Мемориальное кладбище в Дубовке

А прошлое ясней – ясней – ясней…

Б. Окуджава

Места расстрела невинно репрессированных в период Большого террора в СССР известны во многих городах: Бутово под Москвой, Левановская пустошь под С.-Петербургом, минские Куропаты, Катынь, Тесницкий лес под Тулой, Солянка под Курском и т.д. Но настоящие похороны останков этих жертв проводятся в нашей стране только на Мемориальном кладбище под Воронежем – в Дубовке, что и сделало его уникальным.

Совершенно неожиданно я вдруг почувствовала долг рассказать, как возникло это кладбище.

30 октября 2011 года ведущая там традиционный митинг представительница администрации, говоря о том, что здесь в 1989-м нашли скрытые останки расстрелянных, ни разу не упомянула общество «Мемориал». И меня, и стоящую рядом Римму Дмитриевну Леонову это так удивило, что после завершения официальной части мы попробовали сказать женщине, породившей наше недоумение, о роли этого общества в основании кладбища. Нам не поверили. Наша ссылка на то, что мы сами вместе с другими мемориальцами раскапывали первые расстрельные ямы, вызвала возмущение: «Это было бы преступлением! Раскапывают только назначенные горисполкомом!..»

Теперь, действительно, всё связанное с Мемориальным кладбищем организуется административно. Так и должно быть. Но я поняла, что современная молодёжь думает, что так было всегда, и не представляет, как активны были люди в общественной жизни в конце 80-х – начале 90-х гг. и какую роль это играло. Вот почему я и решила написать свои воспоминания.

В начале перестройки масса народа стихийно, как естественный процесс, потребовала публично сообщить имена всех жертв и официально объявить их невиновность. Вскоре во многих городах СССР возникли общества под названием «Мемориал», объединившие людей, которые считали необходимым раскрыть правду о политических репрессиях, чтобы подобные трагедии никогда не повторялись.

В Воронеже «Мемориал» был организован в 1988 году доцентом Политехнического института Вячеславом Ильичом Битюцким. Он с душой руководит им до сих пор и, кроме того, входит в Правление Международного Мемориала. В нашем городе в общество включились не только репрессированные, их родственники, но и люди из семей, не пострадавших от несправедливых арестов, лица разного возраста и профессий, объединённые, прежде всего, желанием узнать места гибели и захоронений погибших, их имена и подробности «дел», потому что видели в этом долг общества и, соответственно, свой. 

Выступления о Большом терроре в печати, по радио и телевидению у многих сняли страх говорить об этом (ведь в студенческие 60-е годы, хотя уже услышали о судьбе О. Мандельштама, А. Жигулина, Н. Гумилева, И. Бабеля и многих других, мы, филологи, никогда друг другу не рассказывали о репрессированных в своих семьях, да порой и не знали об этом, потому что родственники молчали). Со слов разных людей я, как и другие мемориальцы, получила сведения о всевозможных местах, где расстреливали или куда свозили расстрелянных: овраги вдоль Задонского шоссе; кладбище на Левом берегу, где теперь на участке тайных захоронений выстроены многоэтажные жилые дома; Коминтерновское кладбище, куда трупы привозили закапывать ночью; овраги и пустыри за СХИ и т. д.

Одна женщина (Семёнова Ирина Фёдоровна), отца которой расстреляли в 1931 году по сфабрикованному «делу трудовой крестьянской партии (ТКП)», рассказала мне, что в феврале того года было холодно, выпал глубокий снег; и её отца и других приговорённых к высшей мере наказания вывезти далеко не могли и расстреляли, когда стемнело, на реке Воронеж у Лысой горы, побросали в прорубь. Она узнала эти подробности, потому что ночью пришли к ним знакомые и рассказали её матери о гибели мужа. Ирине было 5 лет, взрослые думали, что она спит и ничего не слышит, а она на всю жизнь запомнила и ужасную суть рассказа ночных посетителей, и слёзы матери.

Через некоторое время другой пожилой человек поделился своими воспоминаниями: однажды мальчишкой с приятелями увидел, как река Воронеж несёт к ним, стоящим на городском берегу, человеческие трупы;  они завопили – их вскоре прогнали, берег оцепили. Спросила, когда это было. Ответил, что весной, а год назвать точно не мог: 1931-й или 1932-й.

Понятно, что все названные сведения могут быть правдивыми, но они не являются документальными или законно свидетельскими и не могли решить нашу проблему поисков.

Нам казалось, что в Воронежском Управлении КГБ должны быть документы о местах сокрытия расстрелянных, но там сказали, что их нет. В «делах» осужденных, действительно, содержатся даты расстрелов, иногда – даже часы, а о дальнейшем – ничего. Может быть, эти сведения есть в Москве? (Например, в «дело ТКП» вклеена справка, подписанная «Зам. Нач. отд. 2 сект. УАО КГБ при СМ СССР» подполковником Сосиным 20 апреля 1955 года, в которой говорится: «Решение Комиссии НКВД и Прокуратуры СССР от 18 февраля 1931 г. в отношении 18 человек (перечислены расстрелянные, в том числе отец Ирины Федоровны) приведено в исполнение 24 февраля 1931 г. Основание: в деле № 159 т…с…» Номер дела не совпадает с воронежским, что в нём есть – неизвестно).

Сотрудники УКГБ пригласили меня съездить с ними опросить работавших до войны на территории учхоза СХИ, где, по слухам, был один из пунктов расстрела.  И я увидела, что все предположения отрицались, скорее всего, потому, что у многих всё ещё срабатывал страх перед расспросами сотрудников КГБ, хотя их представители теперь входили в Областную комиссию по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х гг., и они сами занимались поисками мест захоронения репрессированных.

Начальник Управления КГБ по Воронежской области А.И. Борисенко рассказал, что пригласили пенсионеров, работавших в 30-е гг. в НКВД, угостили чаем, они охотно общались, но враз онемели, как только стали расспрашивать их о тех годах – видно, воскресили свои клятвы и жизнь той поры – и заявили, что ничего не помнят из-за старости.

Всё было безрезультатно.

И вдруг 7 июля 1989 года напечатали заметку журналиста В.М. Котенко «Какой лес хранит тайну?». В. Котенко сообщил о письме в редакцию человека, знавшего,  что расстрелянных в 1937-38 гг. в Воронеже закапывали недалеко от посёлка Дубовка, «в черте дислокации войск НКВД». Опираясь на статьи газеты «Правда», цитируя их, В. Котенко требовал достоверно проверить все утверждения о захоронениях.

Названная территория уже вошла в место мемориальских поисков. Инженер Эдуард Николаевич Бурыкин занимался ими не только потому, что считал это общественно необходимым, но и потому, что хотел узнать место гибели отца – Николая Михайловича Бурыкина, врача, ставшего начальником стройконторы Облздрава, руководившего, в частности, строительством той областной больницы, колонны которой («Ротонда») сохраняются в Воронеже как память о разрушениях Великой Отечественной войны. Он был арестован в ночь на 26 января 1938 г. и расстрелян по сталинскому распоряжению 22 апреля, за 2,5 месяца до рождения сына. (Воронежцев в сталинских списках более 600 человек). Эдуард нашёл довоенную карту, на которой был указан полигон НКВД недалеко от п. Дубовка. Мысль, что там могли расстреливать политзаключенных, казалась вполне реальной. Эдуард Бурыкин с Владимиром Елецких исходили эту территорию, но нашли пока лишь места давних стрельбищ.

Среди тех, кто знал, что на этом полигоне и расстреливали, и закапывали расстрелянных, был Иван Алексеевич Текутьев. Он всю жизнь, не считая  времени Великой Отечественной войны, в которой участвовал от начала до конца, провёл в лесах, расположенных близ реки Усманка: был сыном егеря, сам стал лесником, а потом директором лесхоза в этих местах. Семидесятилетний пенсионер И.А. Текутьев всем обращавшимся к нему с вопросами не только раскрывал многолетний секрет, но и водил желающих в лес показать, где примерно надо искать захоронения.

В 30-е гг. это была довольно голая песчаная территория, а после 1947 года здесь посадили сосны. И уже нескольким поколениям людей казалось, что тут всегда стоял лес. Вожатые многочисленных пионерских лагерей в Дубовке и Сосновке водили детей через этот лес купаться в Усманке, и никому в голову не приходило, что под ногами – останки тысяч жертв.

Найти их там сначала пытались небольшие группы людей. Кроме  названной (Бурыкин и Елецких), туда ходил с Текутьевым Котенко, ездили сотрудники УКГБ, но ничего не обнаружили. Заместитель начальника УКГБ по Воронежской области Анатолий Кириллович Никифоров в августе предложил провести коллективное обследование леса. Несмотря на большое количество участников, ничего найдено не было.

Но члены «Мемориала» настаивали на продолжении поисков. И в следующий раз (точно дату  не помню) включилось ещё больше людей: много мемориальцев; представителей городской поисковой группы «Риф» (они под руководством Виталия Латарцева искали и находили останки военнослужащих, погибших в годы Великой Отечественной войны, и всем коллективом вошли в «Мемориал»), сотрудники УКГБ; курсанты военного училища; школьники. Были работники поселкового совета. Разбрелись по нескольким лесным кварталам и раскапывали подозрительные места: бугорки, ямки. Раскопки ничего не давали, разве что открыли всем обилие лисьих владений: копая, попадали в норы, подземные ходы из одной норы в другую.

Ивана Алексеевича Текутьева попросили рассказать, что он знает. Он вывел желающих на дорогу, ведущую от Дубовки на Веневитиново, разделяющую территории старого и нового леса, и рассказал, что в феврале 1938 года, когда выпала пороша, отправился с товарищем охотиться на зайцев. (Он был студентом лесохозяйственного факультета СХИ, а охотником стал ещё лет 12-ти). Когда наступили сумерки (часов тогда ни у кого не было, точное время назвать нам не мог), они пошли домой и проходили примерно там, куда он нас привел. Неожиданно наткнулись на след автомобиля, повернувшего в сторону реки Усманки. Там не было дороги, и их очень озадачило, куда и зачем поехала машина. Свернули со своего пути и пошли по её следам. Вдали увидели (леса-то не было!) машину и около – вооружённых людей. Сумерки сгущались. Подходить не решились и пошли домой. Но любопытство осталось. На другой день они сходили на это место и обнаружили две закопанные большие ямы и разные следы вокруг: крови, обуви, отпечаток лежавшего в снегу человека в шинели. Валялись бутылки, гильзы. Объяснения увиденному не было, и так как подростком Текутьев когда-то обнаружил в лесу труп и, сообщив о находке, получил благодарность, то и теперь он пошёл в милицию и рассказал участковому, что он видел. Милиционер Михаил Прокофьевич Черенков сначала кому-то позвонил, а потом велел Текутьеву никогда никому не рассказывать  об этом, если он хочет остаться в живых и не попасть в такую же яму. Иван Алексеевич сообщил всё приятелю, и они очень долго сохраняли тайну своих наблюдений. На полигон не ходили. Но, когда стаял снег, Текутьев всё же завернул туда и был изумлён количеством осевших (потому что вырыты зимой) ям. Он насчитал там 103 ямы!

Вскоре его призвали в армию. Не успел закончиться срок службы, как началась Великая Отечественная война, он всю её провёл на фронте. После войны тайна продолжала скрываться, на эту тему разговаривали между собой лишь сведущие приятели.

Текутьев повёл нас по лесу, объясняя, что теперь найти те места с ямами очень трудно: панорама совсем другая.

Опять безрезультатно заканчивался поисковый день. Уехали автобусы с курсантами, потом со школьниками, остался небольшой автобусик, который в основном доставил сюда мемориальцев, включая рифовцев. Он был до предела забит этими пассажирами. Шофёр и какие-то официальные лица торопили, но не все собрались. Я пошла по лесу позвать в автобус тех, кто ещё продолжал поиски. Вскоре увидела нескольких  рифовцев.

Надо сказать, что, в отличие от других, поисковики «Рифа» пользовались, кроме лопат, лозами и щупами. Один из рифовцев протыкал землю острым длинным щупом, остальные спешно рыли яму. Член «Рифа» и «Мемориала» Елена Латарцева сказала мне, что она, очевидно, обнаружила здесь лозой то, что безуспешно искали весь день. Игорь Парахневич, по её словам, уже упёрся щупом в кости.  Теперь хотели докопаться до них. Я очень обрадовалась и, конечно, не стала торопить их к автобусу, осталась рядом. Они успели выкопать пару косточек, но тут явилось какое-то начальство и затребовало прекратить раскопку и ехать в Воронеж. В автобусе рифовцы, имевшие богатый опыт выкапывания человеческих скелетов, утверждали, что это, безусловно, кости человека. А какой-то тип спорил с ними и говорил, что это кости скота, потому что здесь закапывали туши больных животных. Все заговорили о том, что надо срочно обследовать это место до конца. У большинства появилась надежда, что хотя бы одно захоронение невинно расстрелянных найдено.

В ближайший свободный день – субботу – большая группа мемориальцев, в том числе рифовцев, представители УКГБ, городской администрации, журналисты сошлись у обнаруженного места с зарытыми костями. Сотрудник УКГБ А.В. Кульнев проверил его миноискателем и разрешил копать. (До сих пор не знаю, почему надо было использовать миноискатель, ведь эта территория не была полем боя, не была оккупирована. Приходило в голову, что о заложенных минах сохранились документы НКВД или энкаведешников в этом подозревали).

Сверху был сплошной песок. Потом показались засыпанные известью человеческие скелеты. Дальше надо было с помощью лопаток, совочков осторожно откапывать человеческие кости и извлекать их. Судя по всему, здесь расстреливали людей по краям ямы и сбрасывали расстрелянных абы как: на глубине около 2-х метров кости лежали овальной спутанной горой вдоль краёв ямы. Отделить целиком скелет от скелета было невозможно. Стало ясно, что определить количество зарытых можно только по черепам, и их, извлекши, стали укладывать рядками. Все черепа оказались прострелены сзади насквозь. Остальные кости, очистив, складывали в мешки.

В яме обнаружилось 42 простреленных черепа. Попадались и гильзы тульского производства, что подтверждало, что людей расстреляли именно здесь. Я подобрала гильзы 1927 и 1928 гг. и подумала, что здесь подвергали людей смертной казни не только в период Большого террора, но и раньше. Сохранились в хорошем состоянии ленинградские калоши, была и другая обувь, остатки ремней, пуговицы. Ни одного документа обнаружено не было.

Сотрудники руководящих учреждений города и области стояли и наблюдали за происходящим, мемориальцы трудились, сменяя друг друга. Но уйма чувств, представлений о прошлом охватила, безусловно, всех. Говорили о продолжении работ, об исследовании костей судмедэкспертизой, которая могла по ним определить возраст и пол расстрелянного человека. Думалось, что если соотнести по количеству людей и возрастному составу списки расстрелянных, которые должны быть в архиве УКГБ, и результаты исследования костей из каждой ямы судмедэкспертизой, то можно будет узнать, кто был скрыт в ней. Говорилось о культурном перезахоронении останков…

Пока шла работа в этой яме, искали лозой другую. И  нашли её, недалеко, в этом же квартале. Неудивительно, что поиски и раскопки продолжались.

Во второй яме вскрыли 68 останков! Двое из зарытых здесь имели связанные руки (один – в наручниках).

«Не тут ли останки моего отца?» – думалось Эдуарду Бурыкину.

13 сентября следователем прокуратуры Железнодорожного района города Воронежа А.В. Косякиным на основе обнаружения в лесу под Дубовкой ям с костными останками людей было возбуждено уголовное дело и начато следствие.

В сентябре было ясно, что надо спешить с раскопками, потому что поздняя осень и зима прекратят эту работу. Но, с другой стороны, в середине сентября работников осталось мало, потому что В.И. Битюцкий, Э.Н. Бурыкин и многие другие мужчины, мемориальские  добровольные «копачи», были, как всегда, отправлены в колхозы на уборку урожая. Благодаря отправке туда же студентов филфака ВГУ, у меня появилось свободное время, и я всецело погрузилась в ежедневные поездки в Дубовку и решение тамошних проблем.

Администрация выделила автобус, который в 9 утра отъезжал от корпуса ВГУ со стороны Кольцовского сквера, вёз добровольных «копачей» в лес возле Дубовки, а часов в 5 вечера вывозил в город. На служебных машинах туда ежедневно приезжали сотрудник УКГБ, следователь, работник судмедэкспертизы…

Некоторые из тех, кто участвовал в раскопках первых двух ям, смогли продолжать эту деятельность. Например, сотрудникам Краеведческого музея, мемориальцам Скогореву Олегу и Душутину Николаю разрешили проводить здесь музейные рабочие дни. Мне очень понравился жизнерадостный Коля Душутин, с увлечением, без устали выполнявший утомительное вскрытие ям. В музее он был научным сотрудником, хотя ещё учился заочно на историческом ф-те ВГУ. Через несколько дней совместной работы вдруг говорит, что с радостью передаёт мне привет от своей мамы – Светланы Щеголеватых. Оказалось, что это сын моей сокурсницы! (Сейчас их обоих, к сожалению, уже нет в живых).

Почти ежедневно появлялся Вениамин Григорьевич Глебов. Он работал на заводе полупроводников то днём, то ночью и в свободные дни, а также, поспав пару часов после ночной смены, добирался до нас самостоятельно и трудился основательно. (Надо сказать, что он потом много лет непосредственно участвовал в раскопках расстрельных ям. Свои наблюдения соотносил с материалом «дел» репрессированных, изучаемых им в архивах Воронежской области, и написал книги «Кровавый песок Дубовки – воронежцы в тисках НКВД», «Тайны Воронежского Управления НКВД (по следам раскопок под Дубовкой)» и «Конвейер смерти Воронежского Управления НКВД»).  В.Г. Глебов внимательнее остальных относился к обнаруженным предметам.

Но постоянных «копачей» было мало, и я пошла в аудиторию к студентам  юридического ф-та (там училось много юношей) и рассказала им об этой проблеме, предупредив, что документально оправдать пропуск занятий не смогу. Многие откликнулись тут же! Но копать им было нечем. Вспомнила, как много лопат давали нам, студентам, для всяких работ, когда достраивался этот корпус, выходящий к Кольцовскому скверу, и обратилась за помощью к коменданту. Тут же он дал на неопределённое время штук 20 лопат. Загрузили лопаты в автобус, выделенный администрацией, а после работы стали оставлять их вместе с выкопанными черепами и костями в Дубовке в подвале поселкового совета, около которого останавливался наш автобус. Так постепенно, хоть и медленно, шли поиски и раскопки.

Третья яма была обнаружена в другом лесном квартале. Меня особенно поразило, что она оказалась на том месте, где И.А. Текутьев закончил свой рассказ и, постукивая палочкой-посохом по земле, говорил о захороненных: «Искать трудно, как иголку в сене. Вот, может, под нами, здесь, лежат они. Как знать?!»  Представляете, как точно человек запомнил, где происходили события 50-летней давности и как великолепно ориентировался на неузнаваемо изменившейся за эти десятилетия территории! 

В третьей яме оказалось 60 останков.

Одновременно вскрывалась и 4-я яма, потому что в выходные дни количество работников заметно возрастало. Приезжали студенты: юридического факультета – Максим Баев с приятелями, исторического – Володя Святохин, РГФ – Болхоева Аня, мединститута – Дима Затулей, пригласивший и своего отца, геодезиста Владимира Степановича Затулея, который тоже стал регулярно участвовать в этих работах, и др. Большое удовольствие доставляли мне встречи  с учившимся когда-то у меня на подготовительном отделении (рабфаке) Александром Сорокиным, журналистом «Молодого коммунара», печатавшим репортажи об обнаружении и вскрытии расстрельных ям и по приезде трудившимся наравне со всеми. В выходные дни обязательно появлялся рабочий завода им. Коминтерна, мемориалец Болхоев Борис Николаевич с сыном и кем-либо из взрослых, им привлечённых (помню, например, приехал со своей лопатой военнослужащий, отправленный в отставку по инвалидности, Пуртов Юрий Александрович, участвовавший в раскопках и потом). Из города до раскопок добирался на велосипеде доцент ВГУ, химик Виктор Гордин. Всегда с детьми появлялись рифовцы Виталий и Елена Латарцевы. Ежедневно была рядом преподаватель ВГУ Светлана Михайловна Гусева. Она очень всерьёз относилась к нашим задачам и острее меня чувствовала, что есть и другое отношение к раскопкам – их неприятие.

Действительно, время от времени оказывались рядом беспардонные типы, пытавшиеся утверждать бесцельность нашей деятельности. Говорить об уничтожении здесь сибиреязвенного скота уже было невозможно. Но они по-прежнему нагло утверждали, что это гитлеровцы расстреливали население – но территория-то не была оккупирована; рассказывали, что в Отрожке был госпиталь для раненных в голову и это захоронение умерших раненых – но для нас и всякого объективно смотрящего на останки было очевидно, что это не раненые, а убитые, что это не настоящее захоронение, а дикое сбрасывание трупов в ямы. Представиться эти безнравственные типчики отказывались, но спорить с ними приходилось.

Как-то приехали молодые телевизионщики, мы обрадовались, что масса людей увидит официальное принятие наших поисков, но им тут же по радио или телефонной связи властно запретили делать съемки, и они уехали без единого кадра.

Такие факты действовали на внутреннее состояние работающих, заставляя подозревать какие-либо группы людей или организации в желании скрыть трагическую правду Большого террора. Никто, конечно, не собирался бросать вскрытие ям – ведь занялись этим добровольно, по искреннему сердечному порыву, но когда однажды кто-то из наших увидел на моих вещах открытый список вновь прибывших (я составляла его, чтобы знать, с кем можно бы было связаться в дальнейшем), то меня упрекнули, зачем я оставила его «на глазах кагебешника». Подозрительность мне вообще не свойственна. По-моему, сотрудник УКГБ, постоянно работавший с нами, Александр Васильевич Кульнев был заинтересован в эффективности нашей деятельности. Он всё время был занят: по-прежнему проверял миноискателем вскрываемую землю, работал с видеокамерой (не знаю, цел ли снятый им видеофильм, но в своё время УКГБ предоставляло его телецентру) и т.д. Когда сотрудники других учреждений отказались  приезжать в воскресенье и заявили, что и нам автобуса не будет (а ведь именно в воскресенье удавалось собрать много «копачей»), Кульнев помог мне. Во-первых, сказал, что сам готов приехать, а во-вторых, предложил воспользоваться особым телефоном, который был у него в служебной  машине. По этому телефону можно было выйти на связь непосредственно с заместителем председателя горисполкома А.Н. Цапиным, что я и сделала. И Цапин разрешил нам работать без следователя и дал распоряжение о выделении автобуса!

В 4-й яме было вскрыто 40 останков.

Совершенно удивительной оказалась 5-я яма. В ней откопали всего 12 останков. Нам уже не раз попадались в ямах нательные крестики, а тут оказался большой серебряный наперсный крест на солидной цепочке. Очень тщательно раскапывали, пытаясь понять, с каким скелетом он связан. Как всегда, скелеты были смешаны, так что пришлось выделить два, запаковали их отдельно, надеясь, что судмедэкспертиза определит возраст носившего этот крест человека. Было совершенно непонятно, почему серебряный крест не был изъят в момент ареста или в тюрьме.

С. Гусева вспомнила, как её муж, писатель Владимир Гусев, поделился с ней когда-то историей, пересказанной поэтом Геннадием Лутковым со слов отца. (Его отец, Я.И. Лутков, был комендант НКВД и участвовал в расстрелах). Лутков-отец рассказал сыну, что однажды, когда они готовились расстрелять группу людей, приговоренных к высшей мере наказания (ВМН), из-за куста выскочил человек, бросился на колени и стал умолять не грешить, не убивать представителей своего народа, своих братьев. Ну, они расстреляли его со всеми вместе.

Судя по обнаруженному в яме серебряному кресту, эта история очень достоверна. Позднее об этом же рассказе Г. Луткова говорил поэт Анатолий Жигулин, так что это было на самом деле.

На другой день я отправилась в Епархиальное управление рассказать о находке и узнать что-нибудь о кресте. Но почти ничего выяснить не удалось. Только взяв какую-то книгу, в которой номера страниц были обозначены и цифрами, и буквами глаголицы, прочитали по ней на кресте глаголическую дату – 1896.

В 1990 году на Учредительной конференции «Мемориала» в Москве я показала фото этого креста священнику Глебу Якунину. Он тут же мне сказал, что такими наперсными крестами в 1896 году было награждено много священников и монахов и что в «Воронежских епархиальных ведомостях» наверняка был напечатан список тех, кто награжден в епархии.

Я нашла этот список – 15 человек. Пыталась заинтересовать историков и церковников поисками имени мужественного православного деятеля, но не получилось. Оно до сих пор неизвестно.

От вскрытия 6-й ямы чуть было не отказались. Дело в том, что копалось труднее обычного: мешало много травянистых и одеревеневших корней, выкопали огромную яму, глубиной 1,8–2 м, а на кости всё ещё не наткнулись (со щупом в этот день никого не было). Стояла жара. В яме царил какой-то неприятный запах. Возникло предположение, что в этом месте скелетов нет.

Устроили перерыв, расселись на бугры выкопанного песка и решили перекусить.

Со мной была собачка, я позвала её, чтоб дать ей бутерброд, но она почему-то не подходила. Пошла за ней, заставила подойти ко всем, но она поджала хвост и при первой возможности убежала от этой ямы метров на 500. При её общительном добром характере это было неожиданно, и все заподозрили, что она что-то чует в раскапываемой яме. Продолжили раскопку и на глубине 2,5–3 м нашли останки, по всей вероятности, интеллигентных людей, потому что попадались части солидных оправ очков, пенсне, искусственный глаз и т.д. На этой глубине сочилась подземная влага, очевидно, этим объяснялся запах.

В яме оказалось 24 останка.

Когда студентов вернули из колхозов, меня поглотила профессиональная работа, и я только изредка появлялась в Дубовке.

За организацию раскопок следующих ям взялся В.И. Битюцкий, и, несмотря на всё ухудшавшуюся погоду, было вскрыто ещё 5 ям.

Назвать всех участников раскопок невозможно. Но хочется выделить Анатолия Ивановича Леонова, единственного репрессированного, который занимался вскрытием ям. Понятно, что большая часть незаконно отсидевших в тюрьмах и лагерях была в пожилом возрасте, многие – со слабым здоровьем, но главную роль, по-моему, играло всё пережитое ими. Нельзя представить, о скольких людях и событиях напомнило бы им вскрытие останков расстрелянных, поэтому, расспрашивая о поисках, волнуясь за их исход, они не включались в эту работу.

Родители А.И. Леонова жили в Уссурийске, в семье было 14 детей. С созданием Дальневосточной Республики отец Анатолия Ивановича вошёл в Думу. А в 1922 году вынужден был бежать с семьёй в Китай. Там Анатолий Иванович  вырос, в Харбине получил образование, служил в немецкой фирме. После того как Красная Армия вошла в Маньчжурию, он от души много помогал русским военным как знаток территории и как переводчик. Он был очень честный, благородный, с чувством собственного достоинства человек. Его ужасно потрясла лживость офицера, который приехал однажды за ним на машине и сказал, что срочно нужен его перевод, так спешил, что не разрешил прилично одеться, – а оказалось, что это арест. «Как мог офицер так поступить?!» – через столько лет,  переживая  по-прежнему отсутствие честности и достоинства у офицера, почти со слезами говорил Анатолий Иванович. Его и множество других русских вместе с пленными японцами вывезли в Россию, на Урал, где царила зима, а они должны были заниматься лесоповалом. Русские вырыли землянки и для себя, и для совершенно растерянных японцев. Потом приступили к лесоповалу. Леонова не раз пересылали  этапом  из одного лагеря в другой, всё дальше на восток. Освобождён он был в п. Вихоревка недалеко от Братска. Всех арестованных за границей везли в Хабаровск, обещая отправить снова за границу. В Вихоревке жалели, что увозят такого ценного работника и дали ему бумагу, в которой утверждали свою готовность принять его на работу. В Хабаровске объявили, что заграница отменяется, но что бывшие лагерники  могут теперь сами искать себе место труда. Леонов вернулся в Вихоревку и работал там до 1981 года начальником лесозаготовок, заведовал цехом переработки древесины и т.д.

Так вот, когда он услышал от Битюцкого, что в Дубовке мало народу, то его не остановил холод, моросящий дождь, ветер, отсутствие автобуса; он приехал на электричке вместе с женой Риммой Дмитриевной Леоновой, офтальмологом, и они долго трудились изо всех сил, пока не закончили всё в двух ямах.

У членов «Мемориала» Анатолий Иванович всегда вызывал искреннее уважение.

Всего в 1989 году в 11 ямах было обнаружено более 400 останков.

К сожалению, исследование скелетов судмедэкспертизой было недостаточно серьёзно (говорят, частично эту работу делали студенты мединститута, от неумения допускали много ошибок, и никто их не поправил). Следствие не сделало попыток определить имена расстрелянных, останки которых были обнаружены. А жаль! Ведь это было возможно.

В 1990 году городская администрация Воронежа уже официально утвердила группу поисковиков, выделила средства на продолжение раскопок и перезахоронение останков жертв.

Оно было назначено на 13 октября 1990 года.

Официально народ не организовывали для поездки на массовое перезахоронение. Кто-то взялся напечатать объявления, а мемориальцы, их дети и друзья расклеили эти листы по всему городу.

И народу собралось несколько тысяч. Большая часть приехала электричками и шла пешком от станции. И эта нескончаемая широченная колонна, которую никто не строил, всех потрясала и радовала единством духа.

Сначала был митинг. В нём принимали участие главы городской и областной администрации. Было много эмоциональных выступлений. Говорили и выжившие репрессированные, и родственники расстрелянных. Звучали стихи.

Потом была православная панихида. В лес привезли и развесили колокола, раздался колокольный звон. Во главе большой группы священников и церковнослужителей приехал митрополит Воронежский и Липецкий Мефодий. Большинству молодёжи подобное богослужение тогда ещё было мало знакомо, но и колокольный звон, и молитвы, и песнопение, и горящие свечки в толпе собравшихся – всё это было очень кстати, отвечало необыкновенному событию и высокому настроению участников.

Останки хоронили в тех же местах, где нашли. Поскольку их в каждой яме было вырыто много, в могилу опускали несколько больших братских гробов, а около могильного холма устанавливали скромные плиты, на которых написано «Здесь покоится прах (стольких-то) человек».

Примерно в центре территории, где были вскрыты 3-я, 4-я, 5-я, 6-я и 7-я ямы, недалеко от просеки, установили гранитный камень с надписью «Мемориальная зона. Место расстрелов жертв массовых репрессий 30-х годов». Глядя на него, думала, хорошо бы, если бы на всех углах этого кладбища стояли такие гранитные камни. Но ни одна граница не была выявлена, так что зону пока обозначили в центре и такой её знак радовал. Около камня клали цветы как бы тем, останки кого ещё  не нашли, но кому готовы поклониться.

Одиннадцать могил, соответствующие месту 11 вскрытых ям, располагались и близко, и далеко друг от друга, но рядом с каждой могилой в момент захоронения стояла толпа провожающих людей и совершающий положенные священнодействия священник. Были старушки (очень много крестьянок), потерявшие мужей, братьев, детей. Были мужчины, лишившиеся отцов. Многие потеряли родственников в Сибири, Казахстане, на Дальнем Востоке... Но у них впервые появились место, где хоронили останки таких же жертв политических репрессий, и они рады были поклониться  им и помянуть своих близких. На каждую могилу возлагались букеты цветов. Многие стояли или ходили с портретами погибших и охотно рассказывали незнакомцам о них.

Молодёжь, школьники – огромная часть присутствующих – не переживали лично чьих-то трагических арестов, но теперь много узнали о них, сочувствовали старшим и очень радовались своему участию в массовом лесном перезахоронении 437 жертв политических репрессий. 

Возникало ощущение, что люди становятся свободными, что  массовое покаяние перед жертвами Большого террора позволит стране двигаться к подлинно демократическим отношениям власти и народа.

Ложкой дёгтя оказались разговоры, которые затевали двое солидных, хорошо одетых мужчин. Войдя в группу людей, они говорили, что напрасно это всё проводится, потому что имён перезахоронённых нет, а расстреливали тут уголовников. (Как будто политически репрессированных обвиняли не по уголовной 58 статье!) Народ возмущался такой позицией, но их это не смущало. То ли они служили в НКВД, то ли их кто-то организовал. Тревоги у окружающих это не вызывало, но было очень противно всем их видеть и слышать.

Ни этим типам, ни тем, кто, может быть, был за ними, в ближайшие годы ничего изменить не удалось.

Раскопки продолжались. В 1990 году было вскрыто 6 ям, в 1991-м – 2, в 1992-м – 5. Мемориальцы в эти годы продолжали участвовать в раскопках. К концу 1992 года в 23-х могилах при постоянном стечении огромного количества людей похоронили 924 человека.

28 апреля 1990 года В. Глебов и С. Санин установили около 11-й могилы первый памятник – крест с надписью на доске: «Товарищ! Ты стоишь на месте, где в 1937–38 гг. сталинские опричники проводили массовые расстрелы наших земляков-воронежцев. Их тысячи! Вечная память погибшим! Вечное проклятье палачам!» Последнее предложение кто-то (вероятно, из бывших энкаведешников) потом замалевал краской.

25 апреля 1992 года сбоку от лесной дороги, около 8-й ямы, был установлен большой дубовый православный крест с надписью «Невинно убиенным». Его спроектировал и установил с другими мемориальцами  Э. Бурыкин. До 2006 года (14 лет!) около этого креста проходили митинги жертв политических репрессий.

14 июня 1992 года следствие уголовного дела признало, что были найдены останки жертв Большого террора, и дело было прекращено… «за отсутствием состава преступления».

С 2006-го захоронения осуществляются не там, где были вскрыты останки, а в Аллее скорби. Именно там проходят теперь митинги, служат панихиды. 4 августа 2006 года в Аллее скорби был заложен и освящён митрополитом Воронежским и Борисоглебским Сергием закладной камень  будущей часовни.

В 2006–2007 гг. вышла в 2-х томах книга памяти жертв политических репрессий «Воронежские сталинские списки» под редакцией В.И. Битюцкого. В её аннотации говорится: «…вы найдёте имена тех воронежцев, чья судьба трагически оборвалась непосредственно по воле вождя». И я, действительно, обнаружила там мужа папиной двоюродной сестры Лавыгина Бориса Михайловича, который был заведующим отдела руководящих партийных органов (ОРПО) Воронежского обкома ВКП(б), потом был отправлен в этот же отдел в Киргизию, там арестован, привезён в Воронеж и тут расстрелян. По всей вероятности, его останки на этом же кладбище.

К 2012 году в 60-ти могилах нашла покой 2681 жертва политических репрессий.

Я рассказала вовсе не для того, чтобы возвысить «Мемориал». Этим историко-просветительским обществом сделано много: его члены выступали за восстановление справедливости в отношении жертв репрессий, помогали в этом их родственникам; готовили к печати в газетах списки репрессированных по нашей области; вручали от имени и по поручению А.И. Солженицына репрессированным города и области книгу «Архипелаг ГУЛАГ» (живых было более 400 человек); вели и ведут исследования о судьбах наших земляков; по организаторской инициативе В.И. Битюцкого вышел в печати необыкновенный путеводитель «Политические репрессии в Воронеже» (2011), в котором, в частности, Александром Николаевичем Акиньшиным (профессором ВГУ) и В.И. Битюцким описан «Крутой маршрут» от центра Воронежа до памятного места в Дубовке; В.И. Битюцкий стал в Воронеже известным правозащитником и т. д. Но, пожалуй, главное всё же то, что благодаря деятельности мемориальцев возникло Мемориальное кладбище.  Они упорно искали, куда были заброшены невинно расстрелянные, а когда хотя бы одно такое место было найдено, настойчиво вели раскопки, отдавая этой утомительной бесплатной работе всё своё свободное время, привлекая к этому и других. Безусловно, без солидарности с представителями городской администрации, без активного участия зам. председателя горисполкома Б.А. Артёмова и зав. отделом культуры И.П. Чухнова, без совпадения интересов «Мемориала» с массовым движением в стране по восстановлению справедливости относительно репрессированных, без огромной общественной поддержки воронежцев это было бы невозможно. Знать о том, как появилось Мемориальное кладбище в Дубовке, нужно для того, чтобы представлять, как много значит общественный энтузиазм людей, как может быть эффективен он в решении острых проблем.

Мой рассказ вызван и тем, что меня волнует массовая потеря внимания к истории.

В 2011 году в школах Воронежа не стали проводить никаких мероприятий, связанных с Днём памяти жертв политических репрессий, а раньше накануне приглашали для бесед с учащимися мемориальцев – видно, думают, что факты Большого террора в нашей стране не подлежат запоминанию.

В Воронеже до сих пор не обнародован список всех расстрелянных, как это сделано во многих городах. Обычно это книги в нескольких томах, а под Екатеринбургом на месте сокрытия расстрелянных, на 12-м км Московского тракта, построен комплекс с отлитыми именами всех погибших в 1937-1938-м годах (около 20 тысяч). В нашем же городе напечатаны лишь «Воронежские сталинские списки», содержащие совсем малую часть имён приговоренных к ВМН.

Наконец, создание Мемориального кладбища в Дубовке вовсе не завершено. Дело не только в том, что не все расстрельные ямы обнаружены, а обнаруженные – не все вскрыты, это как раз делается, а в том, что не определены его границы и, главное, нет реального хозяина кладбища. Когда мы были помоложе,  ежегодно приводили в порядок все могилы, потому что на территории по-прежнему бесцеремонно распоряжаются лисы и разрывают могильные холмы. Теперь же некоторые могилы, удалённые от Аллеи скорби, частично разрыты, или заросли травой, или завалены ветками сосен. Кроме того, вокруг кладбища бушевал лесной пожар. За лесом надо ухаживать. Но нет хозяина. Нет средств.

Мемориальное кладбище необходимо, с одной стороны, как память об огромном количестве невинно расстрелянных людей, покаянии  перед ними, а с другой стороны, как исторический памятник времени Большого террора (помимо часовни, надо бы построить там музей с фотокарточками и сведениями о расстрелянных, с предметами, извлечёнными из ям, с фотоиллюстрацией раскопок; надо сохранять расстрельные ямы и т. д.). Такой памятник горькой страницы истории нужен, чтобы люди знали о ней, помнили и чтобы трагическое не повторилось. Как сказал Анатолий Михайлович Абрамов, «тот, кто зачеркивает память, на будущее ставит крест».