Живет он в одной из ближних к райцентру деревень. Лет ему этак шестьдесят пять. Попал в районную больницу с воспалением легких — там я с ним и познакомился, койки наши стояли рядом.

Рассказчик он не ахти какой, голос тихий, чуть шепелявый. Никто его поначалу и не слушал — верх в разговоре брали те, кто погорластей. Лежит, бубнит себе под нос. А прислушаешься — интересно.

Любимое его слово — «собака». Заболел воспалением легких — «привязалася собака-болезнь». Укол — «болючий, собака». Даже о своем кобеле говорил так: «Злой, как собака!»

Жена у дяди Вани померла. Сейчас у него вторая, с которой живет гражданским браком. О жене: «выпивая тайком от мине, собака!» Кажется, и третья есть, вроде старой любовницы, в соседней деревушке...

Уколов боится панически. Сестра еще иглу не воткнула, а дядя Ваня уже кричит: «Хватя!» Уколы называет по цвету жидкости в ампулах: «зеленые», «синенькие», «красные». Особенно боится «красных» — болючие, собаки!

Воспаление легких обошлось дядя Ване рублей в триста — покупал на них лекарства. Пока болел, отсыпался. В сутки мог проспать двадцать часов. Остальное время — еда, бритье и т. д.

Газет дядя Ваня не читает: все врут, собаки. Телевизор тоже не смотрит: «У меня их дома три, все цветные, дочерья поотдавали».

Водку, по его словам, не пьет. «Что в ней, собаке, хорошего?» Но в его воспоминаниях фраза «по сто грамм» повторяется довольно часто.

В деревне, вздыхает дядя Ваня, пьют «целыми днями». Один мужик крыльцо от собственного дома пропил, второй погреб разломал, а камни тоже пропил...

«Бабы пьют, как собаки,  дюжей мужиков! Соберутся у Маньки, а банка с утра на столе стоит полнехонькая...»

В деревне сплошь старики да калеки, уверяет дядя Ваня, работать некому...

Так ведет он неспешно свой рассказ, вытянувшись во всю длину на больничной койке — тощий, худой, лысый. Выглядит старше своих лет, но упорный. Всю жизнь скотником на ферме проработал, сейчас сторожит. На летнем лагере простыл после первых морозов. Грешит на сапоги: короткие голенища! Разве это сапоги, собака?.. Однако люди, знающие дядю Ваню поближе, намекают, что простудился он по пьянке. Возвращался из соседней деревушки, где был в гостях у «милахи», затем малость заплутал.

Принесли ему родственники в больницу продуктов, но ел дядя Ваня мало: курицу старую сварили! Ее, собаку, не угрызешь...

Несмотря на хроническую болезнь легких, дядя Ваня много работает. С утра до вечера по дому, вечером уходит сторожить ферму. «Я мяшок на горб узвалю и целый день буду таскать. Другой, порожний, человек за мной просто так ходить уморитца».

Служил когда-то в армии, в Москве. Видел больших начальников, «а маршала Жукова - ну вот как тебя!»

Мужики в палате не очень-то ему верили.

Любит рассказывать про своих животных: «Кобеля продал! Укусил меня, собака!»

Вскоре, рассказывает, приехал объездчик из Троекурова, стал торговать пса. Дядя Ваня говорит: «Ты только возьми этого гада задаром, я тебе сам бутылку за него поставлю». На том и порешили.

Выпили дядьванину бутылку, приковали пса цепью к телеге, и с тех пор не видел дядя Ваня ни кобеля, ни объездчика, хотя последний посулил привезти корчажку меду. Но почему-то не привез...

В хозяйстве дяди Вани, помимо коровы и двух поросят, есть еще и лошадь. С лошадьми он всю жизнь не расстается. А эта последняя попалась «злая, как собака!» Едет дядя Ваня верхом, и уже никто к лошади не подходит — укусит, ежели поводья отпустить.

Сорвался однажды с привязи бык и давай катать дядю Ваню по земле. Сторож не растерялся, вцепился в кольцо, продетое меж бычьих ноздрей. «Он, собака, мине мотая, трепя, а я за кольцо из последних сил держуся, потому что знаю — брошу кольцо, тут и гибель моя».

Скотники и доярки пытались утихомирить разбушевавшегося зверя подручными средствами - вилами да баграми. Не получилось.

Мысленно дядя Ваня и с жизнью распрощался, но выручила его не менее агрессивная лошадь, увидевшая, что бык забижает ее хозяина. Подскочила она к быку и несколько раз цапнула его своей «каркадильей» пастью за загривок. Взревел бык, отстал от сторожа, кинулся бегать за лошадью...

Этого быка дядя Ваня возил потом на мясокомбинат. Сидел в кабине, рядом с шофером. Бык расскользился копытами в кузове автомобиля и на Троекуровском спуске поехал по доскам вперед. Одна нога его проткнула деревянный борт и металлическую стенку кабины, сбила с дяди Вани шапку и уткнулась прямо в приборную доску. Пробовали с шофером освободить бычью ногу, но не смогли — так и ехали до самого города.

Лежать в больнице дяде Ване вскоре надоело. Как только ему «получшело», стал проситься домой. Хотел в босоножках идти от райцентра до деревни по первому морозцу. И вот однажды заходит в палату, радостно объявляет: жёны за ним на лошади приехали. Сразу обе: и вторая, и третья! Валенки ему привезли...

 Вскоре пришла весть: дядя Ваня умер. А ведь, кажется, совсем недавно он   обещал мне поймать молодого певчего скворца...

МАТЬ-ЛОДКА

Перестав говорить, Гена заплакал: он должен был погибнуть во время взрыва на атомной подводной лодке, где служил матросом. Но ему повезло  -в тот момент он зачем-то вернулся в свой отсек...

Субмарина совершала подледный переход в Арктике. Лодка всегда восхищала его. Даже сейчас, спустя десятилетия, он вспоминает о ней с чувством нарастающей гордости. В лодке была мощная затаенная красота. Она словно бы хотела сказать морякам: «Вы — мои! И я вас никому не отдам!»

Гена никогда не ругал и не проклинал ее, хотя в результате взрыва хватанул изрядную дозу радиации, после чего был досрочно комиссован. В стальном нутре субмарины таилась завораживающая сила. Гена был уверен: не случись аварии, он бы и сейчас ходил на этой подлодке по всем морям мира. Было в ней что-то живое, понятное сердцу настоящего моряка. Из могучего корпуса таинственно и дымчато смотрели зрачки иллюминаторов. Казалось, лодка, стоящая на рейде, задавала бесконечный немой вопрос, на который никто не в силах ответить.

...Увидели вспышку в конце отсека, снопы искр, освещающих изгибы труб, стекла приборов. Сварка? Зачем она здесь?.. Погасло освещение, раздался нутряной удар, вздрогнул пол. Матросы, находившиеся рядом с Генкой, попадали кто куда. В полной темноте сердцевина субмарины озарилась фиолетовым сиянием. Из глубин механизмов послышались крики. Зашипел то ли воздух, то ли пар. Запахло сырым, горячим и одновременно жженым, терпким. Затем второй сильный толчок. Гена, успевший встать на ноги, снова упал. Завибрировали низким звуком переборки, заложило уши. «Задраивай!..» — послышалась команда.

Будто шерстью паленой завоняло. Матросы перекликались. По металлическому полу журчала вода — ледяная, пробирающая до озноба, подтекающая неприятным холодком до колен - и вроде бы остановилась. Гена словно висел в полной темноте, вцепившись в какой-то предмет. Лодка была еще теплая, она жила. Наступило всеобщее молчание. Гена стоял с широко открытым ртом, привыкая к ужасу тьмы, переходящему в постоянное оцепенение. Казалось, глаза расползаются в темную вязкость, будто сам Ледовитый океан обнял всех неизмеримой глубинной тьмой. Постепенно во мраке, оживали голоса — упавшие, будто раздавленные. Но не мертвые! Узнаваемые голоса ребят. И тогда Гена понял, в чем суть народа — она в голосах. Наступает момент, когда они звучат, один за другим: каждый отдельный голос. И тогда народ становится видным. Вот эти неразличимые семь человек, твои товарищи. И ты жадно впитываешь слово каждого.

ГОЛОСА (с натужно-шутливой интонацией):

«Ну и дела, мать-перемать! Что у них там хоть случилось?»

«Хрен их знает!.. Раздолбаи!»

«Да, угораздило... Но мы, ребята, не «Титаник». Мы умеем не только тонуть, но и всплывать!»

«Типун тебе на язык, осел! «Титаника» он вспомнил...»

«Наши спецы классные — придумают что-нибудь».

Прикосновение к лицу теплой подрагивающей ладони, пахнущей никотином и машинным маслом:

«Ты, что ль, Генка?»

«Я... Это кто-то из вас, сволочей, бросил окурок в мазутную лужу!»

«Окстисъ, придурок! Там были подтеки, но их устранили...»

Фосфорическое свечение ртов. Черные полупрозрачные зубы. Радиация, мать ее перетак!.. Красные глубинные отсветы зрачков:

«Водки бы сейчас граммов по двести! И рыбкой закусить — никакая радиация не возьмет!»

«Водки... Где ж ее взять? А свежая рыба за бортом».

«Скорей бы всплыть. Тогда бы выпили».

«Начальство, небось, принимает меры. Такие подлодки, как наша, не тонут».

«Заткнись, чудак! Лучше бы анекдот рассказал».

«А у меня дома коллекция монет осталась».

«И что ты с ней теперь будешь делать?»

«Вернусь — продам. Теперь она мне не нужна. Каждую монетку помню, а вот дальше собирать расхотелось».

«А у меня мотоцикл дома, «ижак». Вернусь — поеду в соседнюю деревню, к девкам…»

В глубинах лодки отдаленно позвякивало — механики пытались запустить аварийный дизель. Ребята грызли уцелевшие сухари. У одного парня «поехала крыша» — поймали на ощупь, привязали к трубе. Вроде бы успокоился.

У другого была с собой балалайка, и он в темноте наигрывал разные мелодии: «Светит месяц», «Вдоль по Питерской». И еще несколько песен. А когда играть было нечего, музыкант подбирал что-то свое — несвязное и далекое, как трава и небо, как лес и глиняные откосы оврагов, как лозины над прудом, как свет остановившегося воображаемого солнца.

«Играй еще! Играй!..» — не просили, но рычали из углов отсека.

«Пальцы болят...» «Играй, а то убью!»

Постепенно выходили из строя регенераторы воздуха. Гена дышал широко открытым ртом, наклоняясь с койки к воде, прикасавшейся к лицу невидимым холодом. В такие минуты хотелось стать рыбой и жабрами вырвать кислород из ледяной плещущей воды.

Легкие дышали навскидку, нос от удара невидимого кулака горел огнем. Гена пытался вспомнить дом на холме, родителей, занятых по хозяйству, девушку Валю, с которой он переписывался... Куда ты ушла, жизнь? Зачем подвела к такому концу?

Вспыхнули тусклые аварийные лампочки, вдалеке загудело — механикам удалось запустить дизель! Вентиляция дохнула желанным мазутным воздухом! Моряки впервые за несколько дней взглянули друг другу в глаза. Гена после говорил, что это была самая счастливая минута в их жизни!.. Один старик запрещал Генке рассказывать про аварию: ты, дескать, разглашаешь государственную тайну.

Дизель работал, но моряки не спешили радоваться, с тревогой прислушивались к перебоям в машине. Когда мотор терял обороты, лампочки тревожно мигали, слабела струйка нагнетаемого воздуха. Но вот субмарина неуклюже дернулась, качнулась, стала медленно всплывать. В ней что-то фыркало, хрипело, как в больном, внезапно очнувшемся существе…

— Брат!.. — Гена то и дело прерывал рассказ, скрипел зубами, стучал кулаком по столу. Из его остекленевших глаз ручьем текли слезы. — Лодка... Ты знаешь, что такое лодка? Я никогда не любил машины, но за свою лодку, я бы снова отдал жизнь. Вот если скажет мне она, моя лодка, если попросит через льды и расстояния: «Вернись, сынок!», — я к ней вернусь. Она меня спасла, она заменила мне образ моей ненайденной матери. Все брошу: семью, редакцию, литературу... Никто мне не нужен — она позвала!.. Гена рыдал, валясь лицом на стол, затем рассказывал, шмыгая носом, как лодка билась спиной о броню льда, скрежеща по корявой изнанке, искала на ощупь промоину.

Матросские голоса поддерживали ее торжествующим ревом: «Давай, милая, круши его, падлу!»

Неожиданно за броней стены плеснуло пространство промоины. Ухнула, выпрыгнув из стихий Арктики, огромная, начиненная живым, металлическая капля.

Она, чуть покачивалась, шуршала о корявые кромки льдин. Капитан приказал надеть спасательные жилеты, взять провизию и подняться наверх — плавучесть лодки была временной, команда готовилась к высадке на льды. Не спеша, один за другим, матросы поднимались по металлическому трапу из нижних отсеков субмарины. С трудом передвигали одеревенелыми застуженными ногами, оскользались на ступеньках влажными подошвами. С мокрых брючин стекали ручейки.

От свежего морозного воздуха заломило грудь. Сердце будто сосулькой пронзилось. Стояла глубокая северная ночь. Над безбрежными валунами льда сверкали лохматые звезды.

Ребята выстроились немой шеренгой. Вышел капитан с биноклем — на базу был послан сигнал о помощи. Никто не смел нарушить молчание. Ледяное крошево, смешанное с черной водой, шуршало о стальные бока лодки. Гена, вцепившись в обледеневший поручень, смотрел на просторы Ледовитого океана. Штанины заколянели, стали похожими на трубы…

— Он, Север, словно бы наводил меня на ум, давая главное наставление в жизни, — продолжал рассказ Гена. - Какой-то паренек, стоявший рядом, бесшумно рыдал, закрыв лицо матросской шапочкой. Бритая, похожая на серое яйцо голова, обиженно и в то же время сурово набычилась, дергаясь мальчишескими упрямыми толчками. Другой моряк раскурил последнюю заначенную сигарету, сплевывая на сталь белыми замерзающими точками. Глаза его дико и весело блестели. Третий привычно горбатился, словно продолжал нести вахту... Балалаечник, Колёк его звали, медленно поднял руку с зажатой в ней балалайкой и ударил ею о поручень. Раздался ничтожный треск затомившихся щепочек, и словно бы дым от них пошел. Птичьи голоса оборванных струн, обвившихся вокруг руки музыканта, пискнули и умолкли. А сам Колёк оторопело отдирал их, прилепившихся к рукаву, по очереди: одну за другой... Пальцы на его правой ладони были багрово-синие. Колёк шепотом заговаривал боль, поглаживая ладонью поручень, студил ее…

— Я смотрел на Северный Ледовитый океан и думал о том, что в таком суперреальном просторе забывается и кажется ничтожным весь реализм далекого искусства. Из белого пространства веяло невыносимой ночной тоской. В этот момент хотелось стать великаном, который может    пригоршней сгрести в кучу все мировые льды...

В небе послышался рокот вертолета, засверкал под его брюхом красный огонек. Небесные огоньки мигали весело и заманчиво. Следом показалась вторая винтовая машина.

Моряки узнали, что сейчас подойдет ледокол и отбуксирует лодку на базу.

КОВЕР ДЛЯ НОВОБРАЧНЫХ

Семь пар молодоженов! Для нашего села, пожалуй, многовато. Сегодня мне предстоит произнести семь торжественных речей. Коротких, эмоциональных, с лирическим оттенком. Я вообще-то не оратор, обыкновенный электрик колхоза, ныне переименованного в ООО. Но зато я - депутат сельсовета! Поздравить новобрачных — мой почетный долг.

И все-таки, откуда взялось столько невест? Никак не могу этого понять. Зайдешь вечером в клуб — девчонок раз-два... и обчелся. Сам-то я еще холост, хотя мне уже двадцать пять.

Иду по мягкой ковровой дорожке, приглушающей шаги, размышляю о том, как быстро бежит время...

— Товарищ депутат! Сойдите, пожалуйста, с ковра! - Это голос заведующей клубом. Она сегодня распоряжается ходом регистрации. — Ковер расстелен для новобрачных!..

«А не для разных там сельских депутатов...» — мысленно завершил я ее фразу.

Придется-таки сойти с ковра, хотя, конечно, обидно. Ведь именно я выпрашивал у спонсоров деньги на эту ковровую дорожку. Целую неделю на это потратил, затем нужно было оплатить машину, чтобы привезти этот ковер в клуб. Теперь, оказывается, мне и ступить на него нельзя... Вот и старайся после этого!

Минувшее лето для меня, как для депутата, было хлопотливым: достал бревен и досок для мостика через крохотную речку Чернаву, напоминающую скорее ручеек, мостик соединил две улицы села, разделенные болотом, для постройки этого не ахти какого сооружения пригласил шабашников, выбил у руководства ООО деньги для оплаты их труда. А еще помог инвалиду войны починить водоразборную колонку... Вот и все мои заслуги.

«Председателем новой артели тебя надо поставить!» — сказала знакомая старушка Игнатьевна. И посетовала, что осталось мало коров, а ведь она была когда-то знатной телятницей, сотнями голов молодняк выращивала...

Приятно такое слышать. В селе, конечно, неплохо бы навести порядок. Но председателя из меня не выйдет, а вот учителем физики я, пожалуй, стану, учусь заочно в педагогическом институте, четвертый курс одолеваю. Почти все вечера на учебники трачу. И в клубе нашем бываю редко.

Весной познакомился с девушкой по имени Лена. Узнав, что я  депутат сельского совета и работаю на бесплатной основе, что будущая моя профессия учитель, она как-то сразу ко мне охладела.

Спустя месяц, Лена уехала в областной город, вроде бы к тетке. Адреса не оставила, мобильный телефон ее для меня заблокирован. Я понял, что не нужен ей.

Из прежних ее разговоров и суждений я знал: она хочет найти «достойного» человека, желательно коммерсанта и за него выйти замуж. Таким образом, сбудется ее «мечта».

Лето подходит к концу. Небо потемнело, из светло-голубого превратилось в темно-синее. Тучи на нем ленивые, белые. Стали прохладными ночи, кисти рябин, которые мы рвали сегодня утром для украшения зала, так нахолодились, что у меня от них ладони заныли. Вот они, эти кисти, подвешены на нитке под потолком вперемешку с разноцветными воздушными шариками. На оранжевых ягодах поблескивают капли росы.

Стены клуба ради торжества бракосочетания украшены ветками берез. Ветки пышные, ярко-зеленые, с темным оттенком зрелости лета. В них, как седина, свешиваются кое-где пушистые желтые пряди.

На улице тонко и пронзительно пропел клаксон, первая пара подъехала! Засуетились музыканты, забегали клубные работники.

Я начал в уме повторять приветственную речь, которую приготовил заранее.

И вот те на! Входит в фойе ДК в белом платье моя Ленка, с ней под ручку какой-то тип в черном костюме с галстуком-бабочкой. По виду не нашенский. Ай да Ленка — отхватила-таки завидного жениха!

У меня на душе как-то нехорошо стало, захотелось убежать, однако долг депутата заставил стоять на месте и хранить серьезный, подобающий в таких случаях, вид.

Молодожены торопливо шли по ковровой дорожке к столу, за которым их поджидала полная круглолицая регистраторша Мария Ивановна.

За молодыми шла небольшая толпа друзей и родственников. Заведующая клубом сердито смотрела на них и грустно вздыхала — ковер почти сразу сделался серым от пыли. Мероприятие шло своим чередом.

Грохнул приветственным тушем оркестр, состоящий из двух электрогитар и барабана.

Заведующая перестала разглядывать ковер и побежала включать диск с записью свадебного марша Мендельсона.

В клуб заходили любопытствующие, в основном женщины, которым интересно поглядеть на жениха, которого выбрала Лена, и какова она сама в образе невесты.

Я быстренько заглянул в списки:

«Иванов Юрий Михайлович, менеджер отдела продаж», рядом «Филатова Елена Васильевна». Относительно Ленки низких пояснений в документах не было. Стало ясно, что профессию она приобрести не успела и просто выходила замуж.

А что такое «менеджер»? Они ведь тоже разные бывают. Продавцов в магазине технических товаров теперь гордо именуют «менеджерами»!

Оркестр умолк. Барабанщик дробно отчеканил финал, звякнула литавра, наступила волнующая тишина.

Неожиданно рявкнули репродукторы — заведующей удалось найти нужную кнопку на проигрывателе и включить марш Мендельсона.

Молодожены замерли, почти не дышали. Сопровождавшие их люди, а также все зеваки вокруг почтительно улыбались.

Когда музыка смолкла, заведующая ЗАГСом Мария Ивановна, задыхаясь от полноты тела и профессионального волнения, поздравила молодых, вручила им свидетельство о браке.

Затем, согласно программе, начал выступать я. Отрепетированная речь забылась начисто. Я произнес свою коронную фразу: «Пусть ваша совместная жизнь счастливо протекает от белых цветов молодости до белого снега старости».

Первую часть этого предложения кое-как промямлил, а дальше запнулся: «От белых цветов... От белых цветов...» — беспомощно повторял я, забыв, что говорить дальше.

— До белой горячки!.. — подсказал кто-то из толпы, на него зашикали, оттеснили назад.

Тут я окончательно сбился, произнес несколько общих фраз о положительной роли семьи, пожелал молодым успехов.

Мария Ивановна сделала знак — я поднял со стола и протянул молодоженам тарелку с обручальными кольцами. Те с улыбками стали обмениваться кольцами. Лицо Лены было теперь совсем близко от меня.

— Что же ты не отвечала на звонки? — прошептал я. — Почему ничего не сообщила? Может быть, я бы тоже на тебе женился.

Настоящий жених пытался прислушаться к моим словам, но вокруг гомонила толпа, и он, видимо, ничего не разобрал.

— Товарищ депутат, не отвлекайте брачующихся разговорами! — снова сделала мне замечание заведующая клубом. — У нас еще шесть пар. Если со всеми разговаривать, мы до утра мероприятие не проведем!

Лена мне ничего не ответила, но так взглянула на меня, что я понял: мой вопрос неуместен.

Тем временем заведующая командовала возле небольшого закусочного столика. Открыли торопливо шампанское: пробка вылетела с таким хлопком, словно чем-то дали по уху. Толпа довольно загудела. Люди с нескрываемой завистью смотрели на чужую молодость.

— Счастье!.. Вот оно, счастье! — слышался восхищенный шепот.

Кисло пахло шампанским. Меня, как представителя общественности, тоже угостили, но я отпил лишь глоток, потому что мне предстояло произнести еще шесть поздравительных речей.