Комдив Малаховский и его музы

Валентин Александрович Малаховский. Что известно о нем? То, что в гражданскую командовал Богучарским полком в 40-й стрелковой дивизии, освобождал Богучар, что первой его женой стала дочь местного купца, красавица Нила Яковлевна Гончарова. Что за долгие годы армейской службы он дослужился до генерал-майора, после ХХ съезда КПСС подвергся гонениям. Последние годы он жил в Риге, где и умер, а его вдова, З.В. Малаховская, после распада СССР доживала свои дни в интернате для ветеранов в г. Калаче Воронежской области.

Но мало кто знает, что суровый военачальник, каким Малаховский представлялся со стороны, имел нежное сердце, был поклонником красивых женщин и поэзии.

«РОМАНТИК И БРОДЯГА…»

Такими словами характеризует себя в своем письме Валентин Малаховский – один из заметных персонажей Октябрьской революции и гражданской войны в России начала ХХ века, чья судьба очень тесно была связана с историей Богучарщины.

Когда читаешь его письма, записки и собственноручно интерпретированную биографию, то легко убеждаешься, что это и впрямь так, сказано не для красного словца. Его дед и отец были военными: дед в звании рядового воевал в Севастополе в 1854-1855 годах, отличился столь славно, что был произведён в прапорщики. При выходе в отставку по ранению, к тому времени ему исполнилось 25 лет, он имел чин подпоручика с полным пенсионным обеспечением, что позволило ему дать военное образование сыну Александру, отцу Валентина Малаховского.

«В г. Харькове, где я родился, и вокруг него в конце ХIХ столетия были сосредоточены большие военные силы. В этой обстановке, насыщенной воспоминаниями о былой казацкой вольнице, среди военных разных родов войск началось моё детство, – вспоминает в рукописях В.А. Малаховский. – Отец часто брал меня ещё маленьким с собой в лагеря и иногда на полевые учения. Но к военной службе я, как и отец, особой склонности никогда не имел и не собирался посвящать свою жизнь военной деятельности. Меня всегда привлекала мысль побывать в невиданных прекрасных странах, мне хотелось стать моряком и путешественником. Научившись грамоте, я пристрастился к чтению и сохранил эту благородную страсть на всю жизнь».

Семья Малаховских жила материально очень скромно, однако душа Валентина просила простора. Природа наградила его сильным телом и вольнолюбивым характером, на формирование которого повлияли впечатления от долгого времяпрепровождения на улице, чтение книг и прогрессивные, судя по всему, умонастроения матери.

Именно мать и привила ему страсть к чтению и поэзии, через которую он, не обременённый классическим образованием, пытался выразить свои чувства. А их при его пылкой и порывистой натуре всегда было достаточно.

Неуёмный темперамент и привёл Валентина Малаховского к тому, что в 15 лет он вытребовал у отца свой паспорт и подался бродяжить по «разным местам Российской империи», как писал он сам, перечисляя ипостаси своей жизни: работал грабарём-землекопом, бортовым рабочим, рыбаком-забродчиком, матросом, кузнецом-молотобойцем. Чернигов, Одесская губерния, города Грозный, Николаев… В Николаеве в 1912 году он активно влился в революционную борьбу, руководил забастовками портовых рабочих, был избран ими для переговоров с руководством портов о повышении зарплаты и улучшению бытовых условий. Ему было всего 18 лет, но он уже поймал, как говорится, свою волну.

Начало  Первой мировой войны, предреволюционная ситуация в России только добавляли новых красок в его жизнь, открывая новые возможности и таланты его разносторонней натуры. Уже в 1915 году его награждают Георгиевским крестом за храбрость в боях на Юго-Западном фронте, в следующем году в ходе Брусиловского прорыва Малаховский вновь отличился – после гибели командира принял на себя командование батальоном, тем самым боевая задача была выполнена, а он в очередной раз был отмечен.

Как имеющему образование и боевые награды, ему было предложено поступить в школу прапорщиков. Но он отказался: «Я остался с моими друзьями – окопными солдатами», - написал он.

Как и для деда, всё это могло стать ступенью для его армейской карьеры, однако ему нужно было больше, чем звания и награды – ему нужен был весь мир. И идея всемирной революции подходила для этого как нельзя кстати. В 1917 году он возглавил восстание солдат на Юго-Западном фронте, где был избран членом полкового комитета и полкового суда, а затем и Военно-революционного комитета в Финляндском стрелковом полку. Малаховский, между прочим, лично участвовал в пленении восставшими солдатами штаба 7-й армии и её командного состава.

Судьба ударилась в галоп. И муза Революции – прекрасная, как его юная мечта о путешествиях в дальние страны, – благосклонно улыбнулась ему из седла. И он влюбился в неё со всей пылкостью, на которую только был способен. Да так, что и хлынувшие за ней реки крови не охладили этот пыл. И в минуту особо страстного накала он нередко брался за карандаш для того, чтобы зарифмовать свои чувства.

«ЦВЕТОК БОГУЧАРА»

Весной 1918 года к южным границам Воронежской губернии подошли регулярные части германских войск. В это время в Богучарском уезде действовали несколько революционных отрядов, однако без единого командования они не представляли серьёзной угрозы для оккупационных войск. И тут появляется Валентин Малаховский, в свои 24 года уже закалённый в боях с немцами и «куриями смерти» - войсками Украинской центральной рады. Ему предстояло объединить разрозненные партизанские отряды в Богучарский Советский полк и возглавить борьбу сначала с оккупантами, а затем и с остальными врагами Советской власти. Их оказалось предостаточно, поэтому и Богучар, и Малаховский на несколько лет были втянуты в круговорот эпохальных событий.

 «Я простой солдат, и не знаю слов любви», – мог бы сказать Валентин Малаховский словами одного литературного персонажа. Мог бы сказать – и жизнь к тому располагала, но …встретил богучарскую купчиху Нилочку Гончарову. И муза Любви нежно улыбнулась ему из седла.

Лучше его самого, наверное, никто не расскажет о том, как любила его она, как любил он, что чувствовал. Спустя многие годы он перечитал бережно сохранённые письма, воскресил образы и написал воспоминания о своей любви к Нилочке. Записки назвал нежным именем, которое не по святцам ей когда-то дал,  «Цветок Богучара». Вот они.

«Теперь вкратце опишу так давно интересующие данные о жизни и смерти моей жены Нилы Яковлевны Гончаровой-Малаховской. Это было в первые годы новой невиданной эпохи, когда на Земном шаре, вслед за длительной и кровавой Первой мировой войной, началась еще более жестокая борьба – борьба восставшего народа бывшей царской империи против своих и чужеземных поработителей…

Среди этих борцов за свободу на одном из главнейших направлений Южного фронта, к югу от Воронежа, бились под Красными знаменами революции знаменитые богучарские партизаны, объединенные в прославленный Богучарский Советский полк, который по своей силе и боевому значению далеко превосходил дивизии…

Запуганные провокационной пропагандой белых, что якобы Богучарский полк творит зверства над мирным населением, буржуазия и их прихлебатели в массовом порядке покидали города и слободы. И бежали к югу на Ростов. Брошенная мной в погоню Богучарская кавалерия и пехота на санях догнали значительную часть этих беженцев и вернули их по домам. В числе возвращенных была и Нила Гончарова со своими родными.

Отец Нилочки был богатый купец г. Богучара, в то время глубокий старик. Мать ее умерла, когда Нила была еще ребенком.

По окончании гимназии Нила училась в Ростовском институте сельского хозяйства, но в связи с начавшейся гражданской войной институт закрылся, она возвратилась домой, жила у отца в Богучаре.

В январе 1919 г. я близко увидел ее в штабе полка, куда она приходила по какому-то делу. Эта встреча положила начало нашему близкому знакомству. Нилочке тогда, вероятно, было около 21 года, а мне шел 25-й год.

С тех пор прекрасных чувств стремленья

Закон любви в нас заронил.

И чудной силою творенья

Для счастья нас соединил…

Небольшого роста, хорошо сложенная, темная шатенка с большими черными искрящимися задором глазами на нежном, привлекательном лице, она приносила с собой жизнерадостность и то, уже оформившееся женское обаяние, которое так очаровывает собеседника, особенно после долгих лет пребывания в окопах и боях среди всех ужасов войны.

При ее появлении все как-то оживлялись и суровые лица солдат принимали ласковое выражение, а когда это хрупкое и нежное создание начинало шалить, то невольно появлялись улыбки.

Вскоре мне с Нилой пришлось расстаться. Обстановка на фронте быстро менялась и я спешно выехал из Богучара, направляясь с полком вслед за отступавшими в беспорядке белыми.

И чудный голос зазвучал

В душе ликующей моей.

И вновь, как прежде услыхал

Слова любви твоей…

Нилочка стала писать мне в полк из Богучара.

«1919-2/III

Валентин Александрович!

Жаль, жаль, что от Вас нет никакой весточки, а я все ждала, но, кажется, напрасно. Скажите откровенно, Ваши чувства ко мне уже, вероятно, переменились – правда? Получили ли Вы мои письма, которые я давно-таки Вам передала. Знаете, Валентин Александрович, одно время мне страшно хотелось поехать к Вам, и я чуть было не сделала этой непростительной глупости. Теперь радуюсь, что вовремя одумалась. Скажите, скоро ли я Вас увижу. Очень и очень хотелось бы встретиться с Вами, но, кажется, судьба против этого.

Валентин Александрович, скажите: хотели бы Вы, чтобы я приехала к Вам или нет. Вероятно, последнее, потому что едва ли (по-моему) Вы питаете ко мне какое-либо чувство.

Всего хорошего. Нила

P.S. Знайте, что я люблю Вас по-прежнему».

Когда меня ранили под хутором Лютов-Сухоборацкий, я остался в строю, но ранение осложнилось, и через некоторое время меня вызвали в высший штаб и приказали ехать лечиться… Конечно, я поехал в Богучар, меня неодолимо влекло желание вновь увидеть Нилу.

Приехав в Богучар для лечения, я опять стал встречаться с Нилой. А между тем военные события нарастали с потрясающей неожиданностью. Вспыхнувшее восстание донских казаков в тылу наших, изнемогавших в неравной борьбе армий, разливалось молниеносно вширь и вглубь, и грозило перекинуться на Богучарщину и другие местности, где враги Советской власти тоже не дремали, а содействовали восставшим казакам…

В эти дни мы часто встречались с Нилой, так как сформированный мной штаб по борьбе с повстанцами еще находился в Богучаре.

…Наконец приблизился день, когда я должен был выехать в направлении к станице Мешковской, ближе к центру восстания… Я не обманул Нилу и сказал, что ожидает ее со мной и даже несколько сгустил краски… Но она, не взирая ни на что, согласилась стать моей женой и тайно от отца ушла ко мне, решив разделить мою судьбу до конца…

Брак наш был зарегистрирован в г. Богучаре… О венчании в церкви, что было тогда весьма модно, у нас не было и разговора… Насколько я помню, Нила была совершенно равнодушна к вопросам религии… Несмотря на свое происхождение, Нила верила в справедливость нашей борьбы. Наша любовь не омрачалась разностью мировоззрений, хотя об этом мы также специально не говорили…

Ее чистая, по-детски искренняя и сильная любовь была ниспослана мне, как сама жизнь, как бы самим провидением в награду за все перенесенные мною лишения. И я понял, что такое счастье…

Уход Нилочки от отца и разрыв с ним, ее выход  за меня замуж, быстро стали известны всему Богучару и пошли самые фантастические толки. Когда мы появлялись вместе на танцевальных вечерах в гимназии, народном доме, то все внимание было обращено на нас. В то время контраст был действительно разительный. Вооруженный с ног до головы, довольно рослый и плечистый «партизан-большевик», о котором ходили самые удивительные слухи и его молодая жена, с виду «кисейная» барышня-подросток, дочь богатого купца, а, значит, контрреволюционера, не могли не возбудить интереса у публики, столь много к тому же наслышанной.

Я не умел, к сожалению, танцевать и только сопровождал Нилу и смотрел, как другие танцуют. Но она любила и умела танцевать. Танцевала Нила очень грациозно, особенно прекрасные старинные вальсы. В партнерах она, конечно, никогда недостатка не чувствовала… Откровенно говоря, хоть я не умел танцевать, но смотреть, когда красиво танцуют, я люблю. И особенно мне доставляло большое удовольствие смотреть, как танцует Нилочка, этот нежный и жизнерадостный цветок Богучара…

Несмотря на близость фронта, я разрешил движение по городу до двух часов ночи, а танцы и другие увеселения даже поощрял, чтобы поддерживать бодрый дух среди населения, а не создавать ненужными огорчениями уныние и страх. Однако, когда солдаты-богучарцы узнали, что я женился, да еще на дочери купца, то поползли недобрые вести о том, что она меня погубит, то есть, я стану робок в боях… Зная хорошо богучарцев, я вынужден был принять некоторые предосторожности и решил не брать жену с собой. Кроме того, я вообще боялся за ее жизнь и хотел, чтобы она в передовой линии, безусловно, не была. Да в этом и не было надобности. Она вначале послушалась и осталась в Богучаре, где жила с семьей Ковалева, бывшего моего начальника штаба, когда я был командующим Богучарским партизанским фронтом…

С отцом Нилы я вообще не встречался, а он при случайных встречах в городе обходил меня, как говорят, за два квартала. Вероятно, он, кроме всего прочего, еще и побаивался меня…

Когда я был уже в станице Мешковской и богучарцы вели напряженнейшие бои с восставшими казаками, Нила писала мне:

«Валька! Я сержусь на тебя. Мне так обидно, что ты до сих пор ничего не писал. Вот Рачков, так пишет своей жене целые листы, а ты хоть бы строчку. Нехороший ты, Валька! Я так соскучилась по тебе, а ты, вероятно, уже забыл меня. Валька, ты должен писать мне чаще, хотя бы понемногу. А ну-ка, скажи мне, как тебе там спится в школе под столом. Хорошо? Бедная детка, ты сидишь голодный, мне очень жалко моего любимого Валёчка. Всего доброго, мой милый мальчик.

Твой Нилок».

И, действительно, солдаты-богучарцы переносили неимоверные лишения, выполняя свой долг, а нас так снабжали, что даже командир знаменитых богучарцев вынужден был голодать… А Нила писала:

«Валечка, мой милый мальчик, я безумно скучаю без тебя, уже сил не хватает жить вдали от моей любимой детки. Если еще один-два дня тебя не увижу, то, честное слово – возьму и приеду к тебе прямо на передовую линию. Котик мой, лучше пусть убьет меня пуля неприятеля, чем здесь сидеть и так адски мучиться. Валёчек, день и ночь почти я все плачу. Настроение убийственное, кажется, если бы я увидела тебя, так и то мне стало бы легче. Валёчек милый, ну скажи, как мне можно увидеть тебя хотя бы на несколько минут.

Пиши обязательно. Навсегда твоя, Нила».

Читая ее письма, я забывал все лишения и опасности. Мысль о ней доставляла мне несказанную радость, и я видел ее одухотворенное лицо и слышал нежный, просящий голос.

Нила тогда служила в отделе народного хозяйства исполкома Уездного совета. Даже не подождав ответа на свои письма, она сама явилась в район боевых действий, в котором наш тыл очень часто наводнялся проникавшими в разрывы между частями разъездами повстанцев-казаков, и подвоз боеприпасов и продовольствия передовым частям производился под усиленной охраной…

О приезде Нилы я узнал следующим образом. Однажды мне вручили письмо и компас от Нилы и вместе с тем сказали, что встретили ее уже на обратном пути в Богучар, так как она не смогла сама добраться до полка, а ответа от меня на посланные ею письма не было. Видимо, некоторые письма Нилы не дошли до меня. Причин для этого тогда, конечно, было достаточно… В полученном мною письме Нила писала:

«Валечка, родной мой, любимый! Я приехала сюда только лишь из-за того, чтобы увидеть тебя. Я так соскучилась по тебе, а тут еще ты абсолютно ничего не пишешь. Вот я и решила ехать к тебе…

Валечка милый, неужели нельзя видеть тебя, хоть одну минуточку. Мне бы взглянуть только на тебя, а потом бы я уехала опять в Богучар. Валя, если тебе нельзя приехать, то, может, мне разрешишь приехать к тебе в полк, я сейчас же и обратно уеду, только посмотрю на тебя. Валечка милый, можно? Я подожду ответа в Чернецкой.

Потом я бы просила тебя, а впрочем, не нужно, потому что, несмотря ни на какие просьбы, ты будешь рисковать своей жизнью и быть в самом опасном месте. Так что я уже не решаюсь просить тебя, чтобы ты помнил, что тебя любят. Валентин, если вдруг ты почему-либо умрешь, то знай, что я этого тоже не переживу. Без тебя я не могла бы жить. Помнишь, ты подарил мне браунинг… Вероятно, завтра придется ехать обратно в Богучар. До свидания, Валя, жаль, что мы с тобой не скоро увидимся. Навсегда твоя, Нила.

Не забывай, что я безумно люблю тебя.

9 мая 1919 года.

P.S. Вчера вечером мы хотели проехать прямо в цепь вашу, но, доехав до хутора Варваринского, остановились и хотели переночевать. К сожалению, там все сожгли и жителей никого не осталось. Вот мы и повернули обратно в Чернецкую. Я жалею, что вчера мы не проехали прямо в полк. До свидания, Валька! Пиши.

Целую крепко, крепко. Твоя Нила.

Валька, ты забыл свой компас, я привезла его, тебе передадут».

Но не прошло и нескольких часов, как я был поражен ее неожиданным появлением в разгар боя. Она, кажется, возвратилась с дороги, не доехав до Богучара. Вернуть ее тотчас же обратно не представлялось возможным. Под звуки ружейной и пулеметной стрельбы, под гул артиллерийской канонады, кипевшего боя, я целовал миниатюрные ручки этого отчаянного ребенка, говоря о необдуманности ее поступка, об угрожавшей ей опасности. Но, откровенно говоря, в душе был несказанно рад, что она приехала.

Кажется, на следующий день она смогла уехать, послушавшись моих настоятельных просьб, так как наше положение среди восставших казаков было чрезвычайно опасно…  Я облегченно вздохнул, когда получил от нее письмо и узнал, что она благополучно доехала до Богучара…

Она же вновь писала:

«13 мая 1919 года.

Валечка, родной мой! Вот уже два дня, как я в Богучаре, но меня уже опять тянет к тебе. Валя, зачем ты меня отправил из полка? Дорогой мой, пойми же ты, что я не имею сил жить вдали от тебя. Если бы знал, как мучительно, как тяжело думать, что моя любимая, бесконечно дорогая детка далеко-далеко от меня, что ты всегда подвергаешься опасности.

Валечка, радость моя, я хочу все время, каждую минутку быть с тобой, и, если нужно, умереть возле тебя. Ты думаешь, что я могу долго пробыть в Богучаре? Нет, быть может, неделю или две самое большее, а затем опять поеду к тебе. Ну, что ж из того, что там опасно, ну и пусть, а я все равно хочу быть с тобой. Ведь ты же веришь мне, что я тебя безумно люблю, что ты для меня дороже жизни, что для меня гораздо лучше быть с тобой в самых неудобных условиях, чем жить вдали от тебя. Веришь, скажи? Валечка, любимый, счастье мое, возьми меня к себе!

P.S. Сейчас встретила Дронова на площади. Он говорит, что недавно приехал из полка. Почему ты с ним не передал письмо?

Валечка, милый, пиши мне чаще, прошу тебя! Ты знаешь, у меня в настоящее время такое отвратительное настроение, что я, право, жалею, что не попала в плен к казакам. Если бы это случилось, то меня, вероятно, уж не было бы в живых. И так, кажется, было б лучше.

Кончаю писать, солдат меня просит скорее отпустить его.

Целую тебя, мой любимый – крепко-крепко. Твоя Нила».

Когда богучарцы под моей командой, сломив упорное сопротивление донских казаков в районах станиц Мешковской и Мигулинской с боем начали вновь продвигаться к центру восстания – станице Вешенской, Нила, не пробыв в Богучаре даже недели, как писала, вновь поехала на поиски Богучарского полка по разоренным станицам и хуторам… Кажется, в районе хутора Водянский, где богучарцы вели бой – уже почти окруженные со всех сторон казаками, мне донесли, что с успевшей прорваться к нам, посланной мной богучарской кавалерийской сотней доставлены в полк не только долгожданные боеприпасы и продовольствие, но также Нилочка, которую я уже здесь никак не ожидал. В свое оправдание Нила дала мне письмо, которое она не смогла передать мне. В этом письме она писала:

«Милый Валька! В пятницу утром я выезжаю из Богучара, еду к тебе с Гришей Чередниковым. Наш маршрут: Красножженовка, Журавка и Мешков. Необходимо видеть тебя и посоветоваться. Не сердись, что я опять еду к тебе. Я ведь всего на один день, а потом, если бы мое положение не было бы так серьезно, то я бы не поехала. Жаль, что в Богучар приехал Рачков, а не ты. Хотя он и говорит, что ты должен скоро приехать, но мне не верится.

Всего доброго, целую. Твоя Нила.

21 мая 1919 г.»

Что я мог сказать той, которая так любила меня…

Вокруг кипел бой и надвигалось самое страшное… Почти одновременно пришло тревожное донесение. Единственная, оставшаяся по временам свободной дорога у реки Дон, теперь окончательно была занята крупными силами повстанцев. А вокруг по балкам сосредотачивались большие силы казаков. С этого дня мы были окружены со всех сторон донскими казаками, и связь с внешним миром совершенно оборвалась. Мы не знали, что в эту ночь наш штаб экспедиционной бригады, стоявшей в станице Мешковской, и резервы, расположенные по хуторам, уже были уничтожены казаками… Спаслись бегством немногие…

Богучарский же полк продолжал выполнение плана «концентрического наступления», лишь догадываясь, что этот план уже провалился.

Как потом оказалось, в это время почти все части, выполнявшие план наступления, были уже или разбиты совершенно, или захвачены в плен, или сами сдались, а некоторые едва успели отступить с большими потерями.

Все силы казаков были тогда сосредоточены против богучарцев… Но, богучарцы приказ выполнили. С боем дошли до станицы Вешенская и, не дождавшись остальных частей, вынуждены были пробиваться обратно, сопровождаемые «почетным конвоем» донских казаков, нападавших на нас со всех сторон.

Нилочка вместе со всеми богучарцами участвовала в этой единственной своего рода операции, когда боевые порядки знаменитых солдат-богучарцев простреливались насквозь со всех сторон опытнейшими воинами, донскими казаками… Раненых мы везли на повозках с боеприпасами, прикрываемых боевыми порядками солдат со всех четырех сторон.

После всего случившегося, Нила стала весьма популярна в полку… Ее веселый характер и личное обаяние, ее беззащитность прелестного ребенка, как-то странно сочетавшиеся с проявляемой ею отвагой в боях и мальчишескими выходками, ее неизмеримая любовь ко мне, все это невольно покоряло сердца не только близко знавших ее… Изменили свое мнение и намерение и закаленные в боях солдаты-богучарцы… Ее везде встречали приветливо…

Хотя, откровенно говоря, боясь за ее жизнь, я под всякими предлогами отправлял ее в тыл: сперва - в Богучар, а когда покинули Богучар и все время были в движении, то в обоз 1 разряда, так как дальше в тыл она ехать не согласилась. Но она, пробыв там короткое время, тоже находила предлог и вновь возвращалась ко мне…

Когда однажды Нила коснулась вопроса, касающегося происходившего спешного отступления наших войск, начавшейся паники среди населения и циркулировавших еще более панических слухов, я не скрыл от нее серьезности положения, и как-то необдуманно указал ей на возможность выбора идти ли со мной почти на верную гибель или остаться у родных. Глаза ее засверкали гневным и вместе с тем вдохновенным огнем, вся она преобразилась. Я с удивлением смотрел на нее, это не был шаловливый ребенок, каким я ее считал. Со всем пылом своей благородной души любящей женщины, Нила сказала мне, что ни за что не останется с родными и будет только со мной, где бы я ни был и что бы со мной ни случилось. Хотя я только такого ответа и ожидал от нее, но почему-то мне стало на душе невыразимо легко и радостно… Мне показалось, что самое страшное миновало… Жизнь делалась прекрасней… Я чувствовал то, чего не может выразить мой слабый язык…

И от доброго, теплого слова

Своей нежной подруги-жены

Мы становимся бодрыми снова,

И враги нам тогда не страшны.

Нила теперь значительное время была со мной, и только иногда мне удавалось уговорить ее побыть и отдохнуть во 2-м эшелоне. Я вновь начал командовать группами полков и бригадами богучарцев. Продолжались беспрерывные бои… Но не проходило и дня, чтобы она не выискивала предлога вновь побыть со мной, как только по какой-либо причине уезжала во 2-й эшелон… И вновь мне привозили ее родные письма, и вновь она писала:

«Валёчек, радость моя, прости, что я тебя бомбардирую письмами, но я так соскучилась без тебя, так хочу видеть мою детку, что пользуюсь всяким случаем, чтобы попросить тебя взять меня скорее к себе. Валечка, любимый мой, когда же я тебя увижу! Пиши. Навсегда твоя, Нила. Воронцовка (а числа не знаю)».

Нила хотела всегда быть со мной, особенно в самые опасные моменты. Никакие лишения и неудобства не могли ее остановить. Свое желание она умела осуществлять и помимо меня, так как у нее появилось среди богучарцев много явных и тайных союзников, которые ей охотно шли навстречу и о которых я зачастую не знал.

Мои просьбы и запреты по этому вопросу теперь мало действовали, и я уже реже настаивал на ее отъезде. Ее присутствие стало для меня необходимым. При виде ее проходили все мои тревоги. Я становился спокоен и более уверен в себе. Страх смерти покидал меня…

Однако, боясь потерять Нилу, я в предвидении самых опасных периодов сражений все же старался направлять ее в наш тыл, изобретая для этого какие-либо благовидные поводы…

Находясь беспрерывно в длительных и тяжелых отступательных боях, я 1 августа 1919 года опять был тяжело ранен, но, не желая бросать богучарцев, в самый критический момент остался с ними.

Думая о Ниле в эти дни и перечитывая ее письма, я мысленно благодарил ее за то счастье, которое она дала мне… Увижу ли я ее, проносилось в моем мозгу… И разум, этот высший и беспристрастный судья, не предвещал этой встречи…

Со всей неумолимостью логика вещей говорила, что невозможно и дальше ожидать только счастливых случайностей. Огромные массы убитых и искалеченных солдат были грозным аргументом. Но мысль о Ниле согревала мое сердце и облегчала мой крестный путь за справедливое дело освобождения угнетенного и обездоленного человечества, и я с благоговением произносил слова любви и благодарности, обращенные к ней, так самоотверженно любившей меня…

Мое присутствие среди богучарцев, особенно во время боя, с забинтованной головой, хорошо поддерживало боеспособность солдат и командиров.

Однако о моем ранении я приказал Нилочке не говорить, боясь, чтобы она не совершила какого-либо необдуманного поступка. В это время она была в Воронеже, возле которого находились и некоторые тылы 40-й Богучарской дивизии. В эти дни Нила писала мне:

«3-го августа 1919 г.

Валька, ты противный, нехороший мальчишка, до сих пор еще не прислал за своей женой лошадей. Пойми же ты, что я хочу видеть тебя и быть с тобой. Валька, мне знакомые из Политотдела 8-й Армии говорили, что Малаховский назначен командиром бригады. Если это правда, то разрешите, Валентин Александрович, Вас поздравить!!!

Но все же прошу не забывать, что в Воронеже бедная Ваша жена невыразимо грустит и скучает без вас. Валёчек, родной мой, возьми меня к себе поскорее, страшно тяжело жить здесь вдали от тебя. Вчера в Воронеж приезжал Дронов, ночью собирается ехать в Богучарский полк.

Хочу безумно к тебе! Присылай скорей, скорей, скорей!!!

Твоя Нелли».

… Нилочка, незадолго перед наступлением приехавшая ко мне, категорически заявила, что уж теперь она от меня никуда не поедет. Я не в состоянии передать переживаний Нилы, когда она увидела вновь забинтованной мою голову и узнала от врача, что и на этот раз я был на волосок от смерти. Могу только сказать, что встреча с ней для меня была самым лучшим средством к скорейшему выздоровлению не только от пулевого ранения, но и от психических травм, которые не менее опасны, но лечение их требует больше времени и специальных условий…

Не помню уже, при каких обстоятельствах, но Нила в середине октября наперекор ее желанию вынуждена была выехать во 2-й эшелон и вновь, как и прежде, она писала мне, чтобы скорее прислал за ней.

 «Валечка мой родной, сделай так, как я прошу. Милый, мне лучше быть с тобой вместе на дожде, на холоде, голодной, чем жить вдали от тебя. Валечка, солнышко мое, исполни мою просьбу. Смотри, теперь от тебя зависит, буду ли я с тобой или останусь у казаков. Валечка, радость моя, я умоляю тебя, если ты меня любишь, хоть немножко, возьми меня к себе, котик мой, возьми!

Пиши скорее – жду. Твоя Нила. 22-го октября 1919 г.».

Так писала Нилочка – это прелестное дитя, как только расставалась со мной на самое короткое время. И часто, не дождавшись даже ответа, Нила сама приезжала в передовую линию, чтобы быть со мной… Иногда она переодевалась в форму солдата и сопровождала меня верхом на лошади.

Мысль о ней, ее письма и особенно ее присутствие были мне целительным бальзамом от всех невзгод того прекрасного и страшного времени…

Талисманом в кровавых сражениях

От ударов презренных врагов,

Мне служили мое вдохновение,

И ее дорогая любовь…

Случаи рыцарского ухаживания за Нилой со стороны штабс-капитана Степанова, подпоручика Рачкова, донского казака Дронова и других, конечно, были… Все мы были молоды и жизнерадостны, а Нилочка была так шаловлива и очаровательна… Даже старик генерал Грживо-Домбровский, случайно увидев Нилу со мной, изумился и обиделся, что я ее якобы прячу и просил обязательно приехать с ней к нему в гости…

Во время наступления наших войск уже в конце 1919 года Нила поехала на лошадях за советом к врачу по поводу своей беременности. Дорогой поднялся снежный буран, Нилочка простудилась, слегла и, недолго проболев, умерла от воспаления легких и тифа 21 декабря 1919 года в городе Боброве… Тело ее было перевезено в родной Богучар и погребено на городском кладбище среди вековых деревьев.

Когда замерзшие комья земли застучали в крышку ее гроба, я пришел в себя и со всей остротой невыразимого ужаса понял, что никогда больше ее не увижу. Ни с чем несравнимое чувство пустоты и одиночества овладело мной. Казалось, я остался один перед лицом мертвой Вселенной.

Все разошлись с кладбища. Передо мной была ее могила – небольшой холм глинистой земли. Здесь было погребено все мое богатство и счастье, и я с безысходной тоской в сердце вновь почувствовал себя одиноким бродягой.

Так безвременно сгорел в огне гражданской войны прелестный цветок Богучара, свет моих очей…

Заросла в старой роще могила,

Вереницей промчались года,

Но все слышу, как ты говорила,

Говорила: «Люблю навсегда…»

   И столетья пройдут, как мгновенье,

   Не нарушив твой вечный покой,

   Не смутит соловьиное пение,

   Не встревожит и голос родной…

После похорон, кажется, в тот же день вечером, я заболел тифом в тяжелой форме и потерял надолго сознание, находясь в сильном бреду… Все же мой богатырский организм выдержал все ужасы тифозной эпидемии, и я стал поправляться. Когда я выздоровел и вновь узнал, что Нилочки нет в живых, демон смерти вошел в мою душу. Я понял, что не был достоин такой чистой и самоотверженной любви и сожалел, что не ушел вместе с ней…

Время шло, и прошлое уходило вдаль, но грустные мысли сопровождали меня всюду…

«Так окончилась сказка любви дорогой…», – завершает свой рассказ Малаховский.

«ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ» ЛЮБВИ

Его новой музой на долгие-долгие годы стала его вторая жена Зинаида Васильевна Малаховская (Николенко). Они встретились в Керчи в 1921 году, и сердце уже пережившего потерю одной любимой Малаховского раскрылось навстречу новой любви, которой он пел дифирамбы до конца своих дней. Пел в прямом смысле слова, вновь и вновь в своих стихотворных обращениях к ней на разные лады повторяя: «Люблю! Люблю!». И тогда, в 27 лет, когда только-только познакомились, и много-много лет спустя, когда из-под генеральской папахи уже выбивался седой чуб.

Ноябрь, 1951 год. 57-летний Малаховский дома, в Риге, жена отдыхает в Сочи. Размашистые строчки ложатся на лист, он не стесняется править здесь же – ведь и в этом его чувства к ней, такие же горячие и порывистые, как и тридцать лет назад. И она должна знать об этом. Но потом переписывает начисто: о любви вчерне – это не для него.

«Здравствуй, любимая Зиночка! В день тридцатилетия нашей любви и дружбы шлю тебе мой низкий поклон, сердечное спасибо и много наилучших пожеланий за великую дружбу, искреннюю любовь и истинное счастье, которые ты подарила мне…

В этот счастливый день мне захотелось сообщить тебе главное из нашего «договора» о вечной любви и дружбе и написать о своих переживаниях…».

И он приводит выписку из акта о браке за № 1199, г. Керчь, 26 ноября 1921 года. Для него это не просто бумажка. А и 30 лет спустя – «договор о вечной любви и дружбе».

И тут же стихи. Может, с точки зрения стихосложения, не очень и ладные, но такие звеняще-искренние: «Я бы пел тебе песни любви, замирал у тебя на груди… Я бы вечно смотрел в твои очи, не страшась бесконечности ночи…»

30 лет вместе, а такая страсть!

Представьте только страшную зиму 1942-го. «И черпаю в любви к тебе силы свои…», - пишет Малаховский жене. Сколько таких писем летело тогда на фронт и  с фронта, так помогая кому-то сделать еще один шаг – к подвигу ли, к Победе…

Тогда, за все годы войны, много получила  Зинаида Васильевна стихотворных посланий, в каждом из которых она единственная оставалась его музой. Но однажды он отправит ей стихотворное послание, когда-то предназначенное Ниле Гончаровой, словно объединив двух любимых им женщин в единое целое.

Если пасть на поле битвы

Мне предначертано

                               судьбой,

К тебе, любимая, молитвы

Я вознесу в час роковой…

Такие строки пишет он ей в г. Киров, где она работала врачом в госпитале. Зиночке, кстати, это не очень понравилось. Близкие к семье рассказывали, что однажды она нашла в постоянно закрытом шкафчике секретера чей-то бережно хранимый мужем газовый шарфик. Оказалось, Нилочкин. Скандал был грандиозным, чуть не до развода. Но любви ничто помешать не может – ни война, ни разлука, ни ревность. Невзгоды только укрепляют настоящее чувство. «И ты щитом любви прикрыла меня в тех сечах роковых…» - звучит проникновенно и патетически. Его, потомственного кадрового военного, никогда не страшила сеча. Он боялся лишь одного – разлуки с ней, единственной, любимой. «Ты уехала, и в доме настала какая-то зловещая тишина… Я чувствовал себя, как на покинутом всеми корабле, вроде «летучего голландца». Несмотря на то, что наша квартира в центре города, кажется, что на много тысяч километров вокруг – ни одной живой души. Я забаррикадировал известную тебе комнату, опустил шторы…

Сегодня съел последнюю ватрушку, и она показалась мне такой вкусной! Не потому, что последняя, а потому, что ее испекла ты, а не кто-либо другой…».

«Даже мухи погибли, - пишет он ей, - не выдержав той тоски, что поселилась в квартире без тебя…»

Такая вот всепоглощающая любовь была им дана. Они пронесли ее через три войны – Валентин и Зиночка, Зинуся, как звал он ее. Их уже нет. Остались лишь старые снимки, запечатлевшие их счастливыми и красивыми от этого чувства.  А еще - не очень умелые, но теплые стихотворные строки. О любви, которой ему хватило на всю долгую жизнь.