* * *

Неба свинцовый камбий.
Срез годовых колец.
Саженец – белый камень.
Мокрый от пота отец.

Яма под боком у сына.
Улыбка отца светла.
Плачь об отце, осина.
Плачь о сыне, ветла.

* * *

Любовь – это последовательность

химических реакций.

Из газет

Чёрные платьица в белый горошек,
Белые платьица в чёрный горох…
Сколько бы слов ни сказали хороших,
Вам не прожить без не сказанных трёх.

Рыжие белочки, солнышки жёлтые,
Чёрный косичковый ласточкин хвост...
Зря, что ли, сдуру за вами прошёл-то я
Тысячу пыльных кудыкиных вёрст?

Чёрные очи вглядитесь в зелёные,
Сочные губы прижмитесь к сухим…
Ах, отчего же сегодня влюблённый я?
Это всё химия, химия, хим…

* * *

Съеденный до корней берег заболоченной старицы,
Наивные мальчик и девочка прячутся в ивняке.
Из миллиона кувшинок одна девчонке подарится –
Белое-белое солнышко на тоненьком поводке.

Мальчик, пропахший тиной, облепленный ряской – рад,
Девочка и кувшинка красотой своей так похожи!
И наплевать пацану, что зияет чёрный квадрат
Там, где сияло солнце, да и кожа отмоется тоже.

И теперь всякий раз, когда я смотрю в ночное окно,
Запахи тухлой воды облепляют одрябшее тело…
Белое солнышко детства…вырвано с корнем оно,
Больно хлестнув по щеке поводком, к старице прошелестело…

Имена и времена

Я любил её одними глазами в первом и во втором,
Я вырезал ножиком имя на парте, чтоб уж ни ластиком, ни топором.
Откидывал зелёную крышку и склонял с выраженьем блаженным – Эльмира,
Эльмиру, Эльмире, Эльмирой, об Эльмире, прекраснейшей в мире.
А по телу бежал холодок непонятный и под попой ворочался ёж.
В третьем она перешла в спецшколу и я выбросил в мусорку нож.

Бесконечно тянулись дни, летели годы, созрело тело.
Телу хотелось любви, тело обнималось и закрывало глаза,
Тело простирало руки туда, куда можно и куда нельзя,
И никаких тебе холодков и ежей – тело работало, тело потело.
В памяти не осталось ни дат, ни имён.
Это было самое бесхитростное из всех времён.

Дни пролетали, тянулись годы, зрела в сусеках душа.
Душе захотелось любви, но когда оставалось решиться на крохотный шаг,
Душа заточала себя в клетку тела,
Тело вершило привычное дело –
Закрывало глаза, приникало к другому телу,
Но странно теряло свой вес и летело.
Что это было за время, главное ли из времён?
Наверное, раз одарило единственным из всех имён…

А дальше – дни будут спотыкаться, годы хромать,
Тело от кровати будет не оторвать.
Да и куда ему идти-то, лежи себе и лежи на застиранной простыне.
Сломаются от старости ходики, висящие на стене.
Небо с овчинку и валерьянка солнца, вот и весь капитал мой к последним годам.
Но глаза под толстокожими линзами всё же будут любить из окна безымянных дам.
Не будет никаких воспоминаний, никаких мыслей о том, что ждёт впереди,
Только страх за остаток зрения да сосущий холод в груди…

* * *

мне бы ослепнув не видеть как рушится миф о добре
мне бы не слышать убогости музык
мне бы не чувствовать боли фантомной в отнятом ребре
косточке ставшей возлюбленной музой

сахарным облаком нежности щедро кормила с руки
млечным туманом иллюзий поила
только вот яблочком райским хрустит почему-то с другим
зайкой зовёт и голубит зоила

* * *

в детстве падаешь, раненный выкриком из засады: Тадах-тах-тах!
руки раскинешь,

шею вытянешь,

земля не держит,

летишь.
а сейчас…

ночи ли пустяшной посреди,

жизни ли бессонной на краю

встать пытаешься,

тахта
держит намертво,

крылья под рубахой горбятся,

и вместо неба вязкая тишь                                                                                                                                      

* * *

животного липкого смертного страха сиамский близнец

приросший пустыми глазницами к серым глазам

ты высосал с чавканьем серый огонь так уймись наконец

позволь мне с оставшимся пеплом вернуться к азам

смотри в небесах два орла насмерть бьются за жизнь

врачиха безносая скальпелем ржавым меж нас резани

заглохшему сердцу не ведомы страхи… вне тела душа не дрожит

но белой голубкой взмывает за ними за ними за ни…

* * *

когда в тебе сойдёт на нет прогорклый дым войны,

умрёт воинственная плоть в руинах тишины,

ты величав и кистекрыл пойдёшь по небесам,

а по земле пойдут бродить… ты их узнаешь сам…

хромая жизнь, слепая смерть, любовь – поводырём…

узнав, махнёшь крылом в сердцах – мы пленных не берём…

* * *

Подполковник Чурбанов преподавал на военной кафедре тактику танкового боя.
Он был дважды контужен в Афгане и частенько разговаривал сам с собою.
Заставлял нас писать «лятучку» на отслуживших своё, простреленных перфокартах,
Наши невольные «смяшочки» пресекал визгливым – Бабуины, не каркать!
Приходил на занятия, предварительно накатив боевые двести.
За единственную ошибку в летучке рисовал в журнале могильный крестик.
На наше возмущение, мол, всего же одна, ну поставьте хоть тройку, в натуре!
Неизменно грустнел и словно бы сам себе говорил – пуля считать не умеет, она, как известно, дура!
Мы хотели при случае устроить ему тёмную, надавать по контуженному жбану…
…не знаю, жив ли он или…
но хочу поклониться Вам за науку, подполковник Чурбанов…

* * *

Шаркает в стоптанных тапках по кругу, по кругу,

по нудному кругу старушка-судьба, семеня.

– Дай руку и вырви из круга! – мне крикнуть бы другу…

Друзей и врагов я давно на семью променял,

оставил в той жизни, в которой гривастой гаметой,

гаметой и только, с набором мужских хромосом,

дотла прожигал безымянных – и эту…и эту,

а пепел сердец улетал в небеса, невесом.

Те годы ушли, улетели, истаяли в дымке,

и нечем из памяти окислы грусти стереть...

Ответь, если слышишь меня, о, немтырь-невидимка,

зачем не прибрал в одночасье, оставил стареть?

Зачем я не сделал, теряя земную опору,

по воздуху следом за ласточкой маленький шаг?

Молчишь…как обычно?..

А я собираюсь на гору…

Да, глупо…и всё же…

Вперёд, мой пузатый ишак!

Неси дурака на снега, ледники и лавины,

что держит за пазухой мизантропичный Парнас!

Семь раз не сдыхать, поспешим-насмешим, половины

дороги к подножью не пройдено, ослик, у нас…

* * *

выдавив из себя по капле сумрачного раба,
неприятно констатируешь: ты пуст, дружок…
нет, снаружи-то всё прекрасно, и ты уже не смердишь, аки мартеновская труба,
но внутри всё тише и тише играет пастуший рожок.

* * *

И зачем ты обманываешься нашим благовестом, Боже,
когда каждая клеточка жаждет ударить в набат?
Ты ли создал мир или он тебя – за тобой же
идти пытаемся, хотя порой бредём наугад.

Когда бьют колокола твои – листья трепещут, капли дрожат,
равнодушна остаётся только душа человечья…
В набат буду бить, Господи, прости, буду бить в набат,
и в стране равнодушных эта музыка будет вечной