Ни на зло, ни на добро…

     Я долго размышляла над ними. И не придя к окончательному выводу, поставила на полях вопросительный знак. Я надеялась получить ответ на него в течение лета, но…  И что вижу теперь? Вопросительный знак зачеркнут. И рядом внучкиной рукой написано: «Бабушка, ты прямо как учительница по литературе. Это моя коронная фраза!»

     Коронная фраза? О, нет!..

     Надо выйти на улицу, на свежий воздух. Проветрить мозги.

     Пройду-ка я по той дорожке, по которой тем летним вечером мы возвращались с речки.

     Почему я не отозвалась тогда, почему не обернулась, когда она кричала мне: «Бабушка, бабушка!»  Ох, уж эта дурацкая обидчивость! Да пусть я хоть сто раз была права – все равно надо было отозваться!

     Ей ведь тоже нелегко взрослеть. Я просто забыла, как это бывает. Я забыла, что наступает возраст, когда пришла пора увидеть – своими глазами! – мир, в который пришла. Увидеть, понять и оценить его – самой, без посторонней помощи, без всяких указчиков и подсказчиков. Разве со мной было не так? Разве со всеми бывает не так?!

     И это ее исчезновение из дома, когда она сидела на поваленном дереве в овраге и слушала музыку. Нетрудно представить эту ситуацию, эту минуту: над ней  высокое, с белыми облаками, небо. Вокруг  тишина. По большому счету, это время можно считать благословенным. Тишина и одиночество – это то, без чего человеку творческого склада невозможно существовать. Тишина и одиночество – питательная среда, в которой зреют мысли и чувства…

     А те два нетрезвых парня? Ведь они шли как раз мимо…

     Господи, как нелегко быть взрослеющим человеком!

     Но я никогда не думала, что и бабушкой быть не легче.

     Вот хотя бы теперь… Что я могу теперь? Только попытаться найти дорожку, по которой она еще недавно шла с речки. И попытаться попасть в ее след, который, возможно, еще помнит дорога. И тогда какое-то время мы словно побудем вместе.

     Вообще же…

     Вообще же я – здесь. А она – там. А потом будет: она - ЗДЕСЬ, а я – ТАМ.

     Мы будем помнить друг друга?

КРУГИ НА ВОДЕ

      Провела карандашом по бровям, щеточкой – по ресницам, мульнула губы ярко-красной помадой. Откуда она взяла это слово – мульнула? А  неизвестно. Само пришло. А откуда…

     Вот себя Света знает, кажется, всю, с головы до ног. Голова – круглая, шаром, волосы надежно закручены в локоны химзавивкой. Глаза тоже круглые, серо-зеленые; носик довольно симпатичный и губки  тоже. Да и вся она, вся ее фигурка приятных очертаний - родители были аккуратисты…

     Ну вот, мульнула она свои губки (на работе говорит – помаду за триста рублей взяла, но хоть бы раз кто поверил!) и на эту самую работу пошла. Хотя губы ей вообще можно не красить: кому она с ними нужна - санитарка в больнице? На ее работе важно другое – руки. Но Света привыкла: перед тем, как взять ведро с водой и швабру, надо привести себя в порядок. Полы-то она моет не в пустыне – ей в палату к людям идти. И зайдя, она каждый раз говорит одно и то же: «А ну-ка, ягодки мои, на тумбочках прибрать, тапки - под матрац. Чистоту наводить будем. Чистота – залог здоровья».

     Больные поднимают на нее глаза, оживают; врач с обходом когда еще придет, а Света («Светуля» – чаще всего почему-то называют ее больные) - вот она, и каждому уже сделала инъекцию надежды…

     К одному больному она так привязалась (был он из дальнего села, и никто к нему не ездил), что таскала ему еду из дома. От сына, можно сказать, отрывала. Другие санитарки морщились: «Ты прямо как мать Тереза. Вспомни, какая у тебя зарплата…»

     Да помнит, помнит она про свою зарплату! И экономить научена. Краску для волос не в галантерее – в хозяйственном магазине покупает: тридцать пять рублей пакетик, хватает на два раза…

     Но иногда на нее словно что-то находит. Вот копила-копила однажды деньги, думала – новый шифоньер купит. А сама села в поезд и поехала на юга - денежки те мотать.  Вернулась с моря с загаром, камушками и… сыном.

     Про сына она, конечно, догадалась не сразу: сначала знала только, что сошла с катушек. Что – не слышала она про курортные романы–обманы? Да сто раз! Но с катушек сошла. Потому что купилась на красоту.

     Звали его Вахтанг, и был он красив, как Кикабидзе. Море она видела впервые в жизни (потому и поехала поглядеть), пальмы – тоже. А как пахли магнолии! А какие на юге ночи – теплые, как печка зимой, и звезды хоть и на небе, а совсем рядом…

    Тут и возник Вахтанг. Она как увидела его, так голову и потеряла...

    Cынулю cвоего (своего – и ничьего больше!) назвала Ваней – чтобы никаких воспоминаний о южных морях, чтобы рос, как все соседские мальчишки, у которых отцы Коли, Васи, Сани…

    А второго своего мужчину Светуля нашла на… помойке. В прямом смысле слова: шла мимо помойки, а неподалеку на скамейке сидели мужики, опорожняли бутылку. Чего она остановилась? Зачем?

     Но остановилась. Может, потому, что руки его увидала: у собутыльников они дрожали, а у него были крепкие, рабочие. Вспомнила покосившийся забор, крышу, которая протекала… а сын  еще не помощник…

     - Что – жизнь прожигаете? – подъелдыкнула мужиков. - А у меня вот проводка сгорела.

     Ни на кого никакого впечатления ее сообщение не произвело. Кроме того – с крепкими руками. Он-то и поднял на нее глаза:

     - Что помочь?

     Она привела его домой. Провела на кухню. Пока он возился с проводами, узнала, что зовут его Федор, жена из дома выгнала, а идти ему, кроме как опять на помойку, некуда.

     Когда проводка  была готова, пригласила гостя к столу. Еще раз посмотрела на его руки и неожиданно для себя сказала:

     - А ты оставайся у нас.

     Еще была жива мама. Светуля уловила ее осуждающий взгляд, но слово – не воробей…

     - Ты ему про сына-то, про сына скажи, - все же попробовала ее урезонить мать.

     Она сказала. Федор повел плечами: сын так сын…

     Так и стали они жить вместе. Руки у Федора, убедились вскоре и Света, и даже мать, оказались и впрямь золотые. За что ни возьмется – все сделает. Рейки штакетника вокруг палисадника встали, как солдаты на марше - друг другу в затылок, крыша перестала течь, терраска заневестилась новым, с кружевным наличником окном…

     Единственное, что огорчало и Светулю, и тещу, и сына Ваню – Федоров взгляд. Отчего-то смотрел он на всех подозрительно. Мать так и сказала: «Он что – боится, что его облапошат? А чего у него взять-то?»

     Света бы и к такому взгляду привыкла – сын не хотел привыкать. Вслед за бабушкой говорил: «Он что – боится, что его кинут?». Та говорила – облапошат, этот – кинут…

     Света старалась и так, и сяк: и доброе слово в ход пускала, и лучший кусок норовила ему на тарелку положить… Наглаживала рубахи. «Чего их гладить – мне не в контору идти»… Гладила все равно. Ночью лезла под мышку: «Мы же еще не старые…»

     На небольшое время он размякал, а утром - опять как день ненастный. Вот словно у него сломалось устройство, которое должно отзываться на доброту. Или вовсе его не было никогда. Мать однажды не выдержала:

     - Тебе кто дороже – сын или чужой мужик?

     - Мам, ну что ты мне душу рвешь? Конечно, сын. Но ведь и этого жалко!

     - Чего тебе его жалко-то?

     - Ну, как же… Вырос в детдоме. Он, мам, оказывается, в детдоме вырос. Мы своего Ивана любим. А его сроду никто не любил.

     - А ты тут при чем?

     - Не знаю…

     Однажды они с сыном позвали Федора на рыбалку. Отказался – «без дела сидеть не умею». А они с Иваном пошли. Известно, рыбалка – дело не женское, но Светуля, сознавая свою перед сыном вину и желая в чем только можно заменить ему отца, пристрастилась ходить с ним на речку. И скоро это дело так полюбила, что от реки ее было не оттащить. И старалась она не только ради улова. Ей нравился, как теперь говорят умные люди, сам процесс. Сидела с удочкой час, два…  Время останавливалось. В воде отражались деревья и небо, и прибрежный камыш, и этот отраженный мир был едва ли не привлекательнее, чем тот, что по эту сторону воды. Разве так может быть, чтобы – лучше? – спрашивала себя Светуля.

     Она бросала удочку, круги на воде разбивали и деревья, и небо, но потом покой восстанавливался. И опять отраженный мир казался еще лучше, чем тот, что вокруг.  Забывались дела, которые еще вчера казались важными. Важным выходило совсем другое: вот это бездельное времяпрепровождение, когда чуешь только себя да поплавок, дрожащий на прозрачной воде. И чудилось, что в ней, этой воде, утонули не только дубы и осины, и облака, но и еще что-то, в воздухе незримо витающее, от чего сердце сладко замирает, а на душу нисходит покой, и навевает он не дрему, нет, а вовсе наоборот - восторг и желание понять о жизни что-то такое, что в суете будней понять просто не успеваешь…

     Может, о чем-то похожем размышлял и сын?..

     До шестого класса Иван был мальчишка как мальчишка: к соседям в сад за яблоками лазил, на кино денег просил. А потом что-то случилось. Стал таскать из библиотеки странные книжки. Света попробовала их читать – и не смогла: много непонятных слов. А если слова и понятные, то в такой комбинации, что в голове от них что-то кружиться начинает...

     - Зачем они тебе? – спрашивала Ваню.

     - Мам, ну хочется же понять.

     - Чего?

     - Ну, как мир устроен.      

     Света пугалась: это ей уже можно задуматься о чем постороннем, а ему-то? В его-то годы? Лучше бы за девкой какой приударил – вон, ровесники уже провожаются, а он за книжками всеми вечерами сидит. Одно хорошо – учится без натуги. Другие матери то с кнутом, то с пряником к детям подступают, а у нее в этом смысле – никаких забот.

     …Забота тем летом появилась у Федора - принялся строить баню. Света ли не понимала, как это хорошо: бани в их маленьком городе нет, люди моются кто как, кто где. Баня – это чистота и здоровье.

     И в очередной выходной она сказала сыну:

     - Давай-ка пропустим одну рыбалку. Баня – дело нужное. Надо помочь…

     Все вместе они таскали кирпичи и доски, а потом она, оставив мужиков, пошла готовить обед. Только наладилась с кастрюлями да сковородками – со двора шум. Вышла на крыльцо, и поймала конец гневной Фединой речи:

     - …У тебя руки откуда растут? Ни черта по хозяйству не можешь!

     Светуля понимала, что, в общем-то, Федор все правильно говорит, и парня к мужицкой работе приучать надо - пришла пора. Но… был бы родной отец - конечно, нашел бы слова помягче.

     Сердце сжало болью, но она заставила себя, ничего не сказав, вернуться в дом.

     За обедом больше молчали. И пока молчали, Света придумала компромисс: на бане работать по вечерам, а в выходной…

     - Идите, идите, - отпустил их Федор. – Мне без вас даже лучше – никого подгонять не надо.

     И в следующее воскресенье они опять умотали на рыбалку. Когда сели перекусить, Ваня задумчиво (чаще всего он говорил именно так – задумчиво) произнес:

     - Как будто только для работы человек живет.

     Света взялась его убеждать: как же это можно – без работы? А что тогда есть-пить? Где жить? Чего на себя надевать? Не-е-т, это только в райских кущах, наверное, можно готовые плоды с веток срывать, а здесь, на грешной земле…

     Ваня молчал. Света бросала удочку, смотрела на круги на воде, а потом на отраженный в речке мир, но обычного покоя в душе не возникало. Душа рвалась между сыном и… чужим, в общем-то, человеком. Может, и в правду пора ему сказать: «Иди куда хочешь, мил человек»…

     Баню за лето не одолели. А весной проводили Ваню в армию. По теплу Федор опять взялся за стройку, и теперь Светуля уже неотлучно помогала ему. Не пойдет же она на речку одна. Да и дело вперед быстрее продвигается, когда вместе да вдвоем.

     И все-таки управиться до конца за лето опять не получилось – Федору пришлось лечь в больницу. Теперь Светуля носила в больницу еду, ни от кого ничего не отрывая.

     - Чего нос-то повесил? – бодро говорила она, зайдя в палату. - Доктор говорит: идешь на поправку. Через пару дней выписываться будем.

     Про выписку доктор действительно сказал. Только причину назвал другую:

     - Запоздали вы, Светлана Егоровна.

     Она вздрогнула. Виновато проговорила:

     - Да он сроду никогда ни на что…

     - Не привык жаловаться. Характер.

     Доктор закурил сигарету. Поглядел в окно. И поставил точку:

     - Скорее всего, детдомовское детство его догнало. Делать операцию не вижу смысла.

     Болезнь Федора не смягчила. Дома он тоскливо глядел за окно, где сосед, нанятый для завершения стройки (дел-то всего ничего осталось) управляется с баней. Работал тот не спеша, с частыми перекурами, и это выводило Федора из себя: «Нет, совсем люди работать разучились. Ну, ладно, свой хоть малой был, а этот…»

     И все же дело шло к концу.  Вот уже навешена дверь, вставлено окошко. Вот уж и вовсе – осталось только козырек на трубу надеть, а сосед куда-то запропал.

      - Что – не может такую малость сделать? – кипятился Федор.

      - Дался он тебе, этот козырек. Не нынче – завтра поставит.

     Но и на другой день сосед не пришел. Тогда Федор сказал:

      - Сам пойду.

     - Ты что – с ума сошел? – всполошилась Светуля.

     - Не могу больше глядеть! Тошно!

     Кое-как дошел до вешалки; она, видя, что возражать бесполезно, помогла ему надеть фуфайку. На улице, возле бани, помогла поставить лесенку. Еще раз попробовала остановить:

     - Федор, а может, завтра? Посмотри – день-то нынче какой! Давай посидим на крылечке.

     - Вот-вот, вам бы только сидеть…

     И она сдалась. Помогла ему встать на нижнюю ступеньку. Потом стала лесенку держать -  для прочности.

      До середины он добрался. А потом замер – и осел. И скатился к ее ногам…

     Давать сыну телеграмму она не стала. Управилась с похоронами одна. По вечерам сидела в черном платке у окна, глядела на улицу. В голове отчего-то крутились строчки услышанной по радио томительной песни:

      А что я не умерла,

      Знала голая ветла,

     Да еще перепела с перепелками…

     Однажды сын ей сказал: «Знаешь, мама, когда мы уйдем ТУДА, у нас будет возможность докончить то, что мы начали на этой земле. Но не все, а только то, о чем мы здесь страстно мечтали».

     Она тогда засмеялась: страстно мечтали… Слова-то какие чудные. Непривычные… А теперь почему-то подумалось: неужели Федор и ТАМ будет думать о том, как надеть козырек на трубу бани?

     Ну, а она сама? Что будет делать ТАМ она сама?

     Может, искать Вахтанга? Как она мечтала, чтобы они встретились – отец и сын. Пожалуй, это и было ее самой заветной, страстной мечтой (вот и сама так заговорила)… Может, она и Федора привела в дом как раз потому, что втайне надеялась: он заменит ему отца.

     Не получилось. И она понимает, что сыну сейчас это уже и не нужно. Сын вырос – теперь он не только без Федора, но и без нее не пропадет.

      И ей самой… Разыскать бы такие травы, да приготовить снадобье, да смягчить Федино сердце…

ЛЮБА, РАВНАЯ ВСЕЛЕННОЙ

    …Так жизнь и идет: встань в четыре, убери за скотиной, накорми, напои, подои. Съезди на базар, продай мясо… Грядки для нее – после всего этого – уже почти что не работа, а удовольствие. Дышишь свежестью зелени, видишь, как лучок да морковка из земли лезут-стараются. Правда, к этому времени, ко второй половине дня, начинают болеть ноги. И если начинает прополку Люба как все бабы – кормой кверху, то продолжает так: становится прямо на колени, да и продвигается вперед, с корнем вырывая осот, лебеду, молочай. А когда и на коленях становится невмоготу – бросает на землю старенькую безрукавку, да и падает на землю между грядок, лицом вверх, чтобы передохнуть. Глядит на застывшие в знойном мареве облака, каждый раз удивляясь тому, как быстро они меняют свои очертания. Вот только над тобой было гигантское лицо молодого мужчины, но за какие-то немногие минуты оно успело постареть, а потом и вовсе распалось. Зато на его месте возникло чудное видение – женская головка в шляпке. В шляпке, которых Люба сроду не носила. Тем интересней: шляпка, оказывается, женщину здорово украшает. Но вот и шляпка стала вытягиваться, утончаться, менять очертания… Господи, уж не царевна ли лебедь теперь по небу плывет?..

     Хорошо… Хорошо в такую вот минутку, когда никуда не надо торопиться. Лежи себе, думай про все сразу…

     Вспомни, например, свою свадьбу. Да что свадьбу, свадьба – дело обычное, заранее во всех своих главных моментах распланированное. А вот до свадьбы…

     Жила Люба в своей Рожновке и ни о каких романтических (так теперь молодежь говорит) встречах думать не думала – некогда было. Отец пил, сестренки и братишки младше ее – кто матери помогать будет? Она, Люба. Она и помогала – и по дому, и со скотиной. Походы в райцентр за покупками были для нее как сейчас прополка – одно удовольствие. Иди да гляди вокруг, сорви попутно полевой цветочек, удивись его невычурной, но греющей душу красоте…

     Вот так шла она однажды и шла; пять километров – не расстояние, но уж больно сумка тяжелой на этот раз оказалась. И потому она обрадовалась, когда рядом остановилась машина. «Садись, подвезу», - говорит водитель. Она и села, чего не сесть? Шофер оказался молодой, но все же ее постарше и такой… такой… Как артист Джигарханян в молодости: роста невысокого, кости некрупной, а мужского обаяния – через край. И глаза – умные и смешливые сразу. Спрашивает: «Как зовут?».  «Ну, Люба». «А я Вовка». Люба засмеялась: поняла уже, что не водитель он этой машины, а, наоборот, из тех, кого возят. Ради баловства за руль сел, или настоящий шофер заболел.

     Так потом и оказалось: председатель соседнего колхоза он - Вовка, Владимир Константинович…

     В общем, пока ехали, Люба голову потеряла. И так-то в ней было не больно много, в ее голове, а тут совсем опустела. Одни только глаза его да голос - такой уж приятный, смешинками начиненный…

     Про остальное она от самого мужа знает. Когда Вовка убедился, что обид держать она не умеет (все обиды входят в нее, как нож в воду – вынул, и вода снова сомкнулась, и уже не помнит его, ножа), так вот, когда Вовка убедился, что обидам она не разрешает задерживаться ни в голове, ни в сердце, рассказал, как все было.

     …Когда он заявил матери, что собирается жениться на ней, Любе, будущая ее свекровь заявила, сурово поджав и без того тонкие губы:

     - Да уж догадывалась… Но не одобряю. Девка-то без образования.

     Вовка помолчал. Потом поглядел на потолок, на стены. В стол. И – так же немногословно:

     - Женюсь, мам. Ты уж как хочешь, а я женюсь.

     - Не о такой жене для тебя я мечтала, - скажет еще свекровь, понимая, что все слова бесполезны: раз сын решил, значит, так и оно будет.

     Но на свадьбе  Люба все же сидела ни жива, ни мертва: ну, как все как-нибудь не так еще повернется? Мало ли… Это она голову потеряла, а он? Мог ведь и вправду с высшим образованием выбрать, а не ее, Любу, у которой всех достоинств – телом крепка. Так сейчас в моде как раз-то совсем другие – бестелесные…

     Но все шло своим путем: гости кричали «горько», пели и плясали.

     Свекровушка глядела на нее не сказать что ласково, но задумчиво. И вдруг, улучив момент, к ней подсела. И вышел у них откровенный разговор. Свекровь сказала так:

     - Я ведь тоже без высшего образования. А у мужа таких образований аж два. Но с собой поделать ничего не могу. Мы с ним как живем: ложится он рядом, а во мне ни одна жилочка не дрогнет. Бревно и бревно привалилось… Пусть у вас по-другому будет – за это и выпью.

     Люба сначала опешила. Потом застеснялась…

     Она стеснялась этого долго. Стыдно сказать: когда Вовка ложится рядом, в ней все петь начинает. Все начинает петь! Но она виду не подает, прячет глаза под одеяло. И дожидается, когда Вовка положит на нее руку. Прямо на грудь. И тогда все тело вмиг становится легким, как облачко… Так было в молодости. Так было после того, как двух детей родила. Так и сейчас. Кладет Вовка руку на грудь, и она сразу и на земле, и на небе… А уж в самый сладкий момент, в самый-самый, происходит что-то совсем непонятное: Люба чувствует, что стала равной Вселенной…

     Как это возможно, чтобы обычный человек сравнялся с необъятной Вселенной? Да откуда ей про это знать, Любке без образования? Она только именно что чувствует: Вселенная и она – одно и то же. У Вселенной и у нее – одни жилочки, одна кровь. Одна душа…

     И причина такому ее необыкновенному чувству – он, муж…

     Колхоз был для Вовки всей его жизнью. Вставал он так же, как и она, в четыре, съедал два куска мяса с картошкой и ехал в поле, на фермы («Ты думаешь, чего я на тебе женился? Знал, что мясом с утра накормишь»…) Домой возвращался затемно. Люба одна управлялась и с хозяйством, и с детьми, а образованный муж крутился на колхозной работе, как белка в колесе, и почитал это за счастье. Люба его работу уважала: она что - только по дому да возле дома, а у него забот полон рот.

     И вдруг в одном из высоких кабинетов прозвучала команда: колхоз  банкротить.

     Три дня Вовка ходил, как током ударенный. То ли будет жить, то ли нет…

     Через три дня в том же высоком кабинете он заявил:

     - Я в этом участвовать не буду. Это уж  без меня.

     Без тебя так без тебя. Не будешь? Ну, и сиди дома, – примерно так разъяснили Вовке его дальнейшую жизнь.

     Люба сдуру обрадовалась: теперь у нее помощник будет! Дети выросли, к городу прибились, так что, в самый раз…

     Но помощник приходить на помощь не торопился. Люба, как всегда, вставала в четыре и шла к скотине: убирала, кормила, доила. Часа через два подходила к кровати: помощник лежал, как поверженный воин – раскинув руки и ноги, в лице – отрешенность, и только из горла – то ли хрип, то ли всхлип, то ли стон… Солнце уж высоко стояло, когда он разлеплял глаза: «Люб, рассолу». «Вов, может, хватит?» «Горит, Люб. Вот тут горит…»

      И прикладывал руку к груди. «Ну, так не водкой же заливать. Водкой-то этот пожар не потушишь». 

      Поставив у кровати рассол, уходила в огород; приходила, а он опять – как поверженный воин.

     Однажды она легла рядом и лежала до тех пор, пока он не очнулся.

     - Люб, ты чего?

     - А ничего. Или встаем вместе, или пусть вся скотина с голоду передохнет.

     - Ну, Люб… Дай рассолу…

     Долго пил. Долго молчал. Потом повернулся к ней и положил руку на грудь…

     И живут они теперь так: если Вовка утром встает – идут на скотный двор вместе. Если не встает – идет она одна. Скотине не скажешь: хозяин нынче не в форме. Скотину надо обихаживать каждый день. Ноги в такие дни болят сильнее обычного, ну, дак куда деваться…    

     Зато как рада Люба, когда в дом наезжают гости! Сидеть за столом – это тебе не навоз в узенькое окошко кидать. К опальному Вовке, Владимиру Константиновичу, кто только не приезжает. Но чаще всего – прежние друзья-товарищи.

      Стол Люба накрывает быстро, поскольку готовит его по одному и тому же сценарию: яичница-глазунья, красная рыба в кляре, сыры-колбасы. Под маринованные синенькие да соленые грибочки все это идет за милую душу, тем паче, что запивается домашними наливками и настойками на терне, сливе, вишнях, смородине. На боярышнике – это, считай, уже лечебный напиток. Мужики выпивают, закусывают, изливают Вовке душу: «Сверху, как всегда, прессуют. Местных инвесторы выживают. Мать-перемать… извини, Люб…»

     Люба слушает, особо в разговор не встревая. Ну, чего она, Любка без образования, может подсказать тертым-перетертым мужикам? Хотя иногда ее подмывает обронить: мужики, ну, а где же вы были раньше-то, пока можно было упереться рогом? Вовка-то вон уперся. А если бы вы все?..

     А недавно… недавно в их доме оказался вдруг гость из области, как выяснилось, самый настоящий писатель. По годам он был им с мужем ровесник, но в селе никогда не жил, и потому сначала обстоятельно беседовал с хозяином, а потом переключился на нее, Любу. Так и закидал вопросами: а вот смогла бы она жить в городе? И неужто сельская глушь совсем ей не надоела? И сельская работа – это же с утра до ночи, без всяких тебе выходных…

     Больше всего его удивил рассказ о том, как она быка резала.

     - Что – сама? – не верил писатель.

     - Ну, а чего же… раз надо…

     - Но ведь  бык! Громадное животное! Курицу - это я еще понимаю.

     - Так курицу тяжелее, - втолковывала ему Люба. - Ты ее, заразу, сначала поймай – набегаешься до упаду. А этот великан, как накинешь ему петлю на шею, сам ложится на землю. Только глядит… ох, как глядит!

     Но и писатель уже смотрел на нее, не отрываясь, а когда Вовка вышел за очередной порцией наливки, вдруг произнес:

     - Люба, вы - образ самой России.

     И - бац – руку ей на коленку. Она ту руку, как муху, моментом смахнула – знала, чем может кончиться, если Вовка заметит…         

     Лежит Люба, смотрит в небо. И нехорошая, непривычная мысль приходит ей в голову: вот если бы она ту руку не смахнула… что дальше-то? Дальше-то – могло бы что быть?

      В последнее время Люба себя уже стесняться стала. Располнела. Пальцы на руках, как сосиски. Волосы на солнце повыгорели. Вовка теперь и в глаза, и за глаза «баушкой» ее зовет. А как не баушка, если у взрослых детей внуки уже пошли?

     И ноги вот разнылись так, что вставать неохота. Но вечернее солнце жарит, надо перебираться под навес. Под навесом у сарая солома накидана, можно отдохнуть, не опасаясь, что подскочит давление.

     Что там супруг? Неужто опять…

     - Лю-ю-б, ты где?

     Легок на помине…

     - Лю-ю-б!

     -Да здесь я, здесь!

     Муж возник в проеме – улыбающийся и трезвый. 

     - Вот она где скрылась. А я ищу ее, ищу.

     - Что, соскучился?

     - А то.

     - Соску-у-чился… а сам баушкой зовешь.

     - А ты что, в моем голосе шутки не слышишь? Всегда вроде слышала…

     Вовка повел плутовскими глазами по сторонам, проговорил внезапно захрипшим голосом:

     - Ты у меня не баушка. Ты – молодка.

     - Вот теперь точно слышу. Шутку.

     - Ну, все… допекла.

     И упал рядом. Она попробовала увернуться:

     - Ну, чего ты, чего… От меня навозом пахнет.

     - Не чую, Люб. Молоком – чую, сеном – чую. А навозом…