«Горит осина изнутри…»

«Нет на свете ничего сильнее и бессильнее слова», - сказал писатель-классик Иван Тургенев. Бессилие слова, в частности, проявляется в том, что мы много говорим о спасении России и спасении природы. Но леса наши продолжают варварски вырубаться, процветают все виды браконьерства, исчезают редкие виды растений… При таком отношении к природе даже эхо скоро вымрет!

Однако, по счастью, есть не только печальные, но и обнадеживающие примеры, когда слово реально помогло природе. Например, когда написанное талантливым поэтом стихотворение спасло от уничтожения приговорённое на высшем министерском уровне осиновое «неперспективное» чернолесье:

Слова – они и мед, и черный деготь.

Когда ж ни с тем, ни с этим не знаком –

И то, и это хочется потрогать

Младенчески бесстрашным языком.

Спасибо бабке! Не остерегала.

Любое слово языка не жгло.

Лишь за срамное только и ругала,

И то, когда не в дело слово шло.

Мой критик навострил напрасно ушки:

Мол, что за бабка, где слова брала?

Да из первоисточников, как Пушкин!

Сама первоисточником была!

Была в девчонках первою певуньей –

Ее запевок вам не перепеть.

А в старости – веселой говоруньей,

И говорить ведь надобно уметь!

У бабки, помню, ноги летом стыли.

Еще б она не знать язык могла –

Когда прошла босая всю Россию –

До встречи с дедом лапти берегла.

Без слов ее чего б я нынче значил

Средь многих поэтических заик?

Потом уж я доучиваться начал…

А, может быть, и портить свой язык.

Это стихотворение о силе и глубине слова принадлежит замечательному и ныне, увы, покойному самарскому поэту Владилену Ивановичу Кожемякину. Тому самому, который силой своего таланта спас от истребления множайшие гектары лесных угодий в Шенталинском районе Самарской (тогда Куйбышевской) области.

В Шенталинском лесничестве издавна основным деревом являлась осина, некоторыми лесными «спецами» считавшаяся деревом сорным, второсортным: плохо горит, дымит, твердостью не отличается. Как, впрочем, и красотой. Хотя это ведь как посмотреть! Издавна в России именно осина шла на постройку домов, использовалась в качестве кровельного материала – в русском деревянном зодчестве дощечками из осины покрывали купола церквей. Молодая же осиновая поросль, не будем забывать, - хороший зимний корм для многих лесных обитателей, начиная от лосей и заканчивая зайцами.

Однако в советское время в отличие от благоговейно почитаемых тогдашним лесным начальством царственных дубов, считалось, что не блещет осина и дородством. И порешила московская министерская комиссия «облагородить» Шенталинскую землю: осину извести на корню, а освободившиеся площади засадить дубами, соснами да березами. В Шенталинском леспромхозе пригорюнились, и было отчего. Многие годы из этой самой «никчемной» осины в местном леспромхозе изготавливали множество полезностей – карандаши, разделочные доски, игрушки, сувениры, целлюлозную массу… Да те же бельевые прищепки, без которых в хозяйстве не обойтись! Много шенталинского люда у осинового леса своим трудом кормилось. Опечаленный директор леспромхоза, как мог, оттягивал приведение рокового решения в жизнь, ссылаясь на отсутствие на директивном документе одной подписи очень важного чиновника. Неудивительно, с каким трепетом, надеждой и страхом ждали в Шентале пресловутого высокого чина. А явился нежданно-негаданно… поэт Владилен Кожемякин, решивший по писательским делам наведаться к другу – директору леспромхоза. Слово за слово, поведал директор поэту о том, что жаль до слез осиновые шенталинские леса. Кожемякин задумался…

…К осине на Руси отношение неоднозначное. В народе существует поверье, что осиновые листья дрожат от ужаса, вспоминая о распятии Христа. А еще, что Крест Господень был сделан из осины и якобы поэтому с тех пор ветви этого «окаянного» дерева охвачены страхом и беспрестанно дрожат (осину в народе еще называют «дрожащим тополем»). С другой стороны, осине русский народ приписывает как лечебные, так и мистические качества. Считается, что вампира может остановить только осиновый кол…Много существует об осине присловий, поговорок: «осина горит без керосина», «дрожит, как лист осиновый», «осина и без ветра гуммит». Крупные почки на осине – верная примета доброго урожая ячменя. «Осина лист сронила – осени место уступила». Снисходительное народное выражение «бить баклуши» тоже имеет отношение к осине, поскольку именно осина шла на щепенную (резную и точеную) деревянную посуду, которую в народе называли баклушей.

Еще поговаривает русский народ, что наказана осина за то, что, дескать, во время распятия Христа все деревья склонили свои верхушки в знак скорби, и только гордячка-осина осталась прямой, за что обречена была на вечную дрожь. Трепет осиновых листьев в русских поверьях связывается и с другим эпизодом Нового Завета – самоубийством Иуды Искариота, который на осине повесился. Однако, если задуматься, выяснится: осина не произрастает в Палестине, где имели место трагические события Христова Распятия. И фактически трепет осиновых листьев – результат того, что осиновый лист от природы широк, но при этом имеет очень тонкий и гибкий черенок, неспособный удержать лист прямо. Потому осиновая листва столь чувствительна даже к самому слабому ветерку.

В общем, всю ночь горел свет в гостевой комнате поэта Кожемякина, а ранним утром уже читал он другу, директору лесхоза, свое стихотворение «Осина», которое тот сразу запомнил наизусть – так созвучно оказалось оно его душе:

Не повезло тебе, осина,

С девичьим платьишком твоим.

Березе – шелк, тебе – холстина,

А жить бок о бок вам двоим.

У ней сережки золотые,

А у тебя из серебра.

Поэты, парни молодые,

Проводят с нею вечера.

А как весной распустит косы,

Нальется соком грудь ее,

Тут все кончаются вопросы

Про имя скромное твое.

Лишь проворчит иной спесиво,

Что на кострах в огне ночей

Твоя не греет древесина,

Горит береза пожарчей.

Горит, горит, горит береза!

И я горел в ее огне,

Пока от раннего мороза

Виски не стали в седине.

И оказалось – дом непрочен –

Ведь он березовый, мой дом!

Что он давно жучком источен

И весь пронизан сквозняком.

И стариковского прогноза

Я понял цену в тот же час,

Что не годна на дом береза,

А вот осина – в самый раз.

Всегда со мной, куда ни еду.

А дома – дом, что берегу.

Она и ложка мне к обеду,

И кол кладбищенский врагу.

Мне дуг не гнуть из тонкокорой –

И не смогу, и век не тот…

Она – бумага, на которой

Моя поэзия живет.

Вступает в пору бабье лето.

Ах, посмотри-ка, посмотри

Как, озаряя рощу светом,

Горит осина изнутри!

…И когда нагрянул-таки в Шенталу обладающий правом решающего голоса в определении судьбы шенталинского чернолесья столичный чиновник, директор Шенталинского лесхоза, водя его по делянкам, как последний аргумент взял да и прочел чиновнику вертевшееся на языке кожемякинское стихотворение об осине. И что вы думаете? Задумался чиновник! Бывало же такое! И по зрелом размышлении оставил Шенталинскому району Самарской области его прекрасные, шумящие доныне, осиновые леса.

Владилен Кожемякин был не только прекрасным русским поэтом. Он остался в памяти тех, кто его знал, настоящим русским мастером – что избу срубить, что корзину или стул сплести из лозы, что ложку из той же осины вырезать… Коренной вятич, по-вятски был хватким и азартным не только в своих стихах, но и в любом деле, за какое ни брался – будь то военная служба, журналистика или организация бюро пропаганды художественной литературы в Куйбышевской-Самарской области. Это бюро давало писателям возможность общаться с читателями на творческих встречах в сельской глубинке. Уже тогда, в благополучные 70-80-е годы ХХ века словно предчувствовал Владилен Иванович грядущие смутные испытания, что выпадут на долю его Родины – малой и большой. Но в его пронзительных стихах, проникнутых предчувствием скорой беды, читается неколебимая уверенность поэта в том, что Россия и на этот раз выстоит в очередном смутном лихолетье:

Опять погибает Россия.

Огнем полыхают леса.

И птичьи ватаги косые

В чужие плывут небеса.

И там, где гремели по рощам

Во славу любви соловьи,

Лишь вороны что-то пророчат,

И клювы их в русской крови.

Не гроздья рябины, а вроде б

Взметнулся огонь у избы.

И мальчиков русских подводят

К колесам походной арбы.

Не встать им в бою за Отчизну,

Лежать им в степном ковыле –

Не справят печальную тризну

По ним на родимой земле.

Сладчайшая власти отрава,

Ты пенного меда хмельней!

Ложатся высокие травы

Под ноги косматых коней.

И русские жены и девы

Уходят в полон и в гарем…

О, воины Дмитрия, где вы?

О, где вы, Непрядва и Кремль!

А впрочем, ведь это же осень

Мне дарит одну из картин,

Где листьев багряная россыпь

И факелы голых рябин.

И ворон взлетает над рощей,

И клюв ему красит закат,

И ветер на дубе полощет

Листву, словно пестрый халат.

Не топтаны, скошены травы,

Как хлебы, желтеют стога.

И поздняя зелень отавы

Готова уйти под снега.

И это мне, как избавленье

От мрачных предзимних тревог.

С надеждою и изумленьем

Гляжу я на тонкий росток.

Смотрите, как смел и упорен,

Он тянет из солнышка луч.

Нас тоже косили под корень,

Да корень глубок и живуч.

И снова вставала Россия

Отавой по талым лугам…

Как русую голову сына,

Я глажу траву по вихрам.

Погиб Владилен Иванович в самом расцвете своего таланта. Осталась оборванной буквально на полуслове поэма, над которой он работал. Погиб более чем странно и почему-то писательская организация, к которой он был приписан строкой и судьбой, не стала доискиваться до истины, настаивать на проведении расследования гибели поэта. Мистика судьбы Кожемякина в том, что его гибель пришлась на очередную годовщину профессионального праздника Дня работников леса – русского леса, который в лице поэта потерял одного из самых вдохновенных своих заступников.

Диана КАН       

ПОЕЗДКА НА РОДИНУ

Котельнич, Оричи, Стрижи

И вот Чухломинский разъезд.

Здесь, как слезу ни сторожи,

Она глаза мои разъест.

Я в детстве знал здесь каждый метр,

Как воробей свою стреху,

И, выверяя сердцем метр,

Не тороплюсь начать строку.

Сосед вагонный загрустил,

Что в ресторане нет пивка.

Ах, я его бы угостил

Вот здесь водой из родника.

Здесь, перегнувшись через сруб,

Учился я ценить добро —

Со звоном скатывалось с губ

Воды живое серебро.

А дальше — ельник,

В год грибной

Меня сюда водила мать.

Когда бы знать — перед войной —

Зачем бы нам грибы ломать!

Как были рыжики юны,

Как велики боровики,

Какие жили до войны

В окрестных сёлах мужики!

Зайти бы снова к ним в дома —

Смолистым срубам век стоять,

Да вот гляжу: опять вдова

Выходит поезд мой встречать.

И опрокинутой ладьёй

Ладошку держит у бровей,

И, шею вытянув с бадьёй,

Всё ждёт кого-то журавель.

На фронт полны, назад пусты

За эшелоном эшелон...

Вот здесь я собирал песты.

Зимой был хлеб, да вышел он.

Здесь откопать картошки пуд

Такого стоило труда,

Что мне казалось — треснет пуп.

А в брюхе что? Одна вода.

Как я учился — не пойму.

Учили в школе или нет?

Я только помню: там в войну

Давали булочку в обед.

А иногда давали две.

Я их за пазуху совал.

— Одну тебе, одну себе, —

О, как мой брат торжествовал!

И вновь лесочек небольшой.

— Красноголовики, ау!..

Люблю осинник всей душой:

Он щедрым был ко мне в войну.

Соседу дальше. Мне пора.

Вот дом родной, вот тополя.

Ну, здравствуй, детская пора.

Ну, здравствуй, отчая земля.

РОДОСЛОВНАЯ

Памяти Алексея Югова

Эти вислые скифские веки,

Этот крупный с горбинкою нос...

Где, в каком незапамятном веке

Ты по-русски слова произнёс?

Признаю по лицу и по крови,

И свидетельства в том находил,

Что стоял ты под стенами Трои

И тебя называли Ахилл.

Князю славы, а воину чести —

Это в скифской и русской судьбе.

Кузнецы Приднепровья — Гефесты

Отковали доспехи тебе.

Ты приплыл с побережия Понта,

Ты победу под Трою принёс,

И запомнили греки архонта

Из великого племени Рос.

От добра да искать ли нам худа!

Отметаю давнишнюю грязь,

Будто ты неизвестно откуда

И варягом был первый твой князь.

Нам дарованной славы не надо,

Нам довольно, потомкам в пример,

Что поёт о тебе Илиада,

Что тебя прославляет Гомер.

Что с Великого Русского Поля

Потеснить тебя враг не сумел,

Что находят в камнях Персеполя

Наконечники огненных стрел.

У врагов были разные лица,

Ты одно им всегда говорил:

— Коль хотите со мною сразиться,

То дойдите до отчих могил.

...Там курган поднимают всё выше,

Засыпают последний твой дом.

У него островерхая крыша

С восхитительным русским коньком.

Только славы никто не зароет,

И живёшь ты на родине с ней

От седой незапамятной Трои

До сегодняшних памятных дней.

ФОТОКАРТОЧКА

«Фотокарточки не в моде», —

Говорят ей без конца.

А у мамы на комоде

Фотокарточка отца.

Мама смотрит виновато,

Виновата без вины:

Эту карточку когда-то

Подарил он до войны.

Приняла, благодарила,

Говорила, что люблю,

И при этом подарила

Фотокарточку свою.

И, когда его убили

На войне в конце войны,

Вместе с ним похоронили

Фотокарточку жены.

Ничего не позабыто,

Каждый долг исполнил свой —

Вместе с ним она убита,

Рядом с нею он живой.

* * *

Иной живёт ни Богу свечка

Да и ни чёрту кочерга,

Отгородив своё местечко

От всех — и друга, и врага.

Куда ни суньте, где ни выньте,

Такой нигде не пропадёт,

Унифицирован, как винтик,

К любой системе подойдёт.

Неповторимость, гениальность

Не обличат в нём чудака.

На всех, не верящих в банальность,

Он смотрит снизу свысока.

Страшась прослыть оригиналом,

Он вам с три короба наврёт,

Что счастье он находит в малом,

Что только он и есть народ.

А я живу ему не в милость

К друзьям — в добре,

К врагам — во зле,

Поняв свою незаменимость,

Неповторимость на земле.