Рассказ

Если бы молоденького сержанта милиции Егора Родюкова спросили, что такое наваждение в человеческом облике, он бы, не особо задумываясь, отрапортовал: да это же мой сосед, Василий Васильевич. Почему? Да потому, что нет такого дня и нет в нашем городе такого пути-перепутья, где бы утром, днём ли, вечером не повстречался  этот человек.

             Рыжеватый, косолапящий, видно  по всему, находящийся не в ладах со зрением, словом, изрядно потёртый жизнью дедуля. Вечно в свободно чувствующем себя на теле хозяина пиджачке и с пузырящимися на коленях брючками - пусть и опрятными, но всё равно выдающими если не одинокую, то уж наверняка холостяцкую нору старичка. Но всегда чисто выбритый, дружащий и с хорошим шампунем, и с приличными одеколонами, кремами, дезодорантами...

           Вот он мерно шаркает, чуть ли не семенит короткими ножками по тротуару, принципиально игнорируя, впрочем, может быть, правда, не замечая специально оставленную здесь, в центре, пешеходную часть дороги. Так, видимо, приучили его  с детских лет: лошади ходят по дороге, а  человек - по тротуару. Василий Васильевич рывком, броском, решительной трусцой достигает  перекрестка, потом надолго  останавливается. И не только для того, чтобы перевести дух. А и для пристального, придирчивого, может быть, даже привередливого осмотра сильными увеличительными стеклами-линзами очков заинтересовавшей его новостройки. Изучения расположенных по фасаду здания  фризов и  карнизов, портиков и поясков, окон и козырьков. Соотнесение их с кровлей и  фронтоном, лоджиями и  эркерами, балконами и балкончиками. Малыми формами, окружающими новый дом...  

Причина такого, не совсем привычного, интереса более чем пожилого человека к обыденному, кому-то может показаться досужей, наивной, даже смешной. Но это людям, не знающим  прежнюю профессию путешествующего вдоль и поперёк жилых кварталов старичка-пенсионера. А профессия  у него  была редкая, интересная, сложная, далеко не всем доступная. Та, о которой в знаменитом столичном институте, где он учился, и  скромная седая профессура, и выставляющая себя напоказ при каждом удобном случае  молодая аспирантура  с гордостью отзывались, как об искусстве королей. Не потому что обладатель этой профессии король, а потому что получившие диплом специалисты работают с королями.  Название этой профессии - архитектор. "Предназначение ваше,- напутствовали выпускников всё те же мудрые московские наставники, - где бы вы ни  работали, сохранять  доставшееся от предков лицо города, района, округа. Помните об этом всегда - от чертёжной доски до гробовой".

              - Психи могут стать психиатрами, бандиты - перековаться и пойти служить в милицию, а  вы, архитекторы, навсегда оставайтесь в касте  архитекторов, - произнёс  на прощальном вечере  ректор. Человек бесстрашный, как лев. Который, с искусством фехтовальщика отбивая им же самим составленным генеральным планом развития города все наскоки грозных парткомов, комиссий, самодуров-начальников,    спроектировал и построил на просторах Страны Советов   множество  жилых домов, ни один не похожий на другой, вокзалов, станций метро, театров, концертных залов. Втискивая, вписывая, встраивая  их  в  сложившийся ландшафт бесконечных кривоколенных переулков Москвы, купеческие ряды Тамбова, горы, взгорки и пригорки Златоуста, болотистую почву Вологды...

               Уж он-то знал цену  профессии. И цену воспитанникам. У него были две свои собственные оценки дипломных градостроительных проектов: "блеск" и "позор". Всё. На счастье, Василий учился  в той группе, в которой ни  один выпускник  позорного клейма не получил.               

               А их тройка лучших молодых архитекторов, отмеченных красными дипломами, так и прослужила в разных уголочках  страны, не изменяя профессии. Хотя  пришлось кому-то привыкать к чужбине, куда привело распределение, кому-то переезжать из города в город. Василию невероятно  повезло: родимый край, где не приходится  чувствовать себя пленником чужой обители, свои люди и улицы свои, родные, истоптанные с детских лет босиком .

                  Старожилы почтительно прикасаются к козырькам летних кепочек, раскланиваясь с Василием Васильевичем, не всегда, если честно сказать, готовым вспомнить не то что их имена, а и просто разглядеть, кто там с ним здоровается, кто шлёт привет нижайший. Что поделаешь? Годы... Годы... Годики...

                Давно ли вышагивал он вот по этой же улице, во главе пионерского отряда, сияя от счастья и выколачивая что есть сил «Песню весёлого барабанщика»:

                     Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,

                     Только утро замаячит у ворот,

                     Ты увидишь, ты увидишь,

                     Как  весёлый барабанщик

                     В руки палочки кленовые берёт...

              Выходит, давно. В том-то и коварство ходиков, что  тикают они  скрытно, сонно, по капельке. И бесшумные  стрелочки часов на всех поясах стран и континентов ползут медленно, плавно, незаметно, крадучись. Но непоколебимо. И только вперёд. Туда, где, как говорится, все будем. Только, кто с чем, вот вопрос.

Василий Васильевич для себя  избранной профессией его  разрешил. Крохотная, всего лишь в четыре буквы длиной, фамилия архитектора навсегда   осталась запечатлённой не только в городских телефонных справочниках той поры (глуповато, разрешите заметить, составленных: по прилагательным, а не по существительным. То есть, театр, например, нужно было искать не на положенную букву "т", а на "д", потому что он, видите ли, драматический. А вокзал на букву " ж", потому что он железнодорожный, в отличие от  того, который на "а" - автобусный. Ну, и так далее). Так вот, архитектор Кран автограф свой скромно оставлял в левом  нижнем углу тыльной - не лицевой! - стороны всех тех зданий, стел, памятников, которые самолично задумывал, собственноручно проектировал,  побеждая на конкурсах, а затем доводил до финишной ленточки. Порой уступая натиску  свыше, и тогда  с тоской в душе меняя мрамор и гранит на прозаический кирпич и бетон. Но чаще - врастая в землю, как Илья Муромец, но, не допуская в проект никаких вторжений, чем бы они не мотивировались - вечной бедностью, не утверждаемой сметой, нежеланием выделяться...

        - А зачем тогда затевали строительство, если нищая сума?,- наступал он на нерешительных.

       - Нет средств - давайте на годик законсервируем ваш объект, разбогатеете - продолжим, - предлагал он скупердяям.

       -   Нет, не выделяться у вас нежелание, а леность, инертность, привычка быть, как все, - громил он ретроградов. - Но на то у нас завод металлоизделий есть, там гвозди штампуют одного калибра, с одинаковыми шляпками. Поезжайте - увидите.

                                 Будет полдень, хлопотливый и гремящий,

                                 Звон трамваев и людской водоворот.

                                 Но прислушайся - услышишь,

                                 Как весёлый барабанщик

                                 С барабаном вдоль по улице идёт...

           В общем, все желающие  можете отправиться  на поиски гордого росчерка архитектора  в левом нижнем углу монументов - непременно найдёте. И обрящете.

           Да! Если кого-то удивила, рассмешила или озадачила  эта, действительно, не совсем  обычная фамилия - Кран - не вы первый, не вы последний. Все так реагируют. При этом  некоторые - запросто, по-свойски (а, по существу - бесцеремонно), пытаясь дознаться-допытаться, откуда корни, откуда ноги растут у  столь  чудаковатого прозвища. Но корни разорваны, остатки их вмяты, вдавлены, утрамбованы,  искорёжены траками войны  на развилках партизанских троп Украины и  той самой Брянщины, где шумел сурово Брянский лес. Они затеряны в дебрях Беловежской пущи, где тоже базировался один из отрядов знаменитой бригады Пономаренко, в которой воевал Василия батя... Затерялась и зарылась сказка  родословная  на такую глубину, что по прошествии лет  никаких следов даже самым  упорным следопытам уже  не  отыскать. Но, ладно, в молодости погибший  отец. А бабушки? Мама?

          Их он вспоминать не любил...

           Словом, как прилепилось к Васильку ещё в детском доме это ироничное имечко - Кран (подкапывал он часто, что ли?), так и пошёл  с ним, внесённым в метрику, а потом в паспорт,  по самостоятельной жизни. И топает до сей поры, в свои восемьдесят годков. С малым  гаком.

        Кран... Ну и что, подумаешь? Экая невидаль. А если в его подъезде, на одном этаже и на одной лестничной клетке, что называется, дверь в дверь, судьба-пересмешница свела две семьи соседей, одна из которых носит фамилию Задиракины (глава - начальник милиции), а другая - Забиякины (он - начальник почтамта) , это каково? Знаменитые  мастера комедии Гайдай с  Рязановым такой сюжет не придумают. А  люди такие есть. Живут и здравствуют. Они земляки Василия Васильевича. С их  папами, тогда такими же курносыми сопляками, как и Васька,  сводный городской  пионерский отряд, да какой уж отряд - дружина! - отбивала залихватский марш по первомайской мостовой, выколачивая задорный гимн советских бойскаутов:

                           Будет вечер и кудесник, и обманщик,

                           Темнота на мостовые упадёт,

                           Но вглядись, и ты увидишь, -

                           Тот весёлый барабанщик

                           С барабаном вдоль по улице идёт...

* * *

            Василий Васильевич, поудобнее опершись на увесистый бадик, самостоятельно  вырезанный  много лет назад из  грушевой ветки на своей  даче, стоит в тени обливаемой июльским солнцем аллейки. Руки его - с крепкими широкими ладонями, хорошо знающими  шорк рубанка и посвист фуганка, налитую тяжесть штукатурной кельмы  и рукоятку молотка, сейчас неподвижно лежат одна под другой. Ощущая  надёжную рубчатость круглого набалдашника, искусно обработанного тоненькими надфилями и самыми узенькими  стамесочками так, что получилась  ни дать, ни взять форменная гетманская булава. Как и замышлялось! Своеобразная память о юношеской поре, когда их легендарную тройку "вундеркиндов" на пятом  курсе отправили   в дивный город Каменец-Подольский познать  уникальную архитектуру Западной Украины. А он  познал там  и первую любовь...

       Сухонькие губёнки архитектора сейчас скорбно поджаты. Плечи обречённо втянуты. Осуждающе покачивается обтянутая круговыми дужками стареньких очков  крупной лепки голова. И  печаль невыразимая читается в его едва тронутых слезинкой от напряжённого рассматривания, внимательных глазах.

       Зачем, спрашивает он себя, зачем нужно было ему в молодые годы мотаться, как мотыльку над капустой, в архивы и  библиотеки Москвы, Ленинграда, Горького, Воронежа, Суздаля, просиживать там над древними фолиантами в отделах редких книг с утра до вечера, выбирая самые заветные, самые милейшие гравюрки да рисуночки, тихонечко копируя их на припасённую калечку, чтобы потом, дома, придав свой,   местный колорит, превращать в  светлицы и горенки, карнизы и ставенки с  золотым сечением сводчатых окошек  на 3,12... Зачем? Чтобы видеть теперь занавешенные  парусиной и брезентом чудища  пластиковых челюстей окон,  испортивших ажурные арочные полукружья? Рассматривать бездарные малюнки рекламы, прицепленной  косо-криво  мясницкими крючьями, как когтями, к изящным  портикам? Наблюдать провисшие на грязной штукатурке гирлянды разноцветных лампочек, похабно подмигивающих прохожим, словно это не официальное учреждение, а солдатский  бордель Мулен Руж. О, боги! Ничего не понимают, что творят... Пещера. Безграмотность. Позор!

        Где же, чёрт возьми, куда они  подевались  таблеточки тазепама - шарит по карманам пиджака Василий Васильевич - пытаясь хотя одну бы найти, чтобы  протолкнуть, пропихнуть поскорее  в сухое горло. А то ведь так сжимает безжалостный   обруч  и плечи, и  область сердца...

        И марш-марш поскорее отсюда. С глаз долой, из сердца вон. Бессовестные! Такое здание - жемчужину  старой части города - музыкальное училище  с барельефами Чайковского, Глинки, Рахманинова, Моцарта, Бетховена, Шумана загубить... Он ещё раздумывал тогда, портрет какого композитора заказывать скульптору - Брамса или Шумана? Победил созвучный его тогдашнему  юношескому  настроению Роберт Шуман, сделавший первую запись в своём  супружеском дневнике, как афоризм: "Событий мало, счастья - в избытке". Чем очаровал и до глубины души  покорил Василия Васильевича, готового сказать тогда и  о себе, пылко влюблённом, точно такие же слова. Только ему не довелось их найти. А немецкий композитор, видишь ли, нашёл...

         Вот она, таблеточка - подрагивающей рукой удерживает в кармане пиджачка  спасительное лекарство в хрусткой облатке  Василий Васильевич, озираясь по сторонам в поисках   какого-нибудь лоточка с квасом, соком, газировкой... Чем-ничем, лишь бы запить.

                                                                    * * *

        Тем временем в противоположной стороне густой  липовой аллеи, там, где от триумфальной арки, отмеченной автографом Крана, берёт начало спроектированная им парковая эспланада, проистекали совсем иные события. Сержант патрульно-постовой службы Егор Родюков, заблокировав со своим напарником возможные пути отхода, углубленно досматривал документы  стриженного "под ноль" юркого гражданина Кругликова, невозмутимо сыпавшего шуточки-прибауточки, уговаривая служивых отпустить его с миром. Клятвенно заверяя, что сейчас же, "через три секунды" покинет  такой негостеприимный к нему  город ближайшим поездом.

          Слабый мальчишеский румянец, припухлость губ и едва приметная ложбинка-ямочка на подбородке Егора по психологическому расчёту  Кругликова вроде бы свидетельствовали о полной  наивности, доверчивости и неопытности этого молоденького мента, строящего из себя великого сыщика . На чём и пытался задерживаемый  играть, то и дело по-школьному несмело почёсывая под кепочкой бугристую, неровно стриженную  тыковку и  доверительно заглядывая в  глаза старшему наряда. Но Егор вёл свою игру; вроде бы охотно  поддаваясь наигранной робости  человека со справкой о недавнем освобождении,  как бы нерешительно, как бы советуясь с ним же, как явствовало из справки, Юрием Константиновичем, немножечко настойчиво предлагал пройти вместе с патрулём  в отделение.

          "Сверочку положенную проведём и отпустим, -  по-товарищески улыбался  Егор,  оценивая суетливое  поведение  и сопоставляя контрасты в одежде, обуви, головном уборе Кругликова, никак не вяжущиеся с обликом вчерашнего заключённого, у которого не до конца ещё выветрился стойкий запах "мест, не столь отдалённых". - Сами  проводим вас  на вокзал, как раз  патрульная машина туда пойдёт".

              - Да не надо мне вашего сопровождения, -  проскальзывали уже натянутые, истеричные нотки в голосе  Юрия Константиновича. Чьи сбитые, запылённые казённые башмаки (шкары) ну никак не соответствовали дорогущим часам жёлтого металла на запястье и нехилой цепочке из крупных звеньев такого же цвета, вдвое  накинутой на вёрткую мускулистую шею гражданина Кругликова. Именно тех дорогостоящих  предметов, которые, как явствовало из занесённых в служебные книжки ориентировок патрульных, не далее, как два дня  назад были похищены неустановленным лицом  из кабинета главного врача туберкулёзного диспансера путём открытого проникновения в клинику. Через распахнутое настежь широкое пластиковое окно на втором этаже. Рядом с пожарной лестницей.

             -   А чё это  я должен с вами куда-то идти, слышь? Не пойду я никуда, отвалите вы напрочь, - волчком вертелся Юрий Константинович, всё не оставляя надежды выскочить, выбраться, как-нибудь выскользнуть из цепко берущих его под локоток  рук патрульных.  - Я ж вам говорю, сматываюсь сейчас отсюда к едрене фене, только вы меня и видели. Сармака у меня  нет, дать вам нечего. Котлы понравились? Отдаю, я не жадный! - щёлкал крепким  ногтем  указательного пальца по стёклышку  дорогих часов Кругликов.

              - Юрий Константинович, не шутите так, не надо, - широко улыбался в ответ Егор, подавая  понятный напарнику знак приготовить браслеты. - Я вам разъясняю: маленькая формальность в отделении, полчаса времени - и вы свободны. Сво - бод - ны!

              - А нету у меня этого полчаса, командир, - прятал руки за спину Кругликов. - Меня невеста в деревне  ждёт, исстрадалась вся, не понятно, что ли? Кончаем пшено толочь, братаны, пошёл я от вас.

            - Нет, не пошёл, - в мгновение ока припарковав наручниками  его правую руку к своей левой, - распорядился Егор. - Не хотите добровольно, оформим привод в милицию  вынужденно. Вам только хуже будет.

             - Мусарня, волчары, отлепитесь вы, шакалы, - уже не сдерживал себя плохо стриженный. -  Не хочу я в кичу, не хочу... 

             "Люби меня по-французски, ведь я твоя ученица", - надрывалась  парковая  радиосвязь, провожая двух милиционеров и невысокого человека в бесформенном  штатском, упирающегося порывам и объятьям людей в форме. Которые шли быстрым шагом мимо скамеечек, где мурлыкали закодированные признания друг другу молодые влюблённые. Где читала сказку крошке-девочке  то ли бабушка, то ли няня: "В одном доме жили собачка и кошка. Они между собой всегда ссорились. Но однажды кошка заболела. И за маленькими котятами некому было смотреть. Тогда собачка..."

        В конце аллеи, близ выхода, патруль отметил безмятежно откусывающего белоснежные кусочки пломбира  старичка, опирающегося одной рукой на крепкую трость, другой - манипулирующего со стаканчиком мороженого. И косо поглядывающего на пилоны летнего кинотеатра "Луч", откуда плавно  сбегал к речке Горлице витиеватый спуск, отсыпанный кремового цвета гравием.

                     Грохот палочек, то ближе он, то дальше,

                     Сквозь сумятицу, и немочь, и туман.

                     Неужели ты не слышишь,

                     Как весёлый барабанщик

                      Вдоль по улице проносит барабан...

                                                          * * *

              Мама моя! Как же драпали тогда с этой стройплощадки  все начальственные особы, прибывшие на закладку первого кирпича нового широкоформатного кинотеатра. Во  главе отступающих пёр с мёртвыми глазами, тяжело отдуваясь, похожий на артиста Моргунова своим животом-барабаном  главный партийный вождь. Который потом, перед микрофоном, скажет, что самым важным и ответственным  моментом для него в те трагические минуты было вывести людей из опасной зоны. А народ  на самом деле заорал от ужаса и оцепенел, увидев, что ковш экскаватора обнажил, едва копнув  старый грунт, уложенные штабелями  десятки, а, может, и сотни  спокойно почивающих в ящиках и россыпью артиллерийских снарядов. По первому впечатлению похожих на мирные огородные кабачки.

         Первый сообразивший, чем грозят толпе  эти "кабачки" от малейшей неосторожности, разодетый в пух и прах горкомовско-горисполкомовский бомонд в молчаливом ужасе немедленно развернулся с запада на восток. И понёсся  вдоль по недостроенной штрассе  шибче гепардов, росомах и леопардов,  позабыв обо всём  на свете.  На одном дыхании пахнущие вкусным парфюмом дамы и господа преодолевали крутые  спуски и затяжные  подъёмы, мелкие  овражки и коварные  рытвины, сшибали  кусты и цветы, расталкивая   испуганных встречных прохожих. И не различая, что там впереди перед ними - тележки с мороженым, цистерны-квасницы, детские коляски, парковые скульптуры...

              Очнулись слуги народа километра за полтора от котлована будущего кинотеатра, в глубоком тылу. И тут же образовали  оперативный штаб  по ликвидации взрывоопасной ситуации под председательством "Моргунова", лично. Его   заместителем - без согласования, заочно, был назначен  Кран, оставшийся с экскаваторщиком в эпицентре событий, с обязанностями каждые тридцать минут звонить, докладывать начальству, как проходит ликвидация  форс-мажорной ситуации. И вился вокруг храброго командного состава не покинувший рокаду - прифронтовую дорогу -  отчаянно смелый  рой свиты из неплохих бегунов-придворных, все с  оловянными очами, озабоченными лицами и замкнутыми  устами. То есть с всеобщей  печатью тайны на челе.

          Архитектор Кран задержался  тогда у экскаватора вовсе не из  презрения к смерти, тем более - желания показать себя героем. Он настолько был увлечён вдруг возникшей идеей - поставить рядом с  кинотеатром сценическую площадку с летним рестораном-кафе и башней обозрения на железобетонных  сваях, как мост на быках - такую он видел в Кабардино-Балкарии (пусть  воздушной смотрится эта доминанта парка  с разных обозреваемых точек!) - что просто не замечал ничего вокруг происходящего, в уме рисуя уже эллипсы объектов и просчитывая хорду расположения опор. А заметил бы - может, тоже помчался  в рядах рокирующейся колонны служащих. Уж дыхание-то у него, пловца и теннисиста, поставлено было будь-будь. Тем не менее замешкался, задержался. И тогда, глядя только на него, бледного, как ватманский лист,  архитектора, подчёркнуто не замечая жавшихся у забора  остальных штатских, прибывший с отрядом сапёров усатый  майор в истоптанных сапогах и низко надвинутой на лоб каске, резко скомандовал: "Кругом, марш!" А затем проще и грубее хрипатый командир сапёров густым басом прокричал в мегафон: "Зеваки! Я    ваш гоголь-моголь  с проводов снимать не буду". И этого было достаточно, чтобы   акватория  была очищена со всех сторон на добрые пару кабельтовых.

            Как потом та гнусная прикормленная свита издевалась над  замыслом Василия Васильевича! Как улюлюкала над его проектом, когда началось публичное обсуждение плана  эспланады с примыкающим  центром досуга - этаким восклицательным знаком в конце строки... "Зачем народу ваши  воздушные замки, все эти  французские мансарды, вся эта маниловщина?",- шипели воспитанные  старыми политкаторжанами горкомовские маргиналы, сделавшие себе карьеру в пору  всеобщей святой борьбы с космополитизмом. "Чужеродные элементы, преклонение перед заграницей!  Вредное  влияние какого-то Корбюзье, непонятное простому человеку ", - гвоздил  порочную с его точки зрения архитектуру выступающий всегда, везде и по любому поводу местный поэт  Леонид Патрикеев.

- Да как смеете презрительно отзываться о Корбюзье? - покрывался  гневными пятнами  Василий Васильевич, готовый  хоть сейчас выйти на кулачный бой с Кирибеевичем, ухмыляющимся за спинами впереди сидящих. - Какой он вам чужеродный элемент? Корбюзье - создатель архитектуры интернационального стиля! Он настоящий художник, замечательный  дизайнер (Патрикеев дёрнулся и еле проглотил липкую  слюну бешенства). Корбюзье  создавал крыши-террасы с садами на кровле, он автор свободных фасадов  с насквозь просматривающейся композицией. Он превращал в лёгкое покрывало неотделанную, шероховатую поверхность обычного бетона - она у него создавала невесомое  пространство…

Кричи, хоть надорвись. Ни одного сочувствующего взгляда, разве что у некоторых знакомых женщин - и то  украдкой, как у монашек  из-под платка. И продолжать этой публике рассказывать о Шарле Эдуаре Жаннере Гри - действительно французском архитекторе, только  швейцарского происхождения - великом зодчем  Ле  Корбюзье? Его гениальных находках? Как он ещё до войны  разработал принятую всем архитектурным миром систему гармонических величин, основанную на пропорциях человеческого тела? Что эта  гармония должна была стать и стала отправной точкой архитектурного проектирования? Доказывать, что закладываемый летний кинотеатр есть творческая интерпретация  по образу и подобию  домов-парусников  Фрюже. Как некогда это делал мэтр Корбюзье, получив заказ от богатейшего промышленника  Анри Фрюже   на строительство зданий в пригороде такого же, как наш областной центр,  города Пессак близ Бордо... И этот метод уже успешно опробовал в Советском Союзе   институтский однокашник Василия Васильевича, архитектор курортного Нальчика? Нет, хватит спорить. Но и строить очередную панельную штамповку я вам здесь не дам. Или ищите себе другого архитектора.

           К удивлению  доброй половины зала, проект Василия одобрил и поддержал вечный его оппонент и недоброжелатель "Моргунов", сразу снявший  возникшее напряжение между оратором и аудиторией. И как же выиграли  те вассалы, которые не поспешили быть первыми выступающими   на публичном обсуждении плана новостройки. Как всласть поиздевались они теперь  в своих последующих речах над ретроградами, консерваторами, рутинёрами, вставляющими  палки в колёса смелым   новаторским  замыслам молодого архитектора, проповедующего непровинциальный  путь развития  зодчества  в их древней и славной губернии. Как, опережая друг друга,  отважно и дружно  они вскинули руки за одобрение оригинального проекта.

                Василий знать не знал и догадываться не догадывался, откуда  у всесильного первого секретаря    Николая Емельяновича, не допускавшего крамолы ни в каких проявлениях, вдруг появилось  сочувствие  к поклоннику  Корбюзье. Но пройдёт немного времени, Кран и  узнает, и поймёт: головой  партийного босса в их достославном городе вертела жена его, Зоя. Рыжеволосая, как и он, женщина-факел, пламя, огнь, эмблема "Феррари", предпочитавшая всем цветам и расцветкам  платьев только красный колер. Директорствовавшая в  тресте столовых и ресторанов с той самой поры, когда, похоронив первую жену, Емельяныч год спустя взял к себе в дом её, тогда всего лишь горкомовскую буфетчицу, моложе мужа ровно  на пятнадцать лет. Ровесница Василия, то заведомо равнодушно, то с неприкрытой  смешинкой во взгляде она окидывала архитектора при каждой случайной встрече. А как встрепенулась - до дрожи! - на июльском банкете при открытии "Луча", когда их оголённые  плечи соприкоснулись за одним столом в упоительной близости друг от друга.

          И в тот же миг в отбирающем даже малые капли осторожности, благоразумия, здравого смысла вальсе закружилось над ними, захмелевшими, всё-всё-всё  в  банкетном зале. Альфрейная палитра  - копии лучших фресок российских богомазов. Мозаика и витражи  художников - итальянцев, французов, болгар и греков. Люстра, весом в полтора центнера  с дивными хрустальными подвесками стиля рококо, которую Василий, прознав, чуть ли не на коленях Христа ради выпросил, вымолил, выменял из запасников у земляка-директора одного столичного театра, запросившего помимо официальной  оплаты ещё  три мешка отборной картошки, три ящика первоклассных яблок, дюжину саженцев, коньяк. И хрен знает зачем понадобившиеся прижимистому директору водяные   помпы к грузовому автомобилю КамАЗ, которые производились в их городе...  Может быть, чтобы тоже что-то за них   менять, но уже  в другом   альянсе...

           Духовой оркестр как раз завода автомобильных насосов без передышки наяривал тогда за вальсом Дунаевского вальс Шатрова, затем выдавал томное аргентинское танго, а следом за танго пузырил разудалый  чарльстон и снова переходил на вальс. А они как прильнули друг к другу, так и не расставались ни в медленных танцах, ни в быстрых, снедаемые мгновенно разыгравшейся нешуточной страстью, перед которой любое море по колено. Что-то лопоча, неслышимое в  общем шуме-грохоте, да и не нуждавшееся, пожалуй, в осмыслении сказанного. Куда важнее был просто голос, нежность улыбки, мягкий отсверк глаз. А всё остальное -  неважно…

                                                      * * *

         Вот ведь какая штука - память, ты её только подтолкни. А уж она постарается, выдаст сразу много всего, в том числе  и такого, что, казалось бы, давным-давно запамятовано, забыто, заложено в дальние чердаки и  подвалы на длительное хранение без необходимости извлечения. Оказалось, понадобилось.

                                     Мне звенели колокольцы

                                     В  роще пальмовых ветвей:

                                     Нет её на свете краше ,

                                     Нет прекрасней и милей...

                - А Зоя где?- укоризненно смотрела на каллиграфически исполненные буковки  любимая. - Нет, так не пойдёт! Этот стих можно посвятить любой женщине, Гале, Оле ,Тане... Переписывай, и чтобы я была там Зоечкой! А потом... Какие пальмы, когда мы в ельнике с тобой это... грибки собирали...

             Видя лёгкую  сконфуженность  Васеньки, его  чуток смущённый взгляд, она умеряла  пыл. Откидывала со лба подальше рыжие свои кудри. И  по-девчоночьи прижимала листок к груди: "Спасибо, солнышко! Мне никто никогда никаких стихов не писал! Я тебе тоже что-нибудь сочиню, вот увидишь!"

              "Это же надо умудриться новые брюки так изгваздать. На коленях ты по стройке своей ползал, что ли?" - бурчала жена, отстирывая прилипшие к светлым льняным штанам  молодого архитектора  лесные автографы   древесной смолы, прелых листьев, клейких корочек и иголочек - безмолвных свидетелей   страстных  утех, разыгравшихся не на шутку  во внеурочное время в укромном уголке природы.

              Верная слову Зоя не забыла, что обещала, написала ему ответное признание, в котором одно название чего стоило: " Я умею любить!"

                                  Я умею любить,

                                  Умею покорной и нежной быть.

                                  Умею заглядывать в очи с улыбкой

                                   Манящей, призывной и зыбкой.

                                   И гибкий мой стан так воздушен и строен,

                                   И нежит ноздрей аромат.

                                   О, тот, кто со мной, тот душой неспокоен

                                   И  негой  объят...

                Зоя, проказница, долго не  хотела признаваться, что эти, так понравившиеся Василию  стихи, вовсе не её, а несравненной Ахматовой. И написаны они были юной Анечкой Андреевной вон ещё  когда, в 1906 году. Но, честно говоря, Васе  тогда  было совсем не до поисков автора  оригинала; каждая строка беглых, рассыпчатых бисеринок-буковок напоминала саму Зоеньку , а, значит, это были её стихи!

                                                                  * * *

            Почти по-домашнему, расстегнув на  мускулистом, поджаром животе   штапельную блузу, гостеприимный подполковник Задиракин, самолично дежуривший в ту субботу по своему горрайотделу, радушно  принимал  у себя в комнате отдыха, примыкающей к торцу кабинета, таких же дежурящих - заместителя прокурора города  и  начальника отдела дознания. Тихо-мирно лился обычный трёп людей одной профессии, одногодков, равных чинов скромной мужской кампании. Лишь редко-изредка  сквозь хохотки и подшучивания, смешки и  поджучивания искушённое ухо кого-либо из троицы вылавливало нужную ему  не то чтобы тайную информацию или какие-то там оглушительные  сведения - всё обо всех и так было каждому достаточно известно - сколько отношение, скажем,  нижних чинов к высшим в милицейской иерархии, а, соответственно, господ из ведомства ока государева к тем, кто над ними, рядом с ними, под ними... И всё это под молоденькие грибочки, хрумкую капусточку, телячьи медальончики, естественно, коньячок, - всё загодя доставленное  замом по тылу  чётко в назначенный час. И ни минутой позже!

                     Звучали непритязательные здравицы, услышанные на других сборищах, в иных мужских кампаниях и перенесённые на свою, незаёмную почву и площадь.

                     -  Давайте, мужики, за нас с вами и хрен с ними!

                     -  Во, правильно, шеф! Давай, начальник ОД, не сачкуй, до дна!

                     -   Да я и  не сачкую...

                     -  Ага! А то я не вижу. Будешь прокуратуре лепить горбатого к стенке? Знаешь, как мэр наш в таких случаях по-хохляцки говорит: "Кто не пье, той або хвора людына, або падлюка !"

                     -    Уж он  скажет!

                     -    Как в колодец плюнет...    

                     -    Га-га-га! Гы-гы-гы...

                 Хорошо, что успели  довольные обстановкой и собой  (хорошо сидим!) мужики по  рюмашечке  полнёхонькой принять и  опустошить тарелочки; ровно в этот миг тренькнул зуммер внутренней связи: "Товарищ подполковник, наряд  ППС по ориентировке  гражданина тут задержал".

                         - Волки поганые! - с ударением на «и»  надрывался в "обезьяннике" пугающий блатным  надрывом своим тихих соседей, обычных пьянчужек, Юрий Константинович Кругликов. - За что закрыли, мусарня вшивая! Фуфлыжники, молокососы...

               Наливая в стакан молодому сержанту ледяной томатный сок, подполковник Задиракин, дружески похлопывая Егора по плечу, обращался ко всем присутствующим: " Предлагаю тост за родителей, воспитавших такого хорошего парня. И за тебя, Георгий! Добавил ты  себе ещё плюс в нашу рекомендацию  в институт, молодец!"

                - Это вы, ребята, взяли того, который в больнице недавно похозяйничал? - с уважением чокался рюмкой своей  с безалкогольным стаканом  Егора  начальник отдела дознания.

              Согласный кивок зардевшегося сержанта  Родюкова прибавил симпатии к нему обычно желчного к чужой славе помощника прокурора.

              -  Поддерживаю  предложение - за родителей! Как говорится, даю санкцию!

             -     Га-га-га! Гы-гы-гы!!!

          Праздничным, приподнятым шагом маршировал польщённый Егор по коридору, перебирая в уме все лестные слова, услышанные от начальства. Пока не был  возвращён на землю истошным воплем Кругликова, чьи яростные  слова худо-бедно годились бы  ещё для его  коллег из камеры предварительного заключения, но уж никак не для печати.

              - Юрий Константинович, - был по-уставному вежлив и предупредителен Егор. - Оскорблять никого не надо, вы задержаны по закону, на сорок восемь часов, статья 91  УПК, вы её знаете. О вашем задержании доложено дежурному работнику прокуратуры, в течение двенадцати часов  вас допросят.

             Пыль с давно не мытых  панелей коридора сыпалась вслед Егору от кругликовского рёва. Никогда не слышавший такого обилия бранных слов напарник сержанта  Родюкова, толстенький деревенский малый, вслушиваясь в уркаганскую "феничку", только головой крутил от удивления, едва поспевая за размашистым шагом своего старшого. И уже на крыльце, где они остановились перекурить, поднял на  Егора недоумевающий взгляд: " Одно не пойму, у тебя и батька, и дед вона какие шишки, не то что мои тракторист да конюх. А ты, как и я, уже два года в пэпээс ходишь с палкой. Учиться, что ль, не хотишь?"

           - И ты, Брут? - загадочно, непонятно усмехнулся в ответ Егор. - Потому и хожу с демократизатором, что родители так воспитали. Узнай, говорят, своё ремесло с самых низов, а потом дуй в юридический, хоть будешь знать, как следует, где и с кем работать придётся. В августе поеду поступать. А на следующий год - ты. Договорились?

                                                                 * * *

          Зоечкина  отвага и сообразительность, её самообладание каждый раз восхищали не имевшего прежде  никакого опыта в общении с  нежным  полом, отнюдь не "ходока" и не Дон Жуана, а теперь   по уши влюблённого в первую леди города   архитектора. На его счастье грозный муж, старый муж Зои  то уезжал на  учёбу в высшую партийную школу, то подолгу  пребывал в Москве, готовясь к переходу на более высокую должность, а потому обхаживая по устоявшемуся ритуалу многочисленных распорядителей его дальнейшей судьбы. А они уже и дня не могли прожить друг без друга. Особенно мучительной казалась разлука в выходные, когда ни позвонить, ни тем более встретиться нельзя. Но если очень хочется...

          В одну из таких запретных суббот, соблюдая все мыслимые и немыслимые правила конспирации, он  смог без особых подозрений покинуть свой дом, пообещав жене, что выезд на дачу  просто переносится на два-три часа, но не отменяется. А  Зоя тем временем проводила сына в   кино, наказав послушному Олежеку на обратном пути зайти в гастроном, купить и то, и то, и то, а ещё -  в аптеку, для чего приложила  целый список мелочи - йод, вата, зелёнка, таблетки, позарез необходимые  именно сегодня и ей, и бабушке... И папе. 

          Казалось, времени у них вагон. Но крались, как мышки, безумные  минуты, прекраснее которых ничего на свете нет. Косили слева вверх направо стрелки, незримо пожиная за часом час. И было ими, двумя, слившимися в единое целое сказано, нашёптано, зацеловано и  покрыто  сумасшедшими стонами столько, сколько и   могло вместить в себя гулкое пространство огромной квартиры самого большого начальника   в  городе. За выложенными в три кирпича (в нарушение всех норм и правил) стенами. Если и  доступными, то разве что одному из сотни тех  боевых снарядов, которые  подрывали в котловане будущего кинотеатра "Луч", на месте обнаружения, сапёры, усмотрев в них страшную коррозию. Готовую сработать и  выплеснуть из "кабачков" адскую силу в любой миг. Храни Господь! Пусть уж платой архитектору за тот пережитый страх останется лишь  седая прядь, взмокшая сейчас, в раскалённой постели,  как после сауны. И напоминающая о том, что пора бы ему в ванную, под водную струю, вернуть к жизни опустошённое до последнего патрона бренное тело да напомнить о существовании души - подлой, изменчивой, но всё равно ликующей от невероятного счастья, позабыв о долге и супружеской совести...

           Шатаясь, как  оратай после рабской пахоты, Василий Васильевич - потный, голый и смешной - брёл длинным коридором на подламывающихся ногах, мечтая о леечке душа хоть с какой водой. Как вдруг навстречу ему, из полумрака прихожей, громко позвякивая ключами вышел... Кто - он в ужасе разобрать не мог, сразу предположив самое худшее. И засверкал пятками пловца и теннисиста в обратном направлении, предоставив возможность входящему любоваться лишь половинками-булочками его самого незагорелого места.

         Зато, как  смело, гордо и независимо - Жанной д,Арк во главе французского народа, Орлеанской девой, которой обвинение в колдовстве и сожжение на костре нипочём - шла, как ему казалось, на Голгофу, тем же, что и он, коридором, бесстрашно вскинув  рыжую копну волос, развевая полы лёгкого халатика, Зоечка.  

        И отлегло у него от сердца, отпустило, когда понял: в  прихожке не  "Моргунов", то бишь, сам Николай Емельянович, а Олег,  Зоин   сын. Которому любящая мама что-то говорит, выговаривает, о чём-то спрашивает, удивлённо в ответ  восклицает. И шепчет, шепчет, шепчет  - тайно, доверительно, по секрету всему свету, так, чтобы стены не слышали, а слышал только он, прижухлый в уголке её  спальни, с зажатыми в кулак трусами,   архитектор:   "В квартире дяди Васи воды нет, позвонил, попросил зайти помыться, а тут - ты. Перепугал человека до смерти. Сейчас и тётя Люба его придёт. Давай, Олеженька на кухню, садись кушать, не смущай гостей"...

      Нет, зайке, Зойке, Зоечке, жемчужине  бесценной, с её самообладанием, находчивостью, бесстрашием, определённо не в каком-то там затрапезном  тресте столовых и ресторанов, а во внешней разведке страны работать! Мало было ею проявлено ума и смекалки до похода Василия в "мыльню", так она ещё и на прощание,  под занавес, на "бис" номер выдала: "Стоп, стоп, стоп, а куда  это вы, не попрощавшись, Василий Васильевич? Нет - нет - нет, от  нас так не уходят! Правда, Олежек? Присоединяйтесь-ка, дядя Кран, к столу, с лёгким паром! И сейчас мы с вами  по бокальчику холодненького шампусика организуем. Не смотрите только  на часы, успеете ещё на свою дачу...»

                                                               * * *

       По сложенному им самим распорядку Василий Васильевич посещал "Луч"два раза в месяц - в  первый и последний понедельник, когда в парке меньше всего народа и ничто особо-то не мешает предаваться воспоминаниям. И можно присесть за той вон  липочкой, посмаковать рожок спасающего от жары мороженого, да пошептать про себя давно запавшие  в душу, а потому не заученные, но  влитые в самое сердце строки Твардовского.

                                       На дне моей жизни,

                                                 на самом донышке

                                   Захочется  мне

                                               посидеть на солнышке

                                  На тёплом пёнышке.

                                  И чтобы листва

                                                  красовалась палая

                                  В наклонных лучах

                                                  недалёкого вечера.

                                  И пусть оно так,

                                            что морока немалая -

                                  Твой век целиком,

                                            да об этом уж нечего.

                                  Я думу свою

                                              без помехи послушаю,

                                 Черту подведу

                                           стариковскою палочкой:

                                  Нет, всё-таки нет,

                                           ничего, что по случаю

                                  Я здесь побывал

                                         и отметился галочкой.

                                                       * * *

             -  Баба Зоя, бабулечка! - прорывался сквозь посвист эфира родной голос внука. - Бабулечка, поздравь, я студент! Приеду? Завтра, ба, московским. Сейчас идём  все, да, родители тоже, в "Шоколадницу", отметим это дело,  уже столик заказали. Ой, бабуля, спасибо! Видишь, не ошиблась ты с моим именем: правда, Григорий-Победоносец. Что там нового у нас, ба, я ж месяц дома не был. Юрка Забиякин разводится? Ну, это его перманентное состояние. А ещё что?

          Да? Дядя Вася, Кран? Да ты что? А похороны когда? Я папе скажу, он  сейчас в своём архитектурном, но  завтра как раз попрощаться успеем. Ай, жалость какая. Он же  к папе всегда с уважением, за квартал - Олег Николаевич, моё почтение! - считал же его самым способным учеником. Правда, жаль, отец теперь расстроится.

                                                    * * *

        "Мне звенели колокольцы  в роще пальмовых ветвей", -  приладив очки, разбирала  тронутые временем, но не потерявшие своей каллиграфической красоты буковки на четвертушке ватманского листа  рыжеволосая с заметно проступающей сединой  женщина, стоя у огромного венецианского окна. Некогда выполненного в её квартире по персональному заказу. А точнее, по совету  соседа, Васеньки, любимого её Корбюзье. Который последний год и не заходил к ней ни разу, а если звонил, так  только на день рождения и на Рождество.

        Но неуклонно, каждый божий день, в любую погоду выходил на улицу часов в десять утра, и шаркал,  шаркал по тротуарам, обходя улицу за улицей, рассматривая, как они живут, выживают  его творения. Каково им  приходится теперь, в новом-то времени?

         Рассматривал? Да, нет - только сейчас поняла она - вовсе не рассматривал. А что-то завещал им, исполинам, детям своим, возведённым в кирпиче, металле, стекле и бетоне…

         Прощался.