СТАНКЕВИЧ.

ИЗНАЧАЛЬНО ВОРОНЕЖСКИЙ

Сначала констатация не очень отрадная, тем более в год юбилея Ни­ко­лая Владимировича Станкевича (1813–1840): об его скоротечной жизни мы знаем явно недостаточно. Быть мо­жет, «вино­ват» сам наш пер­сонаж? Автобиографических заме­ток не ос­тавил, публико­вался мало, политикой не интересо­вался, ни револю­цио­нер, ни кон­серва­тор… На первый взгляд, вообще не очень понятно – кто он. Учился, окончил курс в Мос­ковском университете, объеди­нил во­круг себя друзей-това­рищей в «кружок Станкевича» (о нем, возможно, и вспомнят со­временные школьники-отлич­ники), в 1837 году уехал за гра­ницу, снова учился, путе­ше­ствовал. Да, высоко ценили Стан­ке­вича Вис­са­рион Белинский и Константин Аксаков, Тимо­фей Грановский и Ми­хаил Ба­кунин… Но у них-то громкие имена, и объ­яснимо по­чему. А вот Стан­кевич?  У него-то что в активе, какие достижения, заслуги?

Понять Николая Станкевича, ценностное содержание его жизни действительно непросто и писать об этом не­про­сто. Бо­лее того, немало людей в наше время, когда гос­под­ствуют ра­циона­лизм, безу­держное потребительство, вполне мо­гут посчи­тать его чудаком, не умевшим жить. Тем не менее Станкевич – че­ловек замечатель­ный, по праву вписавший свое имя в исто­рию России, и жить он, конечно, умел – интересно, от­зывчиво, со своим ярким «Я».

Несомненно, что его жизненному пути будет посвящена еще не одна книга. А настоящий рассказ только о первых, воронеж­ских страни­цах его био­гра­фии, о се­мье, детстве и ранней юно­сти. Этот рассказ потре­бовал выяв­ле­ния и обобще­ния объем­ного документального мате­риала.

Из фамильной истории

Просвещенный читатель, возможно, знает, что интересующий нас фамильный род в Рос­сии мог бы и вовсе не состо­яться. Ведь по мужской линии семья выросла из кор­ней ино­земных. Дед Николая по отцу был сербом из города-крепости За­дар (Зара) в Дал­мации, вхо­дившей то­гда в со­став Венеци­ан­ской респуб­лики. В 1757 году, в два­дцати­двухлет­нем воз­расте, он ре­шил от­пра­виться в необъятную Россию, обозначив тем пе­реломное собы­тие в своей жизненной судьбе и в фамильной ис­тории. Если бы не он…

Отметим, кстати, что сербской фамилии Станкевич как таковой не существует. Это измененный вариант фамилии, которая в Далмации была иной: возможно, Стáнкович. Но в России определилось написание фами­лии как Станкевич. Иван Се­менов сын (Иван Се­ме­нович) Станке­вич, – так будут именовать бывшего сербского далматинца на но­вой ро­дине.

Приняв присягу на вечное подданство России, установленную Се­натом в ав­густе 1747 года, Иван вступил в военную службу. Прослужив почти тринадцать лет в гусар­ских полках, он вышел в отставку с чином капитана в марте 1770 года; затем успешно исполнял гражданские долж­ности: ко­миссара Мело­ватского комиссарства; заседателя, а потом и су­дьи в Острогожском уездном суде. «Радетельное усер­дие» на «беспороч­ной службе» не осталось без внимания. В апреле 1786 года Воро­неж­ское на­местничество пожало­вало Ивану Стан­ке­вичу чин кол­леж­ского асес­сора, кото­рый зани­мал ме­сто VIII класса в Та­бели о ран­гах и соответство­вал штаб-офицер­скому чину май­ора. Но себя май­ором, в от­личие от кол­леж­ского асессора Ко­валева в гого­лев­ском «Носе», он ни­когда не ве­личал. Чванливость не добавляет ува­же­ния.

Жизнеустройство на крепкой воронежской земле надежно закре­пил его брак (в 1776 или 1777 году) с Марьей Синельниковой, дочерью Дмитрия Петровича Си­нельникова – сотника Остро­гожского слобод­ского полка. Завет библейский «плоди­тесь и размножайтесь» Иван Стан­кевич с супругой прилежно исполняли. Ко вре­мени за­писи в дворянскую родослов­ную книгу Воронежской губернии, а она состоя­лась 28 ноября 1789 года, в семействе росли сыновья – Петр двенадцати, Алексей восьми, Ни­колай семи, Алек­сандр пяти, Вла­димир трех лет и дочь Ната­лья девяти лет. В 1785 году рожден был и сын Иван, но он в малом воз­расте умер. Для нового поко­ле­ния Станкеви­чей Россия однозначно станет своим родным отечеством.

Пустивший в России побеги род был дворянским. Как дворянина, выходца из шляхетства «серб­ской нации» Ивана Станкевича признавали в годы и военной, и граждан­ской службы. Так что запись в 4-ю часть родословной дворянской книги – в эту часть как раз и вносились иностранные благо­родные роды, перешедшие в российское подданство, – лишь подтвер­дила пра­во­моч­ность дво­рянского досто­ин­ства.

Еще до этого события, в конце 1788 года, Иван Станкевич был вы­бран дворянами Ост­рогожского уезда их предво­дите­лем. Чу­жаком его отнюдь не счи­тали, испытывали к нему уваже­ние и доверие. На этой от­ветст­вен­ной и почет­ной (без вознаграждения) должности дво­рян­ского само­управ­ления Станкевич пробу­дет один срок – три года, по­вторно изби­раться не ста­нет: на­кап­ливалась усталь, да и здоро­вье остав­ляло желать лучшего. На должности предводителя его сменит секунд-майор Василий Степанович Тевяшов.

Больше дед Николая Станкевича не служил, заботился об остро­гожском доме, о де­тях, россия­нах по рождению. Сколько событий, боль­ших и малых, сколько впе­чат­ле­ний и переживаний разного рода остава­лось у него в памяти! О Далмации и Ве­не­ции, ко­нечно, вспоминал, но иногда эти трогательные воспоминания о других временах и о другой, молодой жизни выглядели уже призрачно-сказочными.

Год смерти Ивана Семеновича исследова­телями не определен: в литера­туре обычно указывается, что он умер после 1803 года. Эти све­де­ния можно уточнить, при­влекая данные о фор­мирова­нии в России в преддве­рии войны с Францией и ее со­юзни­ками временного народного опол­чения (милиции) в соот­вет­ствии с Манифе­стом импе­ратора Алексан­дра I от 30 ноября 1806 года. Согласно Генеральной ведомо­сти, утвер­жденной гу­бернским дво­рянским со­бранием, «Ивану Станкевичу с женою его Марьею», имею­щим 20 душ по­мещичьих кре­стьян, надле­жало поставить од­ного рат­ника. С боль­шой до­лей вероятно­сти можно пола­гать, что Иван Стан­кевич в конце 1806 года был жив.

За перенос рода своего в Россию, придание ему новой жизненной энер­гии Ивану Семеновичу всегда были благодарны потомки. О том, что он внук серб­ского далма­тинца, помнил, конечно, и Ни­колай Станкевич, относя себя, правда без огово­рок, к русским.

Из упомянутых детей первого Станкевича нас, разумеется, в наи­большей мере интересует один из сыновей – Владимир Ива­нович (7 июня 1786 – 21 ок­тября 1851), будущий отец Николая Станкевича. До­кументы рассказывают, что научившись чи­тать и писать дома, он про­должил учебу в од­ном из частных заведений Харь­кова («у ка­кого-то иностранца»), а затем поступил в Харьковское казенное учи­лище, где показал себя примерным учеником. Об этом свиде­тельствует в частности похваль­ный лист, ко­торый ему вручили на тор­жественном акте училища 8 декабря 1798 года. «На­гра­жден, - выведено было каллигра­фическим по­черком в листе, - за отличное в науках при­лежа­ние и поря­дочное поведе­ние для вящего впредь к тому поощрения».

После учебы вернулся в Острогожск. Пошел по пути отца, выбрав вначале во­ен­ную службу. В первых числах марта 1804 года Вла­димир посту­пает юнкером в гу­сар­ский полк – Ахтыр­ский; в фев­рале 1806 года он ста­новится пор­тупей-юнкером; в ян­варе 1808 года за отличие по службе был награжден чином корнета. В походах 1806–1807 го­дов, на­хо­дясь в со­ставе полка в союзнической Пруссии, уча­ствовал в «дейст­ви­тель­ных сра­жениях» про­тив францу­зов, в частности в мае 1807 года под мес­течком Си­рот­ским и при Пултуске. Май–ноябрь 1809 года в его фор­му­лярном спи­ске отме­чен по­ходом в вос­точную часть Галиции для защиты русских интересов в ус­ловиях войны Франции и Ве­ликого гер­цогства Варшавского про­тив Авст­рии. Спустя годы о службе в ар­мии напомнят три небольших брон­зо­вых пушки, приве­зенные в подарок Влади­миру Ива­новичу кем-то из бывших полко­вых друзей. Эти орудия многие лета «ох­ра­няли» помещичье имение в Удеревке, о нем мы еще ска­жем чита­телю. В отставку с произ­вод­ством в по­ручики Вла­димир Иванович вышел «за болез­нью» (распро­стра­нен­ная фор­мулировка в то время, отнюдь не означавшая, что отставник действительно бо­лел) 13 ян­варя 1811 года, так что с наполео­новскими вой­сками, вторгши­мися через пол­тора года в Рос­сию, на поле брани он не сражался. Из­вестно, однако, что в годину суровых испытаний отец Н.В. Станкевича активно уча­ство­вал в деятель­ности дворян по снаб­жению армии про­довольствием. За труды в деле за­щиты и спасе­ния России его, наряду с другими отличив­шимися воронежскими дворянами, позднее наградили бронзо­вой меда­лью «В память Отечественной войны 1812 года».

Из всех братьев отец Н.В. Станкевича был наиболее близок с Ни­колаем Ива­но­ви­чем (20 марта 1783 – 22 августа 1838). Так вот, во­енный мун­дир этот брат надел рано, в ноябре 1796 года, вероятно, в Воронеж­ской внутренней гу­бернской роте, в апреле 1803 года был переведен в Курский мушкетерский полк, с ав­густа 1805 года служил в Одес­ском мушкетерском полку. В марте 1806 года стал пра­порщиком, в но­ябре того же года подпоручиком. Участ­вовал в военных дей­ствиях, в частно­сти в 1807 году про­тив ту­рок при Измаиле, в марте 1809 года был в бою с ними под крепо­стью Журжей, а за­тем «в походе за Дунаем», в Болга­рии. В июле 1809 года он произ­ве­ден в по­ру­чики. 4 марта 1810 года по соб­ственному прошению уволен со службы.

Позднее два брата – Николай и Владимир – станут идти рука об руку по жизни и ус­пешно заниматься предпринима­тельством. Первый из них, пере­жив в мо­лодости серьез­ный роман, не закончившийся желан­ным бра­ком, в дальнейшем так и не создаст се­мью, и семья брата, Владимира Ивановича, фактически ста­нет его семьей. Именно Николай и Владимир Станкевичи как успешные помещики-предпри­ни­матели заложат прочный фундамент для благополучия семейства на дол­гие вре­мена.

 Добавим к сведениям о Ни­колае Ивановиче, что он умер в имении Удеревка от тяжелой болезни желудка; там и по­хоронен. На кресте, рас­положенном на ре­шетке мо­гилы, его брат поместит надпись: «На память потом­ству. Брату! Другу! и Благодетелю. Владимир Станкевич». По за­вещанию Николая Ивано­вича, составлен­ному 20 августа 1838 года, все движимое и недвижимое имуще­ство его, как и денеж­ные сред­ства, были унаследованы Владимиром Ивановичем.

К нему, отцу Н.В. Станкевича, как раз и пора нам вернуться. 1811 год был ознаме­но­ван не только уходом из армии, но и другим событием, волнительное ожи­дание кото­рого уско­рило от­ставку. Молодой офицер женился. Избранни­цей стала Ека­терина Кра­мер (1794 – 5 марта 1866), дочь кол­лежского асессора, штаб-лекаря Иосифа (Осипа) Христо­форо­вича Кра­мера, к тому времени умер­шего. Познакомился с девуш­кой Вла­димир Ивано­вич, ко­гда навещал родные места во время отпуска, пре­дос­тавленного в Ах­тыр­ском полку. Ека­те­рина Иоси­фовна, бу­дучи в преклон­ных го­дах, не без удоволь­ствия расска­зы­вала об об­стоя­тель­ствах памятной встречи. На од­ном из увеселительных вече­ров иг­рали в го­релки. Водя­щим во время этой подвиж­ной игры выби­рался молодой че­ло­век, кото­рый мог по прави­лам «ловить» только девушку из убе­гающей пары, но лекар­ская дочь, отличав­шаяся красо­той, умудри­лась – случайно ли? – схватить креп­кого сложения корнета за парик с привяз­ной ко­сой. Коса от­вали­лась, но Владимир был «пойман». Так или иначе, они позна­ко­ми­лись, и вскоре зна­ком­ство пере­росло во вза­имную симпатию, а по­том и в любовь.

Чувства молодых людей были искренними. По крайней мере, Вла­ди­мира Ивано­вича не смущало, что жениться он решил на беспри­дан­нице, жизнь которой после смерти отца оказалась не из лег­ких. Да и сам он в то время от­нюдь не отно­сился к со­стоятельным людям. 21 апреля 1811 года, поутру, в 8 часов, по­ру­чик Вла­димир Станке­вич вен­чался в Троицкой церкви Острогожска – «без всяких глупостей и церемо­ний» – с дворянской деви­цей Екатериной Крамер. Не­бе­зынте­ресно заметить, что в строитель­ство но­вого зда­ния этого ста­рин­ного со­борного храма в 1780 – 1787 годах и обнов­ление уб­ран­ства значи­тель­ный денежный вклад внесли Синельни­ковы, на дочери которых, как помнит читатель, же­нился дед Нико­лая Станке­вича.

Жизнетворящий путь к новому поколению в истории семьи был от­крыт.

Семья. Светлое детство

Первым ребенком у супругов как раз и стал наш герой. Он явился в земной мир 27 сен­тября 1813 года, и на следую­щий день все в той же главной церкви Ост­ро­гожска было совершено таинство крещения. В эту осен­нюю пору повсеместно соби­рали уро­жай, плоды предшествующих на земле трудов, а здесь тоже появился плод, плод роди­тельской любви – желанный сын, первое звено ее «детского урожая»[1].

 Продолжительное время в литературе, включая энци­к­лопедиче­ские и другие автори­тетные изда­ния, местом рожде­ния Н.В. Станке­вича обычно указывалось сельцо Уде­ревка, рас­положен­ное в 25 верстах от Остро­гож­ска. Однако ис­точ­ники убеждают, что первый ребенок у мо­ло­дой четы ро­дился в Острогожске.

Прежде всего сошлемся на Свидетельство, выданное самому Ни­колаю Стан­ке­вичу, когда он собирал документы в подтверждение своего дворян­ского достоин­ства. Вот текст документа (по архивной рукописной копии):

«…Дано сие Остро­гож­ского и Би­рю­ченского уездов по­ме­щика по­ручика Вла­ди­мира Ива­нова сына Станке­вича сыну Николаю в том, что он Ни­колай рожден дей­ст­ви­тельно от по­мяну­того поручика Вла­димира Иванова сына Станке­вича и закон­ной его жены Ека­те­рины, дочери кол­лежского асес­сора фон Кра­мера, от за­конного брака про­шлого 1813-го года сентября 27 дня и того же месяца 28-го числа мною крещен; вос­приемниками были Остро­гожского уезда помещик пору­чик Ни­колай Ива­нов сын Стан­кевич и помещица дво­рянка губернская секретарша Елизавета Дмит­риева дочь Си­нельни­кова, о чем и в метрике 1813 года под № 153 запи­сано. В удостове­ре­нии чего, свидетельст­вуя, подписуюсь: Воро­неж­ской гу­бернии го­рода Остро­гожска Со­борно-Троиц­кой церкви священник Михаил Под­зор­ский».

Сохра­нилась также запись радост­ного моло­дого отца на внутрен­ней стороне крышки домашнего Псалтыря (отдельные буквы истерты): «[В] Славу Бога моего ро­дился сын Ни[ко­лай] в городе в ка­менном [дом]е 1813-го года сентября 27-го, в [ночь] под 28-е». Слова «в го­роде в камен­ном доме», понятно, ни­как не могли отно­ситься к Удеревке.

Более того, Удеревка, входившая в Бирюченский уезд (гра­ница с Ост­рогож­ским уез­дом проходила рядом с сельцом), еще принадле­жала семейству Александро­вых. По 6-й ревизии (1811 год) там проживали 101 мужская душа (5 дворовых, 28 крестьян-ве­ли­корос­сов и 68 крестьян-ма­лороссов), а с учетом 7 душ малороссов в близлежащем ху­торе Матренка – 108 ревизских душ; всего же 216 человек обоего пола. В июне 1812 года име­ние, унаследован­ное штабс-ротмистром Иваном Алек­сеевичем Александро­вым от ма­тери, Авдотьи Борисовны, было зало­жено в При­казе общественного при­зре­ния за взя­тые взаймы 4900 руб. серебром. 6 июня 1814 года была со­став­лена купчая на про­дажу имения братьям Ни­колаю и Владимиру Станкевичам с переводом на них и долга Ивана Алек­санд­рова. Таким обра­зом, это имение с частью удерев­ских земель пере­шло к Станке­вичам лишь через восемь месяцев после рожде­ния в семье Вла­димира Ивано­вича пер­вого ребенка.

Мы обращаем внимание на эти факты, поскольку в некоторых публика­циях, осо­бенно в сети Интернет, до сих пор, «по традиции», ме­стом рождения Н.В. Стан­ке­вича ошибочно на­зывается Удеревка, а не Остро­гожск.

Тем не менее, именно Удеревка, куда переедет из Острогожска се­мья, станет уют­ным от­чим местом, центром притяжения для Нико­лая, его братьев и сестер, для мно­гих после­дующих Станкевичей.

Название сельца произошло от слова «удер», где «уд» – индоев­ро­пейская ос­нова слова «вода»; «удер» означает лес, который растет по угорью, по склону, чаще всего у воды, реки. Действительно, сельцо рас­пола­га­лось в бывшей лесистой местно­сти на ле­вом, с откосами из мело­вых наслое­ний, берегу неспешной реки Тихая Со­сна, впа­даю­щей в Дон. «Барский дом, – вспо­минал уроженец Удеревки, лите­ратуро­вед, академик Алек­сандр Ва­сильевич Ни­китенко (1804–1877), – стоял на высокой горе, у по­дошвы кото­рой течет река Ти­хая Со­сна. Начиная с вершины горы, по скату ее и до самой реки про­стирался вели­колепный сад с мно­жеством плодовых деревьев и с ог­ромными веко­выми ду­бами. На про­ти­вопо­ложной стороне реки зеленел и пест­рел цве­тами роскош­ный луг с живо­писно раз­бро­санными по нему купами лоз и вербы. На одном из граци­озных изги­бов реки стояла во­дяная мельница…»[2].

Недалеко от Удеревки расположились и другие небольшие посе­ления с побелен­ными ха­тами, садами, огородами, красочными пятнами мака и других растений. Ря­дом с ха­тами в свобод­ное от полевых работ время можно было увидеть и девушек в привле­каю­щих взгляд малорос­сийских нарядах, аккуратно обши­тых яркими лен­тами. Из со­седних сел доставляли в Удеревку Станкевичам молоко, масло и яйца, другой «про­стой продукт». Немало необходимых товаров покупалось в Алексеевке – большой ма­ло­российской торговой слободе, основанной казаками в 1685 году.

С Удерев­кой и ее окрестностями ассо­циировалась у Николая Станке­вича светлое, бога­тое яр­кими впе­чатле­ниями детство, здесь он находил вдохно­вение, а порой и успо­кое­ние. Как было не любить род­ные места, привлекавшие при­вольем, естествен­ной красотой, свежим воздухом, напоенным запахами земли и трав! Малая родина всегда по­могала сохранять поэтический, воз­вышенный настрой его открытой души. В 1836 году Станке­вич с нот­ками сентиментальной грусти при­знается В.Г. Белин­скому: «Альпы едва ли так понравятся мне, как мело­вые горы над рекой Со­сною в сельце Удеревке». А в другом письме на­пишет о скромном желании «полюбо­ваться на за­мерзшую реку, на дым, стол­бом подымающийся с деревни…»[3].

Воспитывался Николай, по характеристике А.И. Герцена, широко и сво­бодно, «на всей барской воле»[4]. Возможности для этого были соз­даны прежде всего от­цом, благо­даря которому быстро росло состояние се­мьи, укреп­лялись ее пози­ции среди дворянства. Что каса­ется матери, Екатерины Иосифовны, то она, добросердечная, мяг­кая по харак­теру, была занята домашними делами, поддержанием семейного уюта. Правда, она часто болела, точнее, хворала и проявляла мнительность в отно­ше­нии здо­ро­вья, как сво­его, так и де­тей. Заметим, Николенька – так дома звали пер­вого ре­бенка – рос в целом здоровым, хотя в детстве, конечно, и обыкно­венные бо­лезни случались. Во многом от матери наш герой перенял открытость, не­злобивость, умение сопереживать другим людям.

Разумеется, провинциальные дворянские семьи не были одно­типны и некото­рые из них жили по старинке, как это было принято еще в фонвизинские времена. Однако семья Стан­кеви­чей ни в коей мере не от­носилась к тем, в которых царила жизнь обес­пе­ченная, довольная, но замкну­тая в узком кругу патри­ар­хальных отноше­ний. Факты пока­зы­вают, что отец Н.В. Станкевича был при­ме­ром помещи­ков нового типа – по­мещи­ков-предприни­ма­телей, кото­рые, прояв­ляя живое на­чало, ис­кали и нахо­дили но­вые воз­можно­сти для при­ложе­ния сил, сочетая госу­дарст­вен­ные, обще­ст­венные и ча­стные ин­тересы. «Бар­ская воля» в этой семье исклю­чала жизнь патриархаль­ную и дремотную, она, напро­тив, предпо­лагала жизнь активную, деятельную. Это полностью упустил из вида ли­тератур­ный критик А.М. Скаби­чев­ский (1838–1910), оценивая об­ста­новку, в которой проте­кало детство Нико­лая Станкевича[5]. Юным героем «сон­ного царства» тот, несомненно, не был.

 В 1813 году – в год рождения Николая – его отец получил по вы­бору дво­рян­ства Остро­гож­ского уезда должность земского исправника, ко­торую за­нимал два срока – шесть лет. Ему поручалось следить за со­блюде­нием законов, при­во­дить в ис­полне­ние ре­шения более высоких судебных ин­стан­ций, бороться с укрыва­тель­ством беглых лю­дей и ис­кать пропащих. Судебно-полицей­скими функциями обя­зан­но­сти исправ­ника не исчерпы­вались. Он также кон­тро­лиро­вал используемые в тор­говле весы и меры (чтобы не только обмана не было, но и разного рода по­шлины пра­вильно уплачивали), наблюдал за сохран­ностью дорог и мостов. Под­держку по мере возмож­но­стей ему оказывал и старший брат, Нико­лай Ивано­вич, который в 1816 – 1819 годах был остро­гож­ским предво­дителем дворян­ства. Авторитет Станкевичей в уезде и гу­бернии по­степенно укреплялся, а местные связи и опыт решения «дело­вых вопросов» в после­дующем станут важным фактором для их пред­принимательской деятельности.

В.И. Станкевич вместе с братом развернулся и в такой сфере как ви­ноку­ре­ние, которым, в скромных размерах, начинал зани­маться еще их отец. Про­из­водство (выкурка) и поставки хлебного «горя­чего вина», т. е. водки, было традицион­ным заня­тием казаков, а позднее войсковых обывате­лей. В первые годы XIX века в Остро­гож­ском уезде выкурива­лось примерно по 300 000 ведер вина в год. При этом войско­вое виноку­рение, как правило, мел­кое, последовательно вытеснялось дво­рян­ским, становясь у части дворян важнейшим направлением пред­при­ниматель­ства.

Преуспевающий В.И. Станкевич имел несколько виноку­ренных заво­дов, один из них, именуемый Ивановским, в своей удерев­ской эко­номии. Однако более значи­тель­ный доход посту­пал от участия в «биз­несе» по питейным про­дажам. Вла­ди­мир Ива­нович, один или вместе с бра­том, успешно извлекал доход и при так называемой казенной системе продажи вина, которая была в России в 1817 – 1827 годах, и при откуп­ной системе, когда на пуб­личных торгах выкупались права на по­ставки определенного объема вина в те или иные горо­да и уез­ды. Денежные средства, необходимые для выполнения «винных обязательств», Станкевичи зачастую брали в Воронеж­ской казенной палате, предос­тавляя в залог собствен­ные заселенные и неза­селенные земли, даже находившиеся «при Уде­ревке».

Вообще Станкевичи умели брать и давать деньги, знали, куда прило­жить их с выгодой, и до­ход от финансовых операций в значитель­ной мере обеспечи­вал рост их благосостоя­ния. Имели место случаи, ко­гда они уступали приобретенные права в винном «бизнесе» другим ли­цам, не слу­чайным, разумеется, получая от них и благорас­положение к себе, и часть при­были.

Пройдут годы, и Николай Станкевич, имея в виду не только отца и дядю, Ни­ко­лая Ива­новича, но и других острогож­ских деловых людей, с явным одобре­нием напи­шет: «Они не лежат под навесом, а пуска­ются в коммерче­ские обо­роты, курят вино и ста­вят свиней на барду, что дока­зывает их способ­ность к практической дея­тельно­сти»[6]. При этом семья Станкевичей отнюдь не стремилась к жизни напоказ, ста­ралась из­бе­гать ненужных, «красивых» трат. По­полняе­мые разными путями до­ходы не рас­трачи­вались впус­тую, а шли на очередные финан­совые сделки или покупку новых владений.

Станкевич-отец с детства служил для первенца-сына, для других детей при­мером инициативного, «энер­гиче­ского» человека, умеющего смотреть впе­ред, доби­ваясь на­ме­ченного. Неуспоко­енность, жажда дея­тельности и замыслов будут, как известно, харак­терны и для самого Ни­колая Станкевича, но проявятся иначе, в другом со­держа­тельном напол­не­нии.

С 1825 года отец Н.В. Станкевича представлял би­рюченских дво­рян в губернском де­пу­тат­ском собрании, а в 1837 – 1841 годах был пред­водителем дво­рян­ Остро­гожского уезда. Успешной деятельности на вы­борных должностях способство­вали ха­рактерные для него открытость и общительность. Но людей мелочных, как и высо­ко­мерных, кичливых Владимир Иванович сторонился. Тесные отношения Стан­кевичи под­держивали с дворянскими семьями Тевяшовых, Томилиных, Рахминых, Сафоно­вых.

Понятно, что разнообразные дела вынуждали отца часто отсутст­вовать, но зато как оживлялся дом, как радовался Николенька вместе с братьями и сестрами, когда он возвращался после близкой или дальней поездки, бывало, что и из столиц. Иногда, зная о примерном времени его возвращения, они с матерью или прислугой встречали эки­паж за не­сколько верст от Удеревки, у огово­ренного места. За шумной встречей, за по­дарками и расспросами, не­пременно следовали новые отцовские дела и заботы, и вот уже прихо­дилось видеть его за столом, готовящего прошения, доку­менты для тяжб, прочие бумаги, прове­ряющего счета или встречающего у порога особняка нужных ему людей.

Если первый Станкевич, Иван Семенович, был представителем собственно служилого дворянства, то отец Николая Станкевича – пре­жде всего поместный дворя­нин, причем, как мы уже отметили, нового, предприниматель­ского типа. Этот тип убедительно отражал отход части дворянства от «классических» феодальных отношений. Новизны в веде­нии хозяйства, в устройстве своей жизни Станкевичи никогда не боя­лись.

Вместе с тем для встречающихся утверждений о том, что Влади­мир Ивано­вич яв­лялся ли­бе­раль­ным помещиком, по нашему мне­нию, осно­ваний нет: сущест­вую­щие по­рядки он умел использовать, идеями и про­ектами реформа­торского толка особо не инте­ресо­вался, пред­почи­тая за­ни­маться многосложными практическими де­лами, предпри­нима­тель­скими и хо­зяйственными. В них он «нашел себя», возмож­но­сти са­мо­осу­ществ­ления. «Опасные» политические разго­воры в доме не велись. И, ко­нечно, идеи декабристов, разного рода мечтателей-утопистов здесь не могли найти поддержки.

Теперь обратим вни­мание на документ исклю­чительной важности. Речь идет о собственноручно подпи­санной 5 июля 1830 года им­пе­рато­ром Николаем I Грамоты о возведении Ни­колая Ивановича и Владимира Ивановича Станкевичей на «вечные времена» в россий­ское дво­рянство.

Как уже известно читателю, род Станкевичей внесли в родослов­ную книгу еще в ноябре 1789 года, но подтверждения этого решения Ге­рольдией, входившей в состав Сената, долгое время не было (Ге­рольдия оформила это решение – вот уж коллизия сдвига времен! – только в июле 1842 года). Бес­по­коило ли это всерьез Станкевичей? Вряд ли. Ведь ни­каких ос­нований для сомне­ний в их потомствен­ном дво­рянском дос­тоинстве не пред­виде­лось. Так по­чему же бра­тья Станке­вичи при под­держке воронеж­ского губернского начальства на­стойчиво доби­ва­лись и до­би­лись им­пера­торского пожало­вания в дво­рян­ство? Ответ оче­ви­ден. Грамота монарха была же­лательна прежде всего как знак при­зна­ния, под­твер­ждающий успехи Стан­ке­ви­чей, ок­репшее по­ложение в среде высшего сословия. Она при­звана была спо­собствовать росту их со­циаль­ного ав­тори­тета как лю­дей губернского масштаба.

Той же Высо­чай­шей грамотой Станке­вичам жало­вался родовой герб с правом упот­ребления его «во всех честных и при­стойных слу­чаях». Непосредственно в Грамоте при­водилось и описание герба этому молодому, но уже преус­пе­вающему россий­скому роду: «Щит раз­делен на три части. В пер­вой части в голу­бом поле изобра­жена сереб­ря­ная в пра­вую сторону об­ра­щенная Луна; во второй части в красном поле Бы­чачья го­лова; в третьей части в зо­ло­том поле, бегущий в пра­вую сто­рону Лев. Щит увен­чан дво­рян­ским шлемом и ко­роною с тремя на оной страу­совыми перь­ями. На­мет на щит крас­ный и голубой, под­ложенный золо­том». Гербо­вые фи­гуры обо­зна­чали молодость рода, его силу и муже­ство. Подчерк­нем еще раз: об­ретение родового герба, да еще и пожа­ло­ванного верхов­ной вла­стью, от­но­сится к 1830 году, и это заслуга прежде всего Нико­лая Ива­новича и Влади­мира Ивановича Станкевичей.

Станкевичи гордились своей принадлежностью к дворянству и ни­ка­ких ком­плек­сов в связи с этим не испытывали. «Чувство вины» за дво­рянское сословие в по­сле­дующем не выражали и представители новых ветвей фамильного рода. Нали­чие кре­постных, – крестьян и дворо­вых – число которых возрастало после при­обрете­ния но­вых земель, вос­прини­малось как должное, само собой разумеющееся. «Люди того вре­мени были сантиментальны, горячи в своих привязанностях к род­ным, к друзьям, – пи­сала Александра Владимировна Станкевич (в замужестве Щеп­кина), се­стра нашего героя, – но эта теплота чувств не простиралась на окру­жавший их народ; к нему относились су­рово, хотя по хри­стиан­ским верованиям помо­гали беднякам»[7]. Край­ностей и причуд в прояв­ле­ниях крепостни­чества, жесто­кого от­ноше­ния к подвла­ст­ным лю­дям у Станкеви­чей действи­тельно не было. Так что под­рас­тавший Нико­ленька не наблюдал в детстве безо­бразных сцен, как, к при­меру, бли­жайший в буду­щем друг Януарий Неверов или, скажем, Иван Тур­ге­нев. Отец не лю­бил напо­мина­ний о быв­шей вла­де­лице Удеревки А.Б. Алек­санд­ро­вой, ко­торая, по сло­вам А.В. Ники­тенко, являлась «фео­дальной дамой», не­при­ятно по­ражавшей рез­кими ма­нерами и от­ли­чав­шейся «всеми свой­ст­вами дес­пота»[8]. Но и по­иски примеров «челове­колюбия» у отца Н.В. Стан­кевича в отношении крепостных людей вряд ли уме­стны. Не будем по­этому от­дельные проявления внима­ния помещика к своим ра­ботникам – жи­вому ис­точнику его доходов, возводить в ранг некого «че­лове­колю­бия» и «гу­ман­но­сти».

Николеньке дозволялось играть и общаться с детьми не только дворян-сосе­дей, по­сещавших Удеревку, но иногда и с дворовыми ребя­тами. Замкнутым ребен­ком он не был. Но, похоже, никаких сильных впечатлений от общения в детстве с крестья­нами и дворовыми детьми у него не осталось; по крайней мере, о таких впе­чатлениях он не вспоми­нал позднее в своих письмах, да и в других источниках о них не гово­рится. По­вседневную жизнь простого люда он видел, но зачас­тую все-таки по­верхностно – от нее он был оторван укладом, обста­новкой жизни своей семьи.

Детство нашего героя – это детство ухоженного дворянского ре­бенка. Перве­нец постоянно ощущал чувства се­мьи и семейст­венности, любовь и заботу родите­лей, дяди Николая Ивановича, других родст­вен­ни­ков. Это было детство в светлых тонах, ясное, достаточно спокойное, свободное от событий-потрясений в семье или вне ее.

Павел Васильевич Анненков (1812–1887) в хорошо известном очерке о Н.В. Станкевиче обобщал, и с ним можно согласиться, что ро­дители отличались «честным отношением с детьми»; их власть чувство­валась в доме «не как гнет, а только как огра­ничение воли, еще необуз­данной размыш­лением, и почти все­гда как ог­раничение разумное и снисходительное». Да, подрастающий Станкевич воспитывался широко и свободно, без излишнего домашнего давления, и это вело, среди про­чего, к отсутствию у него «мелких пороков, скрытности и притворства, лжи и лицемерия»[9]. Никто не сможет и в дальнейшем упрекнуть его за проявления подобных качеств.

Ме­жду тем подвиж­ность, им­пуль­сивная порывистость мальчика нередко доставляли беспокойство роди­телям и няням, а ино­гда вели к опас­ным прока­зам. Так, в июле 1821 года, стреляя по пти­цам из пода­ренного духо­вого ру­жья, заря­жен­ного пыжом, Нико­ленька попал в по­крытую соломой крышу семей­ного дома. От искр вскоре разгорелся сильный пожар, который затронул не только дом, но и ближние по­стройки. Про­винивше­гося сына нашли в со­седней ро­щице, где он от­ныне со­брался жить. Возвести новое, более помести­тельное жи­лье в се­мье хо­тели и раньше, те­перь же пришлось заняться этим в безот­лага­тельном по­рядке. На холме, отойдя от пепе­лища, ря­дом с больша­ком, ведущим из Бирюча в Оль­шан и далее в Остро­гожск, кре­постные ра­бот­ники и при­глашенные мастера по черте­жам, выпол­нен­ным Вла­ди­ми­ром Иванови­чем («я сам был архитектором», не без гор­дости напо­ми­нал он), вы­строили белый особ­няк в два этажа с фронтоном и колон­нами, в стиле близком ам­пир­ному. За цветни­ками, прилегав­шими к дому с задней сто­роны, разбили фрукто­вый сад; липо­вые ал­леи станут рассе­кать уча­стки, наполнен­ные яблоне­выми, гру­ше­выми, сли­во­выми де­ревь­ями и вишня­ком. (Усадьба жила многие деся­тиле­тия, вместе со всем име­нием ее раз­гра­били и разру­шили во время послереволюционной граждан­ской войны в России.) Та­ким обра­зом, ре­бенка, учинив­шего пожар, можно считать не­по­сред­ст­вен­ным побудите­лем ново­стройки.

Встречались и случаи, которые даже к проказам отнести трудно. Однажды вни­мание Николеньки привлекла выдающаяся лысина на го­лове почтенного купца, прие­хав­шего по делам к отцу. Мальчик, стоя на широ­ком бал­коне, нависавшим над крыльцом, не устоял от «искушения» и… плюнул на лысину гостя, что вызвало, ес­тественно, у того него­дова­ние. За безо­браз­ную выходку (не недостаток же размыш­ления ее поро­дил) можно было и строго нака­зать сына. И Николеньку наказали, но не те­лесно, по­скольку таковые наказания в се­мье не практикова­лись.

Надо признать, что по многим своим проявлениям сын от­носился к беспо­кой­ным детям, – сказывались осо­бенности его нервической на­туры, душевно-пси­хиче­ского склада. Эмоции и чувства зачастую пере­пол­няли мальчика, его бодрст­вующую душу. Он сильно впечат­лите­лен, переменчив в настроении, склонен к обост­ренным пережива­ниям и фан­тазиям. А о «новом чудном мире», который вдруг найдется не очень далеко, как приятно помечтать! В дет­стве проявилась у него также спо­собность пе­рево­пло­щаться, пред­ставлять раз­ные лица, подра­жая голо­сам и ха­рак­тер­ным ма­не­рам. Не слу­чайно, что в домашнем театре заслужил он репута­цию глав­ного актера. По свидетельству брата, Александра Владимиро­вича, он любил изо­бра­жать попа и от­прав­лять «цер­ков­ную службу» с пес­нопе­ниями, об­лек­шись в ризу из га­зет­ных лис­тов.

Нико­лай с ранних лет был религиозен и одно время даже решительно намере­вался ко­гда-нибудь уйти потихоньку из дома и «пойти в монахи», и это несмотря на то, что в се­мье религиозные обряды и установления соблюдались нестрого. Его религиозность питалась чувст­венно-эмоцио­наль­ными впе­чатлениями и пе­реживаниями, неустоявшимися мыслями о земном и горнем, небесно-вечном. Глу­бокое воз­дейст­вие оказывало на мальчика усердное чтение Евангелия с возвы­шенно-вдохнов­ляю­щими обр­азами Иисуса Христа, Богоматери и апосто­лов. Знал он и о див­ных мело­вых пещерных храмах, находившихся недалеко от родных мест, и подвижни­чество ве­рующих людей не могло, конечно, не удивлять его.

В монахи Николай не ушел, но на учебу в Острогожск уехал. И об этом рас­скажем читателю подробнее.

Первое учение

В по­вышен­ном внима­нии к обучению и воспитанию детей еще одно проявление «барской воли» в семье Станкевичей. В этом отноше­нии они со всей очевидностью находятся среди носителей новых тен­денций в развитии пере­до­вого про­винци­ального дворянства в начале XIX столетия. Для этой части дворян совершенно неприемлемо учить детей «чему-нибудь и как-нибудь». В обра­зованности они начи­нают ви­деть важнейшую ценность, которая может существенно повлиять на ка­чество всей жизни.

В 1822 году родители определили девятилетнего Николая в Остро­гожское уездное училище. Тор­жественно от­крытое 1 ок­тября 1808 года, оно вошло в историю как первое уезд­ное учи­лище в Воро­нежской гу­бер­нии. До него, с ноября 1788 года, в Острогожске име­лось ма­лое народное училище. Однако возросшие требо­вания к общей образо­ванно­сти побу­дили власти к его реорганизации в казенное заведение более высокого типа, уезд­ное, тем более что нали­чия таковых требовала сис­темная ре­форма об­разования, отразившаяся в частности в «Уставе учебных заве­дений, под­ве­домых уни­версите­там», обнаро­дован­ном в но­ябре 1804 года.

Возникает вопрос: почему отец Николая, к тому времени состоя­тельный и ав­тори­тетный дворянин, ос­тановился на училище? А.И. Гер­цен писал, что такое ре­ше­ние было «чрезвы­чайно ориги­нально»[10]. Дейст­вительно, некоторые дворяне пре­небрежи­тельно от­носились к но­вому заведению как месту, где их отпры­ски неиз­бежно столкнутся с вы­ход­цами из небла­городного люда. Поэтому вы­бор Стан­ке­ви­чей мог вы­глядеть «оригиналь­ным». Но все-таки роди­тели не ори­гинальничали, а ис­ходили из преимуществ организованного, «правильного» обучения» в училище: оно не только даст знания по утвержденной властями программе, но и поможет взра­стить само­стоятель­ность и ответствен­ность у подрас­таю­щего сына, дабы он не был избало­ванным и одно­значно «домашним». Однако отправлять ре­бенка да­леко, в губерн­ский Во­ронеж или Харьков, не говоря уже о Мо­скве, ко­нечно, осте­рега­лись. Оставался вари­ант с Ост­ро­гож­ском, в котором к тому же нахо­дился де­дов­ский, Ивана Се­меновича, дом. Хозяином чис­лился Ни­колай Ивано­вич, но в осеннюю и зимнюю пору в нем прожи­вали и роди­тели Николая с детьми. Фактически наш ученик располагал в Ост­рогож­ске еще одним – кроме удеревского – родным домом. Опреде­лен­ное зна­че­ние имело и то об­стоя­тель­ство, что почетным смот­рителем учи­лища служил в то время надворный советник помещик Нико­лай Алек­сеевич Сафонов, кото­рого хо­рошо знали Стан­ке­вичи.

Примем также во внимание, что Николая от­давали на учебу в Ост­ро­гожск, отнюдь не от­носившийся к тусклым местам, олицетворяю­щим за­стой. К началу 1820-х го­дов город с населением около 10 тысяч че­ловек выступал не только тор­гово-про­мыш­ленным, но и куль­турным центром, вполне заслу­женно за­рекомендо­вав­шим себя «воро­нежскими Афинами». В нем про­живало немало образован­ных людей, особенно из духовенства и дво­рян, которые не замы­кались в обыденности, а прояв­ляли интерес к по­ли­тическим, об­щественным, литератур­ным те­мам. По уровню сво­его раз­вития Ост­ро­гожск вы­годно отли­чался от многих уезд­ных городов импе­рии.

Училище размещалось, правда, в ветхом, неудобным для учебы «го­ро­довом ка­мен­ном доме», стоявшем на углу улиц Воро­неж­ской и Боль­шой Пло­щад­ной. Сюда и при­везли 2 августа 1822 года оде­того в ак­ку­ратный костюмчик, по-маль­чишески угловатого и не­сколько сму­щен­ного Николая (учиться на­чи­нали тогда в авгу­сте). Ниж­нее, приготови­тель­ное отделение не требова­лось, – маль­чик не­плохо чи­тал и писал, хотя ранее не знал пригла­шенных до­машних учителей, и по­тому его за­числили в 1-й класс. Теперь шесть дней в не­делю, кроме вос­кресе­ния и празднич­ных выходных, над­лежало ходить на уроки.

Николай стал одним из 69 учащихся «всякого звания» (из них 65 мальчи­ков), ко­то­рые в 1822/1823 учебном году обучались в этом уезд­ном заведении; некоторые из них были и переростками в четырна­дцать-пятнадцать лет. Кстати, дворянских детей в нем имелось не­мало. Так, в 1-м классе, в котором учился Станкевич, во втором учеб­ном полу­годии из 17 учеников 10 были из дворянских семей, в основном мелко­помест­ных. В течение «учебного течения» число ребят в этом классе до­хо­дило до 20.

Несколько слов скажем о штатном смотрителе, говоря современ­ным языком, ди­рек­торе училища, под присмотром которого оказался наш подросток. Им служил Федор Фе­до­рович Ферронский. Окон­чив курс Воронежской духов­ной семинарии и пройдя подготовку к учитель­скому труду в главном народном училище гу­берн­ского центра, Ферро­нский в де­кабре 1792 года получил назначе­ние учителя исто­риче­ских наук и начал сло­весности в малое на­родное учи­лище Ост­рогож­ска. С июля 1813 года он будет служить штат­ным смот­ри­телем уже уезд­ного учи­лища, о котором идет речь. К обя­зан­но­стям своим этот эн­тузиаст, имев­ший боль­шую се­мью и за­частую испытывавший не­хватку денег для по­вседневной скромной жизни, отно­сился с благород­ством сердца, «ис­правно и ревно­стно». В сентябре 1829 года его уволят «за ста­ростью» с годовой пенсией в 300 рублей, должность смотри­теля займет Илья Ефимо­вич Сорокин, ранее пре­подававший в учи­лище «науки математические» и рисовальное искус­ство.

Чему же учили Николая и других ребят?

Из документов дирекции народных училищ Воронежской губер­нии, кото­рые впер­вые ввел в научный оборот историк-краевед А.И. Гай­ворон­ский, повествуя об учебе Николая Станке­вича в Ост­рогож­ске[11], из­вестно, что в пер­вой поло­вине 1822/1823 учеб­ного года в 1-м классе было пройдено: «Из арифме­тики – до умноже­ния имено­ванных чи­сел. Из чис­топи­сания – упраж­ня­лись в письме с прописей. Из не­мецкого языка – уп­раж­нялись в чтении и письме с пропи­сей. Из рисовального ис­кус­ства – за­нимались изо­бражением различных частей че­ловече­ского тела». Во вто­рой поло­вине года было изу­чено: «Из росс[ийской] грам[матики] – до словосоче­та­ния. За­кон Божий и право­писание – окон­чены. Арифметика – первая часть окон­чена и повто­рена. Из чистопи­са­ния – упраж­ня­лись в письме с прописей. Из латин­ского и немецкого языка – уп­ражня­лись в чтении и письме с пропи­сей. Чтение из Евангели­стов – прочи­тано. Из рисо­вального ис­кусства – упраж­ня­лись в [изобра­жении] раз­личных частей че­лове­че­ского тела».

Учеба у мальчика, подвижного и одновременно серьезного, нала­дилась быстро, про­явил он себя только с примерной стороны. Что можно уз­нать, к примеру, из ведомо­сти о со­стоянии училища, со­став­ленной в феврале 1823 года? Вот графа о спо­собностях уче­ни­ков. Против фами­лии Станке­вича самая высокая оценка «остр», означавшая, что ученик способен, легко ус­ваи­вает преподавае­мый материал. Высших характери­стик Нико­лай удостоен и по прилежа­нию – «рачите­лен», как тогда гово­рили, и по по­ведению – «благонра­вен». А посему и наказа­ний от учите­лей – уда­рами линейкой по ладоням или стояния на коленях ему испы­тать явно не при­шлось, хотя других, нерадивых и излишне ша­ловливых, наказывали не­редко.

Успехи подростка убедительно подтвердили открытые – в присут­ствии го­родни­чего, предводителя дворянства, градского главы, а также родителей и про­чих родст­венников – испыта­ния, т. е. экзамены, про­хо­дившие 26 июня 1823 года, в за­вершении первого учеб­ного года. По­сле принятых приветствий ученик Стан­кевич – на­ряду с од­ним из второ­классников – «произнес разговор» о пользе грамма­тики. Высо­ких резуль­татов он добился в ходе самих испытаний. «По части исто­риче­ской», к ко­то­рой отнесли Закон Божий, рус­скую грамма­тику и право­пи­сание, Николай на­брал максимально воз­можные 10 шаров (бал­лов) и по­делил первое место с дворян­ским сы­ном Николаем Пан­ковым, позд­нее учившимся в воронежской гимназии. «По предме­там мате­мати­че­ским», точным, к како­вым, кроме арифметики, были определены чисто­писа­ние, чтение из Еванге­листов, латинский и немецкий языки, а также рисоваль­ное искусство Станкевич получил 19 ша­ров из 21, по­теряв по шару в оценках по ри­сова­нию и чистописа­нию. Родителям было за что похва­лить первенца.

Старанием и успехами Николай зарекомендовал себя и в следую­щем году. Список пред­ме­тов зна­чи­тельно расширился. Из «наук истори­ческих», которые вел учитель Христиан Григорьевич Бутков, мальчик изучал Закон Божий, грам­ма­тику, всеобщую и российскую гео­гра­фию, математиче­скую геогра­фию (по этому пред­мету знакомились в частно­сти с элементарными осно­вами землеведе­ния), все­общую и рос­сий­скую историю. На испытаниях, состоявшихся 28 июня 1824 года, по перечис­лен­ным предме­там он совокупно получил 38 шаров из 40, недоб­рав в оцен­ках по исто­рии, всеобщей и российской. Этот недо­бор в пер­вом учениче­стве Стан­ке­вич более чем ком­пенсирует впоследствии, живо ин­тересуясь ис­торией разных стран и народов. По циклу «математиче­ских наук» – арифме­тике, гео­мет­рии, физике, латин­скому и немец­кому язы­кам, рисовальному искус­ству Стан­кевич отметился 23 шарами из 24 воз­можных, причем по не­мецкому языку стал единст­вен­ным, кто полу­чил 3 шара – наи­боль­шее ко­личество для этого пред­мета. Нахо­дясь с 1837 года в Герма­нии, он не еди­ножды вспом­нит свои на­чальные шту­дии по языку немецкому в Остро­гожске.

Училище Николай окончил в конце июня 1824 года первым учени­ком, полу­чив над­ле­жащий ат­тестат и как награду - похвальный лист. Несо­мненно, он был более развит и сметлив, чем многие свер­ст­ники. Ему нравилось учиться, отли­чаться успехами, и учеба уже на­чала высту­пать не только насущной потребностью, но и важ­нейшей формой его са­мо­ут­верждения и само­реа­лиза­ции. А это, согласимся, весьма сущест­венно для понимания главных особенностей всей его жизни. Острогожск привнес и опыт общения с выходами из разных сословий. Опыт, кото­рый бу­дет накап­ли­ваться и весьма благо­творно ска­жется в дальнейшем. При этом не будем, од­нако, по­вто­рять ранее встречавшиеся в советских исследова­ниях суж­де­ния о том, что в учениче­скую пору в «отзыв­чивой душе» подростка чуть ли не начало про­буж­даться «сочув­ствие к угне­тен­ным». По­добным пред­положе­ниям он бы сам на­вер­няка очень уди­вился.

Покидая уездное училище, Николай, конечно, не мог предпола­гать, что, окончив со степенью кандидата Московский универ­ситет, он в 1835 – 1837 годах будет служить его почетным смотрите­лем.

Но не будем забегать вперед. Нам теперь необходимо остано­виться на новой полосе в его жизни, которая непосредственно связана с Воронежем.

Воронежское взросление

Читатель, вероятно, догадался, что в Воронеж Николай Станкевич приехал для продолже­ния обра­зова­ния. Предстоящая длительная жизнь в гу­берн­ском центре не могла не будо­ра­жить вообра­жения. В любимой Уде­ревке, а до нее из Воронежа по доро­гам не менее 120 верст, те­перь часто не побыва­ешь. Надо при­выкать к крупному, бы­стро разви­в­ающе­муся го­роду, к новым лицам, улицам, до­мам, лавкам. Надо привы­кать к только что от­крывше­муся част­ному пан­сиону.

Учредителями нового заведения, или пансионосодержателями, как называют их в до­кументах, стали старшие учителя Во­ронежской гим­на­зии Павел Кондратьевич Федо­ров, пре­пода­вавший матема­тику, и кан­ди­дат словесности Александр Алексеевич По­пов, кото­рый обучал «ис­тори­че­ским нау­кам». 1 июня 1825 года, «исполняя волю некоторых почтен­ных роди­телей и желая споспе­шест­вовать общественной пользе чрез об­разование юноше­ства», они по­дали прошение об открытии пансиона для детей мужского пола. 19 июня гу­бернский ди­рек­тор народ­ных училищ Владимир Иванович фон Галлер (он же директор гим­назии) направил их про­шение в Учи­лищный коми­тет Москов­ского универси­тета[12]. Воз­раже­ний со сто­роны этого коми­тета, как и Совета уни­верси­тета, не после­до­вало, и 18 июля попечи­тель Москов­ского учеб­ного округа князь Андрей Петрович Обо­ленский дозво­лил завести пан­сион, занятия в кото­ром нача­лись 14 ок­тября того же года. Николай Станкевич оказался в первом наборе вос­питан­ни­ков.

В историю это учебное заведение вошло как пансион Федорова, который был не только основным пансионосодержателем, но и его пер­вым смот­рителем, т. е. директором.

Конечно, родители Станкевича могли бы отдать первенца-сына в Воронеж­скую гим­на­зию, от­кры­тую еще в январе 1809 года на базе 3-го и 4-го классов преж­него главного на­родного учи­лища. Однако выбор был сделан в пользу пансиона. Препо­дава­ние в нем ве­лось по про­грамме близкой гимназиче­ской; веду­щие препо­дава­тели рабо­тали в гим­на­зии, и такая увязка по­зволяла рассчитывать на неплохой уро­вень обу­чения. Но, в отли­чие от гимна­зии с ее смешанным составом учени­ков, в пансионе – не зря он будет на­зы­ваться благород­ным – обучались дворянские дети. Привле­кали улучшенные условия пребыва­ния в нем, а также акценты не только на учеб­ные, но и вос­пи­та­тельные задачи. Учредители гаранти­ро­вали присмотр и внима­ние к каждому подопечному. Стои­мость пребы­вания и обучения за год при открытии заведения оп­ределили значи­тель­ную: 900 рублей ассигна­циями, без учета допол­нитель­ной платы за «упраж­нения в искусст­вах», под кото­рыми име­лись в виду музыкаль­ные и тан­це­вальные заня­тия. Отец Николая Станке­вича постоянно инте­ресовался учебой и усло­виями нахождения сына в пансионе, ино­гда оказы­вая, чего уж здесь скрывать, и дополнительное поощрение деньгами его содержа­телей.

По данным на август 1826 года, в пансионе насчитывалось 10 вос­питанников, в декабре того же года – 11, в феврале 1827 года – 15, к осени того же года – 22. К концу 1829/30 учеб­ного года, когда Станкевич завершал обучение, пансион вырос до 30 подопечных при 9 учителях (для сравнения: в Воронежской гимназии – 87 уча­щихся при том же числе учителей). Отметим, что этот пансион от­части восполнял от­сутст­вие благородного пан­сиона не­посредственно при Воро­нежской гимназии (таковой был открыт только в 1842 году).

Учебное заведение вначале размещалось в живописном месте – доме княгини Натальи Петровны Ка­саткиной-Ростовской на Савинской улице (встре­чается название Савинков­ская; ныне Авиационная). С хол­мистого воз­вышения над рекой Воронеж Николай и другие ребята хо­рошо видели ос­тат­ки корабельной верфи Петра I и цейхгауза. Однако после ее смерти в декабре 1828 года дом в соответствии с завещанием надлежало пере­дать военно-сиротской школе. Для пансиона стали уско­ренно подыски­вать новое расположе­ние. В начале следующего года он пере­ехал в особняк княгини Олимпиады Михайловны Лоба­но­вой-Рос­тов­ской – каменное двухэтаж­ное здание на Боль­шой Деви­ченской улице, совсем недалеко от Воронежской гимна­зии, где и распола­гался вплоть до сво­его за­крытия в 1833 году. Из нового, арен­дуемого дома краси­вый вид на город не откры­вался, но зато при нем на­хо­дился сад с длинными ал­леями из лип и орешника и об­ширная – раз­мером в несколько комнат – беседка. Стан­ке­вичу, как и другим воспи­танникам, было, где отдохнуть и, что не менее важно в лета отрочества и ранней юности, по­меч­тать. Дом этот в сильно перестро­енном виде сохра­нился до на­шего вре­мени (ул. Сакко и Ван­цетти, д. 80).

Об уровне преподавания в пансионе, в котором Станкевич провел почти пять лет, имеются разные мнения. Так, например, Николай Ива­но­вич Косто­маров (1817 – 1885), в будущем крупный историк и этно­граф, учив­шийся в пансионе с 1829 года, писал, что это было одно из та­ких за­веде­ний, «где более всего хлопо­чут показать на вид что-то необыкно­венное, превосходное, а в сущности мало дают над­ле­жащего воспита­ния». По его словам, «…в пансионе не учили почти ничему, что нужно было для поступле­ния в универ­ситет. Самое преподавание произ­води­лось от­ры­вочно; не было даже разделе­ния на классы; один ученик учил то, другой иное; учителя при­ходили только спрашивать уроки и за­давать их вновь по книгам»[13]. Та­кие высказывания в своей однознач­ной негатив­но­сти не оправ­даны. Пансион работал без особых наре­каний на­чальства, и ка­че­ство преподавания в нем в целом отражало уровень – от­нюдь, конечно, не образцовый – гим­нази­ческого образования в тогдаш­нем Воронеже. Тен­денциоз­ность Косто­марова во мно­гом объясняется тем, что ему не по нраву при­шлись по­рядки, уста­новленные для пан­сио­неров. В 1831 году он был ис­клю­чен из заведе­ния за неоднократное по­требление «винной водицы» из соседнего по­гребка.

Совсем с другими, чем у Костомарова, обобщениями мы встреча­емся в очерке П.В. Аннен­кова о Станкевиче, который в целом положи­тельно оценивает пансион и Федо­рова, называя его «весьма умным ди­ректором», умеющим об­щаться с детьми. «Он ка­зался глубоко огорчен­ным, расстро­енным и даже больным, когда приходилось разби­рать школьнические проделки и изре­кать осуждение; он умел также за­траги­вать самолюбие мальчиков, стыдить их без уни­чижения, употреб­ляя иронию, к кото­рой дети, может быть, еще чувствительнее, чем взрос­лые»[14]. В этих комплиментар­ных обобщениях навер­няка имеется доля пре­увеличе­ния. Но для нас важно, что Станкевичу в любом слу­чае уде­лялось необхо­димое внима­ние; он не жалел о прове­ден­ных в пан­сионе годах и позже, вспо­ми­ная о Фе­дорове и других бывших «об­ра­зо­вателях», не по­зволял себе кри­тиче­ских выска­зыва­ний в их адрес.

О самой учебе Станкевича сведений, к сожалению, мало. До нас, увы, не дошли письма, заметки, другие документы, исходящие от него самого. Оче­видно, что учился Николай без особого напряжения, получая отличные и хорошие оценки по са­мым раз­ным предметам. Даже по ма­тематике его нередко ставили в пример. (Будь в то время ЕГЭ, он бы точно набрал желаемые баллы, обойдясь без натужного по­иска правиль­ных ответов по Интернету.) Тем не ме­нее, к стар­шим классам у него вполне оп­ре­делился повышенный интерес к «историческому», т. е. гу­ма­нитар­ному кругу позна­ний – особенно, к словесности и исто­рии, и это важно для по­нима­ния после­дую­щих страниц его биографии. Самую по­ложи­тель­ную роль в форми­ровании и раз­витии такого интереса сыг­рал уже назва­ный учитель А.А. Попов.

Наставникам, конечно, спасибо, но и сам Станкевич моло­дец. Мы имеем в виду огромную роль, которую сыграло самообра­зование. Оно и в дальнейшем будет первостепенным фактором его самодвиже­ния, ин­теллектуального и духовного развития.

Николай и до пансиона любил читать, немало полезных и занима­тельных книг вы­пи­сывал для него и других детей отец, но сейчас чтение – отнюдь не только по заданию учите­лей – стало занятием постоянным, зна­чимым. Стоять перед незнако­мыми книгами, брать их в руки всегда было для него волни­тельно. Ров­ные типографские строки манили и заво­ражи­вали. Сколько мыслей по­рождало чтение, сколько переживаний по­сещало его душу!

Известно, что наш пансионер охотно посе­щал книжную лавку Дмитрия Антоно­вича Кашкина (1793–1862), нахо­див­шуюся на углу Сен­ной площади и Ост­рогож­ской улицы. Выгоды от торговли у Каш­кина, имевшего купеческое звание, не­редко отсту­пали пе­ред любо­вью к са­мой книге, к ее соби­ранию и пропаганде; он за­реко­мендо­вал себя Книжником с большой буквы, и знаком­ство с этим просвещен­ным чело­веком (он к тому же был из­вестным мас­тером-на­ладчиком форте­пиано) было полезно для юного Станкевича. При лавке хо­зяин устроил библио­теку, откуда книги и относительно све­жие журналы за невысокую плату брали на дом. Более того, лавка стала одним из мест об­щения для читаю­щих людей, в основном молодых. Здесь, в кашкинской лавке, бе­седовали о русских и загра­нич­ных «классиках», модных рома­нах и о но­винках ли­те­ра­туры, в том числе издаваемой в го­родской типо­графии.

С большой долей уверенности можно считать, что Нико­лай знал и о литера­турно-философском кружке талант­ли­вого Анд­рея Пор­фирье­вича Сереб­рянского (1809 – 1838), но был ли он с ним лично знаком – неиз­вестно.

К воронежскому периоду относится и знакомство Станкевича с поэтом-пра­солом Алексеем Васильевичем Кольцовым (1809 – 1842). Об­стоятельства их первой встречи, со­стоявшейся весной или, скорее всего, летом 1830 года, с достоверностью невозможно уста­новить. В любом случае эта встреча – имела она место в книжной лаве Кашкина, в сте­нах пансиона или в Удеревке, имении Станкевичей – свидетель­ствовала о любви обоих к отечественной литературе. Первое знакомство не ста­нет последней встречей, и Станке­вич, будучи уже студентом в Москве, не раз про­явит друже­ское внимание к самобыт­ному Кольцову, к его поэтической судьбе.

В пансионе Станкевич и сам зарекомендовал себя начи­нающим поэтом. В нем он при­обрел, по выражению П.В. Анненкова, «признаки неуто­лимой жажды к по­эзии». Не­мало молодых людей в то время разде­ляли такую жажду, стре­мясь пи­сать преимущественно в сти­хах, а не в прозе. Различные «Эстетики» и «Риторики», а также руководства к сти­хосложению (М.Н. Баккаревича, А.Ф. Мерзлякова и других авторов) ис­пользовались как прямые практические руководства. Сам Николай при­зна­вался, что «стихо­блуд­ничал» еще в 14 лет, «марая бумагу и вытягивая метафоры и пышные фразы»[15], но его стихи, написан­ные ранее 1829 года, когда начали по­являться публи­ка­ции, не со­хранились. По­нятно, что из созданного пробой пера да­леко не все прида­ва­лось ог­ласке и тем более печаталось.

Первыми опубликованными текстами стали эпиграммы. Их можно было про­чи­тать на страницах тоненького петербургского журнала «Ба­бочка. Днев­ник ново­стей, отно­сящихся до просве­щения и общежития». Выпускался журнал Владимиром Сергее­вичем Филимоновым (1787 – 1858) – поэтом, беллетристом и драматургом, почетным членом Мос­ков­ского уни­верситета.

 Вскоре, вслед за эпиграммами в печати появились и другие стихо­творе­ния, созданные под влиянием сентименталистских и отчасти классицисти­че­ских тради­ций, кото­рые почитались и в пансионе. Одно из первых стихотворений – «Луна» опуб­ли­ковано в номере «Ба­бочки» за 10 июля 1829 года. На следующий год Станкевич на­чал также печа­таться в «Ате­нее» – литера­турно-науч­ном журнале, изда­вавшимся в 1828 – 1830 годах ординарным про­фес­сором Москов­ского университета Михаилом Григорьевичем Павловым (1793 – 1840). Этот уче­ный и просветитель был выпу­скни­ком Во­ро­неж­ской семи­нарии (в 1812 году), его не­плохо знал П.К. Федо­ров, без реко­менда­ции которого наверняка не обошлось. Участливую под­держку начи­нающему автору оказывал и А.А. По­пов, кото­рый и сам писал стихи, а в ноябре 1829 года был избран действитель­ным членом Обще­ства люби­телей рос­сий­ской сло­вес­ности при Московском универси­тете.

Уже первые плоды музы Станкевича позволяют говорить о его склонности к лите­ратурному творчеству. Вполне воз­можно, что сам Ни­колай в молодых меч­тах хотел видеть себя в буду­щем боль­шим поэтом, но таковым он не стал, и не стоит при­бегать при оценке им напи­санного, как в Воронеже, так и позд­нее, когда он уже был на московской сту­денче­ской скамье, к преувеличениям, наро­чито писать о его «дарова­нии», «таланте». Дар поэта – удел немногих. Вместе с тем он, конечно, не пустой стихоплет, его стихи не из потока ре­месленных поде­лок.

В юношеской поэзии Станкевича доминирует оп­тимизм. Про­являя ре­лиги­озные чувства, с «верой про­сто­душной» он бо­готворит окружаю­щий мир. Он восхищен красотами земных явлений, ра­зумно­стью бытия, и благодарность к Богу – Творцу все­ленной, к Богу, воз­жегшему огонь, пы­лающий в душах людей, перепол­няет его:

Любовь к тебе свята, чиста,

          Ты мир блаженством наполняешь

                                      И жизни светлые врата

  Рабам покорным отверзаешь!

                              («Стансы», [1829]).

Станкевич признается:

С душою, полной упованья,

        Я скромно в море жизни вплыл –

      И всем прекрасным ожиданьям

                                      Младое сердце отворил.

                     («Утешение», [1830]).

Характерное для него радостное восприятие развертывающейся жизни сопря­жено с душевным томле­нием, с переживаниями и не совсем понятными же­ланиями, источник которых - первоначаль­ная любовь. Как же без этого в ранней юно­сти? Отголо­ски чувств Стан­кевича на­шли вы­ра­жение в его стихах («Про­сти!», «Утеше­ние»). До са­мого отъезда за границу, в 1837 году, он сбере­гал в бума­гах своих цве­ток, нарисо­ванный нетвер­дою женскою ру­кой, с подписью: “К…”. Жи­во­писцем была де­вушка, с кото­рой Николай танцевал на так называе­мых ак­тах пан­сиона. Ба­рышня, про­бу­дившая волнующие чув­ства, ожи­вив­шая сердце упо­ваньем, была, вероятно, из дворянской се­мьи Ко­лтов­ских (или Котов­ских?) В душах обоих эти чув­ства с трудом поддава­лись стира­нию под влия­нием времени. Станкевич оценивал их как са­мый чис­тый и добрый подарок своей молодо­сти. Да и ге­роиня этого ро­мана через мно­гие годы, вспоминая о нашем пан­сионере, «ожив­ля­лась, сму­ща­лась и за­думывалась».

Воронеж интересный, наполненный событиями город. В 1829 году в нем с успе­хом выступали ак­теры из труппы антрепренера Петра Алек­сеевича Соколова. Спек­такли да­вали по три-че­тыре раза в неделю, и Ни­колай старался как можно чаще по­сещать те­атр на Большой Дворян­ской улице. Игра Любови Ивановны Остряко­вой (фа­милия по пер­вому мужу, по второму – Млотковская), молодой, но уже ведущей актрисы труппы, его, как и других зрителей, вос­хищала. Отсюда и при­лив по­эти­че­ского вдох­нове­ния:

                             Талант твой нас обворожает,

                             Твой нежный взгляд, твой милый вид

                             Невольно в душу проникает

                             И сердцу внятно говорит.

И далее, через несколько строк:

    Приятен голос твой и нежен, как свирель.

                            Ты всех собой очаровала;

                            Искусства ты постигла цель

                            И тайну сердца разгадала!

Любовь к литературе и театру побудила Станкевича-пансионера к напи­санию в том же 1829 году трагедии в стихах «Василий Шуйский». Весной 1830 года она вы­шла от­дель­ным изданием в типографии Августа Рене-Семéна – одной из луч­ших в Москве. Это со­чинение, написанное пяти­стопным ямбом, – убедитель­ный итог его учебы и самоучебы, но одно­временно и свидетельство под­готовленности для поступления в Мо­сковский университет. Можно только удивляться, какую объемную ра­боту провел Ни­колай, работая над тек­стом.

Станкевич избрал жанровую форму истори­ческой трагедии. На­помним чита­телю, что развитие этой формы – в кон­тексте не только соб­ственно литературы, но и куль­туры в це­лом – выражало с начала XIX века и особенно после победы над Напо­леоном исто­риза­цию сознания рус­ского обще­ства, стре­мивше­гося к осмыслению са­мого себя, духовных ценностей, тра­диций, ха­рак­тер­ных для рус­ского на­рода. Однако ко вре­мени написа­ния «Василия Шуйского» драма­тиче­ских пьес и осо­бенно траге­дий, тем более на темы оте­чествен­ной истории, насчиты­ва­лось не­много, – в репер­туаре пре­обладали историко-романти­че­ские мело­драмы и воде­вили. Избрав исто­ри­ческую трагедию как высо­кую форму, наш автор про­явил нема­лую сме­лость.

Интересующее нас произведение написано вскоре после выхода 12 тома «Истории государства Россий­ского» Николая Михайловича Карамзина (1766 – 1826), в котором осве­щались основ­ные события и особенности царствования Василия Ива­новича Шуйского (1606 – 1610). Знаменитое со­чинение историка, позволившее рус­ским людям «открыть себя», свое Отечество, по­могло нашему начинаю­щему писа­телю уточ­нить сюжет­ные линии трагедии. Изобра­жаемые события развертыва­ются в последний год царст­вования Шуйского, весной – осенью 1610 года. Не только ин­тервенты внешние, но и козни бояр, их меж­доусоб­ная борьба уг­рожали тогда суще­ствованию Мос­ковского государства.

Однако не события как таковые при всей их напряженности пре­жде всего ин­тересуют Станкевича. В центре его внимания поведенче­ские практики истори­ческих лиц в обстановке Смуты. Автор показывает, правда, иногда излишне прямоли­нейно, различные варианты лич­ност­ного поведения, при этом важнейшим оценоч­ным кри­терием является пат­риотизм, который, по мнению Станкевича, неотде­лим от отно­шения к монар­хической вла­сти.

Наш автор разделяет представления о сакральном ха­рактере мо­нархии в Рос­сии, ее не­преложной значимости. В произведении отчет­ливо прово­дится мысль о том, что «царь святых небес помазанник». «Без высшей власти, без закона» страна слаба.

Поведение Шуйского определяется монаршим долгом служения стране и на­роду. И в трагедии он выглядит как православный царь, осоз­нающий этот долг, он искренне же­лает «сделать счастливым свой на­род».

     Не властолюбье мною управляет –

Нет: чистая, священная любовь

            К Отечеству и к подданным моим /…/

 (Действие четвертое, явление VII).

Показательно также, что в обста­новке, когда «вокруг России пы­лает ад», царь пере­жи­вает не за сохранение венца, а за спасение государ­ства:

Я пасть готов всечасно; но доколе

Я жив, заботиться о царстве стану

И не оставлю в бедствии отчизны!

       (Действие второе, явление IV).

 Несомненно, Станкевич упрощает образ Василия Шуйского, ко­торый, как мы знаем, за­бо­тился не только о стране, и не только из благо­родных намерений исходил он в по­след­ний год царствования. Но у него этот царь, не­смотря на все пережива­ния и коле­бания, герой в це­лом по­ложительный, вызывающий сочувствие, и даже свое сведение с пре­стола, как пока­зано в трагедии, он встречает достойно, пере­живая за бу­дущее страны.

В советское время о монархических акцентах в произведении Станкевича предпо­чи­тали, естественно, не писать.

В некоторых сценах центральным персонажем выступает «юный вождь» Ми­хаил Ско­пин-Шуйский. Он верен царю, сознает свой долг и, несмотря на славу воина, на лю­бовь и под­держку народа, не претендует на колеблющийся трон. Для него «нет ни­чего ужас­нее из­мены». Неслу­чайна поэтому гибель Михаила в апреле 1610 года от рук при­дворных заго­ворщиков. Для Стан­кевича Скопин-Шуйский – истинный патриот, пример человека не только герои­ческого, но и вы­соко­нравствен­ного.

Отдельно стоит сказать о теме народа. Важность народного мне­ния, силу на­рода осознают все действующие лица. К «доблестному на­роду» апеллируют и Шуйский, и измен­ники, стре­мящиеся низложить царя. Причем, как говорит старое изре­чение, через глас народа пе­реда­ется глас благого Бога. Но Станкевич показы­вает, что Божий глас сам народ может и не по­нять, когда раздорами унижен и подав­лен народный дух. Так и случи­лось: по нау­щению заго­ворщиков народ низвел Васи­лия с престола.

           По легкомыслию народ пристал к злодеям

                               И сделал зло, Руси добро желая.

                               Раскается он скоро; но Творец!

                               Не дай ему раскаяться бедами!..

                                             (Действие пятое, явление V).

Главная мысль, которую хотел донести своим произведением Станкевич, это мысль о важности кон­со­ли­дации и едине­ния всех сил – монарха, бояр, других людей именитых и лю­дей про­стых, из народа. Для поведе­ния каждого, по его убеждению, должны быть ха­рактерны высо­кие гражданские и нравственные каче­ства, про­являю­щиеся прежде всего в патриотизме, готовности служить отчизне, тем более в годину на­циональ­ных потрясе­ний.

Теперь об оценках трагедии современниками. Она не прошла не­замеченной. Наи­бо­лее взвешен­ный отзыв появился 5 июля 1830 года на страницах «Литератур­ной га­зеты». С большой долей уверенности можно считать, что этот без подписи от­зыв написан издателем и редактором га­зеты А.А. Дельвигом, кото­рый был сто­ронни­ком конст­руктивной, «нау­чающей» критики. Трагедия, при всех ее несо­вер­шенст­вах, при­числя­лась к «очень приятным явлениям в нашей литера­туре». А да­лее высказы­ва­лись заме­чания и пожелания. По мнению рецензента, историче­ский тра­гик «должен воображением оживить людей, знако­мых нам из преданий, обнару­жить ха­рактеры их, раскрыть тайны их сердец и, искусно до­пол­нив про­межутки жизни, из­вестной нам только отрывками, достой­ными памяти народ­ной, озарить яр­ким светом лица и дейст­вия, остающиеся в истории зага­дочными». Действи­тельно, воз­можности творче­ского вооб­ражения Станкевич проявил слабо. Влияние класси­цистиче­ских тради­ций обусло­вило схематизм в изо­бражении характе­ров основных персо­нажей, прежде всего Шуйского. Понять эту «душу много­чувствовав­шую, этот разум много­об­разный» может писатель «в пору зрело­сти своего та­ланта, изучив­ший и обдумав­ший дела людей давно прошедших и жизнь на­стоя­щую и испытавший все пружины сердца, дарован­ного человеку мудрым Про­видением». Таким образом, слабые сто­роны сочине­ния объ­ясня­лись не­достаточ­ным литера­турным и жизненным опытом Станке­вича.

Благожелательно-взыскательным для даль­нейшего твор­чества был от­зыв и альманаха «Северные цветы» на 1831 год. Близость в оценках не случайна: альманах в то время изда­вался также Дельвигом. Литератур­ный критик О.М. Со­мов писал: «Как пер­вая попытка юного поэта траге­дия сия требует снисхождения кри­тики, от­но­си­тельно плана и характе­ров, тем более что в ней есть теплота по­этическая, сча­стли­вые стихи и даже целые тирады». В от­зыве выражалась на­дежда, что автор в после­дующих опытах «будет обдумывать зрелее свои предметы…».

 А вот отзыв в «Московском телеграфе» (1830, № 13) был лишен снисхожде­ния. Да, в трагедии «душа видна, есть теплота сердца; стихи мно­гие ярки…». Но да­лее автору советовали «предать своего Василия Шуй­ского забвению». «В этой траге­дии нет ни знания сердца челове­че­ского, ни характе­ров, ни сведения о веке, нра­вах, отношениях…». По­тому необходимо отложить сочи­ни­тельство и серь­езно гото­виться к по­следующим опытам. Собст­венно, и «Москов­ский теле­граф» писал о не­достаточности литератур­ного и жизненного опыта автора (да и кто же будет это ос­паривать?). Но пи­сал без скидок, и общие выводы о неудаче произ­ведения были, ко­нечно, болез­ненно восприняты не чуждым само­любия Станкевичем.

Крайностей при оценках «Василия Шуйского» желательно избе­гать и в наше время. Не увлекаться выводами о таланте молодого Стан­кевича, но и не писать одно­значно об этой трагедии как плохой. Разве не нуждается он, выпуск­ник про­винциаль­ного пан­сиона, в похвале за напи­сание большого произведения на серьезную тему? Другое дело, что со­чинение оказалась относительно слабым, и здесь слово относи­тельно не менее зна­чимо, чем слово последующее, оценочное. Оно, это сочинение, относи­тельно слабое, если сравнивать его с произведениями более име­нитых и опыт­ных авторов. Но, даже от­нося эту ученическую вещь к раз­ряду второстепенных, отно­сительно слабых, можно го­во­рить и об отно­сительной удаче Станкевича, при­нимая во внимание возраст и от­сутст­вие у него до этого серь­езной литературной практики. А много ли сего­дняшних 16-летних ребят по собственному желанию на­пишут разверну­тое литературное произведение на историческую тему? К примеру, о том же Смутном времени.

Сам Николай вначале был удовлетворен написанной трагедией и даже рассчи­тывал на ее постановку в Воронежском театре, о чем он упо­минает в письме родите­лям от 1 мая 1830 года. Книжка с текстом траге­дии продавалась в лавках Москвы, в том числе в Университет­ской книжной лавке, «лучшей и бо­гатейшей», со­держав­шейся комиссионером А.С. Ширяевым на Страстном бульва­ре. Однако после посту­пления в университет Станкевич к своему сочинению охла­дел. Повлияли, ко­нечно, и отзывы в печати, но, главное, возросла его требова­тельность к самому себе, к своим занятиям.

*   *   *

Но вернемся к пансиону, чтобы подвести итоги учебы в нем Нико­лая Станкевича. Успешно выдержав испытания, про­ходившие 29 – 30 июня и 1 июля 1830 года, он получил Аттестат об окончании этого учеб­ного заве­де­ния. Приведем его текст:

«На основании Высочайше утвержденного Устава, подведомст­венных уни­версите­там, дан сей Воронежского Благородного мужского пансиона пансионеру Ни­колаю Станкевичу, окончившему преподавае­мые в оном науки, в том, что он во все время сво­его пребы[ва]ния в оном вел себя отлично, благонравно и оказал успехи: I. В За­коне Бо­жием от­личные, II. В математике превосходные, III. В истории, геогра­фии и ста­тистике превосходные, IV. В есте­ственной истории и физике хорошие, V. В грам­ма­тике Россий­ской, логике и риторике пре­восходные, VI. В поэзии и эстетике превос­ход­ные. Языках: VII. Латинском довольно хоро­шие, VIII. Немецком хорошие, IX. Фран­цузском очень хо­рошие, X. В рисова­нии хоро­шие. Сын поручика.

Директор училищ Воронежской губернии и Кавалер Владимир фон  Галлер.

Пансионосодержатель и д[ействительный] член Общества любите­лей Россий­ской словесности Александр Попов.

Пансионосодержатель и старший учитель гимназии Павел Федоров.

Учитель Закона Божьего и латинского языка Соборный иерей Иван Покров­ский.

Учитель французского языка Николай Соммс.

Учитель немецкого языка Эдуард Праль.

Учитель рисовального искусства Алексей Железнов».

Конечно, воронежские годы – это время серьезной учебы Станке­вича. Но не­верно замы­каться только на ней. Это годы взросления, быст­рого набирания жизнен­ных сил, когда Николай из подростка превра­тился в юношу, который начинает ак­тивно ра­бо­тать над собой, который стремится осоз­нать свои интересы. Это годы его первых творческих за­нятий, в основном литератур­ных. Годы новых впечатле­ний и ду­шевных переживаний.

Внешние обстоятельства благоприятствуют ему. Дело здесь не только и не столько в ма­териальном достатке семьи, хотя и он, понятно, фактор немаловажный. Главное в том, что в семье он находил понима­ние и поддержку. Его жестко не стрено­жили, считались с его интере­сами, не объявляли интеллектуально-творческие устремления не­по­нят­ным делом, блажью, как это бывало в других семьях. За него за­ранее не опре­деляли жизненный путь, не побуждали непременно слу­жить ради карь­еры или быть «при хо­зяйстве».

У него ситуация качественно иная по сравнению с немалым чис­лом повзрос­лев­ших от­роков, которые покидали родительский дом и уст­ремлялись в Москву и дру­гие уни­верси­тетские города, выражая тем са­мым отрицание прежней нескладной до­маш­ней жизни, снимая напря­женность семейного существования. Разве не так было, к примеру, с В.Г. Белинским, будущим участ­ником кружка Станкевича?

Тяготиться прошедшими годами, средой и атмосферой, в которой он рос, Ни­колаю ни­как не было причин. Он потомственный дворянин по рождению; ему не надо, как многим выходцам из прочих сословий, по­ступать в университет, думая не только о при­обретении новых знаний, но и о приземленной выгоде, о надеждах на получение лич­ного дворян­ства после университетской учебы. В его решении учиться в Москве нет проявлений вынужденности. Станкевич свободен, он хочет «найти», «вырастить себя» для интересной и полезной жизни.

Впереди будут и московский, и заграничный этапы жизненного пути, новые размышле­ния, сомнения и переживания, новый круг обще­ния. Но лю­бовь к своим истокам, к семье и малой родине – воронежской земле - ос­танется у Николая Станкевича навсегда.