(Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф)

Ты думаешь, что ты двигаешь, а тебя двигают

И. В. Гёте.

    Можно ли было более ёмко раскрыть исток, сущность, глубину и итог дружеских отношений Есенина и Мариенгофа, как это удалось Есенину в прощальном послании бывшему другу?

     Стихотворение «Прощание с Мариенгофом», строка из которого взята в качестве заголовка, адресат опубликовал в 1926 году («О Сергее Есенине воспоминания»¹)  во второй раз после публикации в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном» в 1922-м, но там строка была в другой редакции: «Другой в тебе меня заглушит». Местонахождение автографа неизвестно, подлинный текст никто не видел. В «Романе без вранья» текст  этот приведён по первой публикации, а сам Есенин его ни разу не напечатал и не включил в собрание сочинений. Прочитаем внимательно стихотворение.

 Есть в дружбе счастье оголтелое

И судорога буйных чувств –

Огонь растапливает тело,

Как  стеариновую свечу.

Возлюбленный мой! Дай мне руки –

Я по-иному не привык, -

Хочу омыть их в час разлуки

Я жёлтой пеной головы.

Ах, Толя, Толя, ты ли, ты ли,

В который миг, в который раз –

Опять, как молоко, застыли

Круги недвижущихся глаз.

 Прощай, прощай. В пожарах лунных

Дождусь ли радостного дня?

Среди прославленных и юных

Ты был всех лучше для меня.

В такой-то срок, в таком-то годе

Мы встретимся, быть может, вновь…

Мне страшно,- ведь душа проходит,

Как молодость и как любовь.

Другой в тебе меня задушит.

Не потому ли – в лад речам –

Мои рыдающие уши,

Как вёсла, плещут по плечам?

Прощай, прощай. В пожарах лунных

Не зреть мне радостного дня,

Но всё ж средь трепетных и юных

Ты был всех лучше для меня.

     В первой строфе говорится о чувственном единении  провинциалов, занесённых революционном ветром в новую столицу. Во второй поэт протягивает руки для дружеского прощания, но в третьей строфе отмечает, что встречного движения не предвидится. Вся четвёртая строфа о былой сердечной дружбе, а в пятой сомнение в её продлении. Шестая о духовной несовместимости. В седьмой окончательный разрыв. Был, вот что запало в душу Мариенгофа и напоило её злобой.

     У каждого из них был свой двойник – чорт. Суеверные люди предпочитают называть его «другой». Если Есенин чувствовал себя Фаустом, творцом: «Я иным тебя, Господи, сделаю, / Чтобы зрел мой словесный луг!», а «другой» в душе его только гнездился: «Если черти в душе гнездились, / Значит, ангелы жили в ней», то в душе Мариенгофа чертёнок угнездился прочно и душил остальных обитателей, как кукушонок ещё в гимназические годы. Об этом -  занозистая сцена в романе «Бритый человек». Анатолий приспособился и к жизни, и к «другому».

С весьма посредственным аттестатом заботливая тётенька пристраивает сироту литературным секретарём к заведующему  издательством ВЦИК  К.С.Еремееву. Земляк, дядя, брат? – Б.Малкин помог устроиться с жильём. Новоиспечённый москвич и бездомного сермяжного Есенина приютил. Осталось только власть отблагодарить. Анатолий в газете «Советская Страна» публикует поэму «Магдалина», прочитав которую Ленин назвал автора «больным мальчиком», однако в этой же газете через несколько дней появились две хвалебные рецензии. Достаточно сравнить образ Магдалины Мариенгофа с её образом в стихах у Есенина: «В лунном кружеве украдкой», «В багровом зареве закат шипуч и пенен», чтобы убедиться, Ленин был прав.

    В какой бы редакции мы ни взяли строку, вынесенную в заголовок, она указывает на разные теперь пути и идейную непримиримость бывших друзей. Поэт распрощался с мелким бесом, который не имел ни высоких целей, ни нравственных убеждений. А такие строки:

Другой в тебе меня задушит.

Не потому ли – в лад речам –

 Мои рыдающие уши,

 Как вёсла, плещут по плечам?

со знаком вопроса отсылают нас за ответом к поэме «Чорный человек»:

Голова моя машет ушами,

Как крыльями птица,

Ей на шее ноги

Маячить больше невмочь.

Это образ поэта отчаявшегося и изнемогающего в борьбе с «другим» и его малютками. В чёрном человеке Мариенгоф узнал себя: «Чёрный человек плохо… совсем плохо… никуда не годится», он так же отметил в воспоминаниях: «Вражда набросала в душу всякого мусора и грязи. Будто носили мы в себе помойные вёдра». По свидетельству Шершеневича, Есенин  просил Анатолия незадолго перед смертью: «Толя, когда будешь писать обо мне, не пиши скверно». Но тот своё помойное ведро,  заквашенное на бытовых дрожжах, и выплеснул на свежую могилу друга.

    Зачин обращает внимание читателя на острейший политический момент. Как известно, лозунг «Мы требуем массового террора» появился после убийства другом юности Есенина  Л.Каннегисером председателя Петроградского чека М.Урицкого. Дескать, симпатизирующий эсерам Есенин, перетрусив, сразу же переметнулся к большевикам. Для тех, кто не знает истинных взаимоотношений поэта с большевиками, выглядит правдоподобно. Только Есенин вынужден был первоначально обратиться к большевикам еще у себя на родине в Рязани, с целью спасти арестованных односельчан. Обхаживая рязанского комиссара, он обещает, в обмен на освобождение земляков, поэму в большевистском духе и тут же стряпает её из нескольких ранее написанных стихотворений. Новой в поэме была только вторая глава и в ней строфа, в черновике взятая в рамку, как на груди у Христа:

Небо – какъ Колоколъ,   

Месяцъ – языкъ!

Мать моя Родина,

Я большавикъ.

   Ни в рязанских «Известиях», ни в «Известиях ВЦИК» текст в первозданном виде не появился. Позднее работник редакции Г.Устинов заявлял: «У Есенина большевизм не настоящий. «Мать моя родина, я – большевик» - это звучит для подлинного большевика фальшиво, а в устах Есенина как извинение – извинение всё перед той же дедовской Россией».

 Именно эта строфа подверглась радикальной правке. Поэт возмутился, рассыпал поэму на отдельные стихотворения, но больше сделать ничего не мог. Стихи пошли гулять по свету. Единственным источником существования для него был гонорар за опубликованные стихи, и ему пришлось идти на компромисс с «единственно легитимной» властью.

   Среди большевиков люди были разные. Не поладив со Стекловым (редактор «Известий ВЦИК»), он идёт на приём к К.С.Еремееву и находит у него понимание и поддержку. Немаловажную роль тут сыграли Мариенгоф и его покровители: заведующий Ценропечатью Б.Малкин и Н.Бухарин, у которого появились свои виды на амбициозных молодых стихотворцев. Не случайно, не издавая в госиздате их книг, им выплачивали полновесные гонорары. Созданный вскоре орден имажинистов оказался весьма полезным «комитетом бедноты» в рядах старорежимной интеллигенции.

Шершеневич позднее вспоминал: «На заседание правления Союза писателей были приглашены мы четверо, неизменные Мариенгоф, Есенин, Кусиков и Шершеневич, и нам были торжественно вручены билеты членов Союза писателей. В ответ предполагалось, что мы вручим кое-кому билеты Союза поэтов, но мы оказались невежливыми и вместо этого стали, в корне подрывать «академические» устои писателей изнутри».  Развалив, союз «беловатых» писателей в советской России, имажинисты блестяще выполнили поставленную перед ними задачу, теперь надо было помешать объединению таковых и среди эмигрантов. Не с этой ли целью был заслан туда А.Кусиков? Уж очень похоже на инструктаж письмо ему О.Д.Каменевой. После росписи Страстного монастыря они ожидали неминуемого наказания. «Однако ничего не произошло. Тогда мы поняли, что Советская страна нас любит [и ждёт от нас дальнейших подвигов]» (часть текста в квадратных скобках бдительный редактор «Советской страны» вычеркнул). Именно таких подвигов от них и ждали, но стоило Шершеневичу заявить: «Отделение искусства от государства – вот в чём залог возрождения искусства», как крамольник был арестован для внушения.

    В отношении Есенина, вероятно, строился план подобный плану Бенкендорфа по отношению к  Пушкину: «…Если удастся направить его перо и речи, то будет выгодно». Полного взаимного согласия у имажинистов не было с самого начала, и  читателям это теперь хорошо известно, но подлинные причины размежевания так и остались тайной. Наибольшим авторитетом пользовались Мариенгоф, имеющий влиятельных покровителей, и талантливый Есенин. Вот и обратимся к их произведениям, созданным явно в соревновательном духе. Вскоре после знакомства с Есениным Мариенгоф напишет поэму «Магдалина» и тиснет её у Малкина в газете «Страна советская» в марте 1919 года.

Кровью плюём зазорно

Богу в юродивый взор.

Вот на красном чёрным:

- Массовый террор.

Мётлами ветру будет

Говядину чью подместь.

В этой черепов груде

Наша красная месть.

 На Есенина как на соратника делают ставку опекуны Мариенгофа и ожидают от него нечто подобное, но Есенин в ответ пишет поэму «Кобыльи корабли».

Вёслами отрубленных рук

Вы гребётесь в страну грядущего.

В воспоминаниях Мариенгоф опишет  сборы в Харьков, и пребывание там. Врёт, как свирепо играл в карты Есенин, чтобы добыть денег на поездку, и как бессердечно убил словом «Шварца – любопытнейшего человека. Больших знаний, тонкой культуры, своеобразной мысли. Блестящего приват-доцента  Московского Университета». Шварц  12 лет писал «Евангелие от Иуды». Читал Есенину, Кожебаткину и ещё двум-трём друзьям. Пояснял Мариенгофу свой выбор так: «Мне нос важен. Чтоб разнюхали, с тухлятинкой или без тухлятинки. А на сей предмет у этих носы самые подходящие». По прочтении Есенин якобы положил ему руку на колено: «А знаете, Шварц, ерунда-а-а! Такой вы смелый человек, а перед Иисусом, словно институтка с книсочками и приседаньицами. Помните, как у апостола сказано: «Вот человек, который любит есть, и пить вино, друг мытарям и грешникам»? Вот бы и валяли. Образ-то какой можно было закатить. А то развёл патоку… да ещё «от Иуды». И безнадёжно махнув рукой, Есенин нежно заулыбался. Этой же ночью Шварц застрелился». А бессердечные друзья вечером укатили в Харьков. Как красочно и лживо. На самом деле Шварц  умер через месяц не от огорчения, а от передозировки наркотика. Истину поведал М. Ройзман.

    Далее, ничуть не смущаясь, Анатолий спешит поведать «вислоухому читателю» как голубоглазый красноармеец подстрелил безобидную собачку, а голубоглазый водопроводчик избавился от своего слабоумного сына, отправив его на поезде сонного в путь неведомый. А голубоглазый  Есенин-то каков в этом ряду? Бросил больного друга в Пятигорске и укатил в Москву спасать лавку и кафе. А друг через месяц (через неделю, за три дня до ареста Есенина. – В.П.), зализав обиду, прямо с поезда якобы бросается спасать Есенина из-под ареста с помощью своего покровителя Малкина. Врёт, не стесняясь живых свидетелей. Блюмкин выручил, а Мариенгоф приписал себе благодеяние. В книжечке что ни слово, то перл изощрённого вранья и ненависти к бывшим друзьям. Догадывались ли современники, что читают воспоминания мелкого беса, которому не удалось овладеть душой Есенина? Получив нагоняй от главного чорта, он угодливо обливает грязью посмертно «лучшего друга» и осторожненько живых компаньонов, при этом покровителей изображает добрейшими и милейшими.

     Подвергнутый остракизму недавними друзьями, но поощряемый властью, он спешно строчит роман, который переиздаётся трижды большим по тому времени тиражом. Автор предисловия к роману, настраивая читателей на благожелательное восприятие, пишет: «Мариенгоф не только даёт картины, часто сочные, он тонкий психолог, тонкий наблюдатель, он не щадит героев своего романа, выворачивая наружу все стороны характеров, он не щадит и себя. Поэтому в романе чувствуется правдивость, искренность. Он верно и правдиво изображает своих героев, иногда несколько утрируя,  а некоторая гиперболичность вообще характерна для стиля автора. Роман является одним из интереснейших человеческих документов». Так ли это, видно из выше приведённых примеров. А В. Шершешевич писал: «Роман без вранья» легко читаемая, но подозрительная книга. Редкое самолюбование и довольно искусно замаскированное оплёвывание других, даже Есенина. Впрочем, изданный за границей роман Мариенгофа «Циники» - ещё неприятнее…».

    Однако современный исследователь В.Сухов, соглашаясь с автором предисловия, продолжает  развивать панегирик: «Если исходить из принципов художественной достоверности, то «Роман без вранья» - это своеобразный комментарий к поэме «Чорный человек». Конечно, личность Есенина во всём её многообразии не умещается в образ лирического героя последней исповедальной его поэмы, но и понять личные причины его гибели без неё трудно <…>. Можно сделать предположение о том, что проникновенное обращение, которым начинается поэма «Чорный человек», адресовано было Мариенгофу как самому близкому в то время другу Есенина. Вспомним пронизанное тёплым лиризмом «Прощание с Мариенгофом», в 1922 г. написанное». Остаётся только добавить, что посвященное ему стихотворение «Прощай…» Есенин ни разу не опубликовал, в собрание сочинений не включил.

Тут уместно вспомнить примечательную связь Есенина с Пушкиным. Пушкин в 26 лет пишет «Сцену из Фауста» и одновременно - «Евгения Онегина». В эпиграфе к роману даёт  портрет одного из фаустимлян, героя своего времени, очень похожего на Мефистофеля, а в заключительной восьмой главе с ним прощается: «Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» (Байрон). Что интересно,  после окончания восьмой главы он к первой взял эпиграфом строку Вяземского: «И жить торопится и чувствовать спешит». Разве не повод поразмышлять Есенину о своей судьбе? Известно, Есенин был дотошным читателем Пушкина, особенно в последние годы, и глубоко сожалел о своей торопливости в начале творческого пути. Собственное прощание он пишет также в 26 лет в конце 1921 года.

А теперь обратимся к роману Мариенгофа «Бритый человек»³. Бритый пристав Утроба и появился в романе, чтобы раскрыть цвет бритого человека – чёрносотенный. Утробе противопоставлен Исаак Исаакович  Лавринович, потому, что «Исаак Исаакович был биллиардист, поэт, винтер, охотник, рыболов, дамский угождатель, любитель-фотограф, дружинник вольно-пожарного общества – казалось, что Пенза донельзя населена евреями». Вероятно, две строчки И. Северянина: «Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, / Блюстителем здоровья назначен юный паж…» вдохновили  Мариенгофа на автобиографический роман, в котором «другой» расправляется со своим двойником, юным романтиком-шалопаем. Только этот двойник больше похож на уже привычный образ Есенина, созданный автором  в «Романе без вранья».  Итак, приступим к чтению романа:

   «Нижегородская достопримечательность цокает по щербатому асфальту лаковыми копытцами. «Боже мой, Боже мой, да ведь он без калош. Ах, он непременно промочит ноги и поймает насморк. Хорошо ещё, если не злокачественный. Ведь насморки бывают всякие. И как это можно ходить без калош! Добро бы ещё где, а то в нашей Богоспасаемой Пензе. Я отдам ему свои калоши». Это была моя первая мысль. Вторая оказалась более разумной. Она меня вовремя одёрнула. Я в остуду сказал себе: «Глупое животное, если бы его отделял вершок от гибели, он и тогда бы не воспользовался твоими дурацкими калошами…  Он идёт через лужу, будто по рельсе. Ищет какие-то воздушные, неверные, призрачные перила». В итоге автор извлёк упавшего в лужу институтца, оттёр, отскоблил, познакомился: Титечкин,  Шпреегарт. «Хотел повесить – жалкого, ничтожного, заблёванного. А он взял да и надел в оставшуюся минуту на свою плешивую голову чёрное сияние ангела преисподни». Так сказать, исчез под шапкой-невидимкой до подходящего случая. Как известно, после развала ордена имажинистов  спасительный ресторан «Калоша» купил сам Мариенгоф.

    Герой романа - Миша Титечкин (фамилия более чем скромная), а Лео Шпреегарт его двойник, (говорливый садовник) сердечный и душевный, которого он виртуально душил ещё в гимназические годы. Вот эта сцена: «Шнур от портьеры я привязал к крюку, ввинченному в потолок. Так как комната была высока, а я коротконог, мне пришлось соорудить целую башню: на стол водрузить венский стул, на стул – безрупорный граммофон, на граммофон – полное собрание сочинений Шекспира в изд. Брокгауза. Незадолго до того мой друг сказал, взглянув на тиснённый золотом переплёт: - У него в фамилии на две буквы меньше чем у меня. Я пробормотал себе под нос: - Бедный Шекспир! Моего пьяного друга я волочил на закорках через всю комнату. Карабкался с ним на стол. Поскользнулся на фисташковой скорлупке, опрокинул бутылку, попал каблуком в консервную банку со шпротами «Прима» на деликатесном масле, раздавил лососинный глаз. Граммофон кряхтел под нашей двойной тяжестью. Шекспировские тома разъезжались под ногами. Ещё труднее было накинуть петлю на голову. Вернее – продеть голову в петлю. Почему-то (по неопытности, разумеется) я всё время пытался проделать вторую манипуляцию, хотя первая была несравненно проще. <…> Мой друг сделал не более двух-трёх движений. Почти изящных. Он словно встал на цыпочки, чтоб заглянуть в бессмертие. Я ударил его кулаком в живот. Он, качнувшись, отвесил мне поклон. Я крикнул: - Пшют. А он… Чушь! Чушь! Трупы никогда не разговаривали. Это не в их правилах. Однако я заорал благим матом: - Молчать! И повторил, скатываясь яблоком с лестницы: - Ты, милый друг, достаточно поострил на мой счёт в жизни. Вполне достаточно. Совершенно достаточно». (Надо же, строил такое сооружение, а скатился с лестницы. Загадочная оговорка. -  В.П.) Сделал своё дело, вышел на бульвар, опустился на скамейку и подумал: «Мой бедный друг огурцы любил пуще, чем мороженое и апельсины». (Подчёркнуто в тексте. - В.П.) На этом можно было бы и кончить, потому что огурцы любил Есенин.

 Обратимся теперь к книге  Мариенгофа: Стихотворения и поэмы. С.-Петербург. 2002. Тираж 2000 экз. Романы издаются двухсоттысячными тиражами, а кому нужны «ерундивые» стихи? Но автор предисловия А. Кобринский, всячески славословит  имажинистов: поэтические вечера, диспуты, импровизированные спектакли с участием публики, роспись Страстного монастыря, мобилизация работников искусства, переименование улиц...  Власть смотрела на их проделки сквозь пальцы, пока их деятельность не противоречила целям и задачам большевиков. Но в мае 1919 года уехал в Воронеж К.Еремеев, а сменивший его Воровский выгнал Мариенгофа с тёплого места литературного секретаря, и к тому ж друзья лишились крыши над головой, а 13 мая 1921 года и Малкин, оптовый покупатель «ерундивой продукции», лишился своего поста. В июне 1921 года Госиздат под грифом «Секретно» рассылает всем своим губернским отделениям предписание «на основании распоряжения Распорядительной комиссии не давать  разрешения и не отпускать бумаги на издания имажинистов». Покровители разочаровались  в имажинистах.  Посмотрим на образцы их творчества, когда они были в чести.

   Есенин: «Время моё приспело, / Не страшен мне лязг кнута. / Тело, Христово тело  / Выплёвываю изо рта»; «Не молиться Тебе, а лаяться / Научил ты меня, Господь». Мариенгоф: «Твердь, твердь за вихры зыбим, / Святость хлещем свистящей нагайкой  / И хилое тело Христа на дыбе / Вздыблеваем в Чрезвычайке»; или: «Кричу: Мария, Мария, кого вынашивала! - / Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!.. / Зато теперь: на распеленутой земле нашей  / Только я – человек горд».

 В 1921 году Мариенгоф напишет «Застольную беседу», в пятой главе читаем:

Где ты Великая Российская Империя,

Что жадными губами сосала Европу и Азию,

Как два белых покорных вымени?..

Из ветрового лука пущенная стрела

Распростёрла прекрасную  хищницу.

. . . . . . .  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смиренно на Запад побрело с сумой

Русское столбовое дворянство.

Многие лета, многие лета, многие лета

Здравствовать тебе – Революция.

     Столбовое дворянство побрело с сумой, а дворянин из разночинцев поёт здравицу революции,  в этом же году Есенин пишет трагедию «Пугачов», а Мариенгоф  шутотрагедию  «Заговор дураков», т.е. зубоскалит на эту тему. Увидеть дружеского единомыслия в этих произведениях невозможно. Те, кто делал  ставку на Есенина, разочаровались, в том числе и Мариенгоф. Именно тогда он напишет стихотворение «Разочарование»  и посвятит его Есенину. 

Разочаровался не только Мариенгоф. И Кусиков в письме Брюсову (29.12.1923 г.) пишет: «Жаль мне Есенина. Все надежды, возложенные на него, он не оправдал пока…»; Л. Троцкий надежды не теряет: «Характер Есенина открыт влияниям и возможностям». Есенин Мариенгофу ответит только в конце 1921 года. Уезжая в мае 1922 года за границу, вручит стихотворение адресату. А тот после долгого раздумья  ответит, но зачем-то врёт, что тут же обменялись, прощаясь.

Какая тяжесть!

Тяжесть!

Тяжесть!

Как будто в головы

Разлука наливает медь

Тебе и мне.

О, эти головы.

О, чорная (так. – В.П.) и золотая.

В тот вечер ветреное небо

И над тобой

И надо мной

Подобно ворону летало.

Надолго ли?

О, нет.

По мостовым, как дикие степные кони,

Проскачет рыжая вода.

Ещё быстрей и легкокрылей

Бегут по кручам дни.

Лишь самый лучший всадник

Ни разу не ослабит повода.

Но всё же страшно:

Всякое бывало.

Меняли друга на подругу.

Сжимали недруга в объятьях.

Случалось что поэт

Из громкой стихотворной славы

Шил женщине сверкающее платье.

А вдруг –

По возвращении

В твоей руке моя захолодеет

И оборвётся встречный поцелуй!

Так обрывает на гитаре

Хмельной цыган струну.

Здесь всё неведомо:          

Такой народ.

Такая сторона.

    Каков народ, какая сторона, Мариенгоф изобразит «в романах без вранья» «Циники» и «Бритый человек», по прочтении которых создаётся впечатление что «больной мальчик» болен русофобией.

Написанная Есениным поэма «Чорный человек» окончательно развела их в разные стороны. Кроме этой поэмы ничего ядовитого Есенин не написал, разве что однажды, приватно, назвал друга «мерзавцем на пуговицах», а именно это отметил Мариенгоф в стихотворении: «Воспоминания»: 

А дружба?

Чудаки кто верят.

Клянутся за бутылками вина.

Пустое!

Золотой монетой лицемерья

Со всеми рассчитается она. <…>

Но, что душа?

Её, как поле,

Рвут

Железным зубом плуга

И в рану чёрную бросают семена. <…>

Вот и поэта сравниваю с пашней,

Любовь - сам пятьдесят,

А ненависть – трещите закрома!

И тычет в яд перо

Твой нежный друг вчерашний

И мечет языком грома…

Такое мог написать только человек, посчитавший что  «чорный человек» списан с него, потому что мифологическая фигура Мефистофеля, узнаваемые черты которого остались в черновике, в процессе создания поэмы, измельчала до назойливого беса, вполне реального - из жил и связок, и костей. И с чего это взяли, что главный герой поэмы поэт? Главный герой, а вернее субъект поэмы,  это чорный человек, а поэт -  это объект  жалких потуг овладеть его душой. На бытовом уровне черный человек уже одержал полную победу, Есенин остался без жилья, без семьи, без доли в совместных предприятиях, а вот овладеть душой так и не удалось. Однако надо сказать, что на роль чорного человека у Есенина были куда более значимые фигуры.

    По окончании гражданской войны «гражданин из Веймара» Л.Троцкий взялся за ликвидацию идейных противников. Вялая борьба Бухарина и Луначарского его возмутила,  он  распорядился подготовить списки гнилой интеллигенции на изгнание и пишет 30 июня 1922 года письмо в Политбюро о том, как объединить сочувствующих:

   «Чтоб не потерять молодые дарования необходимо:

1. Вести серьёзный и внимательный учёт поэтам, писателям, художникам и пр. Учёт сосредоточить при Главном Цензурном Управлении в Москве и Петрограде. Каждый поэт должен иметь своё досье, где собраны биографические сведения о нём, его нынешние связи – литературные политические и др.
2. Уже сейчас выделить небольшой список несомненно даровитых и несомненно сочувствующих нам писателей. <…>
3. Дать редакциям важнейших партийных изданий (газет, журналов) указания в том смысле, чтобы отзывы об этих молодых писателях писались более «утилитарно», т. е. с целью добиться определённого воздействия и влияния на данного молодого литератора…  Очень важно так же установить личные связи между  отдельными партийными товарищами, интересующимися вопросами литературы, и этими молодыми поэтами и пр.
4. Цензура наша также должна иметь указанный выше педагогический уклон.  <…>
5. Вопрос о форме поддержки молодых поэтов подлежит особому рассмотрению. Лучше всего, разумеется, если бы эта поддержка выражалась в форме гонорара (индивидуализированного). <…>
6. Во всяком случае, на это придётся, очевидно, ассигновать некоторую сумму денег…»

Троцкий использует буржуазную тактику «наградить и заласкать».

    Сталин также 3 июля пишет письмо «Всем членам Политбюро», где с оговорками поддерживает предложения Троцкого: «Сплотить советски настроенных поэтов в одно ядро и всячески поддерживать их в этой борьбе – наша задача…». Сталин только против пристёгивания к цензурному комитету и указывает, что материальная поддержка абсолютно необходима. Только вот не хватает специалистов собирать досье на подающих надежды, и таковых вербуют из их окружения. Убедительное свидетельство этому в предсмертном письме писателя А.Соболя, который был защитником на судебном процессе с участием Есенина и кончил жизнь самоубийством. Вот письмо его Луначарскому: «Я делаю это не для того, чтобы в последние часы выворачиваться из самолюбования наизнанку, а просто не хочу кривотолков и сплетен. Во-первых, я задыхался уже последние годы в атмосфере пошлости, подлости и отвратительного ханжества, УЗАКОНЕННЫХ во всей жизни. Я шёл не к этому. Вы скажете – с этим нужно и можно бороться нам самим. Раньше я думал так сам. Но теперь убедился, что все мы находимся в более страшных силках. Отвратительных, липких, чёрных. Я не знаю, может, и Вы уже являетесь сотрудником ГПУ, куда меня пригласили на днях и агентом которого предложили стать. Простите меня! Я, конечно, сам не думаю того что написал сейчас, но если они потянули меня вчера, то потянут Вас завтра, послезавтра. Я убедился – я не первый. В нашей среде уже есть провокатор, они слишком много знают о нас. Я, конечно, отказался. Но мне намекнули на два, уже позабытые мною, случая в моей жизни, которым теперь придана преступная окраска; выразили надежду на «следующую встречу», вручили мне «на всякий случай» номер их телефона. У меня уверенность, что они начнут стягивать тиски, пока я в них не попадусь. Это подтолкнуло меня уйти скорей, чем я хотел. За эти два дня я извёлся тяжёлыми думами, они съели, как моль, мою душу – она вся в дырах…»

   Прав оказался В.В. Розанов, которого Есенин знал ещё по полемической перепалке с Н. Бердяевым в 1916 году. Его «Уединённое» просвечивает во многих строках поэта: «Другой в тебе меня задушит…», стихотворения «Волчья гибель», «Не молиться Тебе, а лаяться…», «Плакать хочется» и др. Приведу всего один фрагмент: «…Строит тот один, кто способен к изнуряющей мечте; строил Микельанжело, Леонардо да Винчи: но революция всем им «покажет прозаический кукиш» и задушит ещё в младенчестве…». 

Мариенгоф давно, с помощью отца, уяснил, что в революцию  выживут только прагматики и прозаические приспособленцы, а мечтателей революция задушит. Однако в последние годы жизни и у Мариенгофа  «Прояснится омуть в сердце мглистом» и  рукописный сборник «После этого» (1940 – 1955) тому доказательство:

Мы с тобою потеряли бога,

И у нас холодная душа,  

Ну, давай сбираться не спеша 

В самую далёкую дорогу.

***

Вокруг себя я зло искал.

Вдруг заглянул на дно зеркал.

И увидал его в себе.

И в морду дал своей судьбе.

                 ***

От свиста этого меча

Потух

Мой дух,

Как в сквозняке свеча.

Осталось стеариновое тело.

Ему ни до чего нет дела.

                    ***

Цинична зрелость – возраст мой.

И как же ей не быть циничной,

Когда владычествует деспотично

Слепое тело над душой.

В заключение  скажем, что большевикам удалось уловить в свои сети миллионы легковерных, но такую яркую личность  как Есенин - не удалось. Есенин  с «другим» окончательно распрощался, создав поэму «Чорный человек», в которой  «чорный»  явился с мерзкой книгой - досье на непокорного поэта.

Мариенгоф же прощается в пятидесятые годы, только всё это осталось в рукописном сборнике.

1 Мариенгоф А. Б. О Сергее Есенине, воспоминания. - Библиотека  Огонёк №148.  М. 1926 г.

2 Сухов В. А. Мы любили его таким, каким он был. - Есенин на рубеже эпох. М. 2006.

Сухов В. А. Среди прославленных и юных. -  Современное есениноведение.  2007. № 10.

3 Мариенгоф А.Б. Бритый человек. - М. 1991.