(Повесть Ивана Евсеенко «Дмитриевская суббота»)

Герой одного из современных фильмов, посвященных Великой Отечественной, прощаясь со своим погибшим командиром, говорит: «Закончится война – всех по-другому похороним. Чтобы все фамилии – золотом!»

Война закончилась давным-давно, но пока не успели мы похоронить всех «по-другому». И не только потому, что не хватает на всех павших золота. Увы, в противоборстве Памяти и беспамятства все чаще и чаще побеждает второе. Этой горькой, этой больной теме дефицита Памяти и посвящена новая повесть воронежца Ивана Евсеенко «Дмитриевская суббота», опубликованная в журнале «Наш современник» (№ 5 за 2012 г.). На мой взгляд, новая работа известного русского прозаика является одним из заметнейших произведений отечественной литературы последнего времени.

Конечно, нельзя сказать, что о вирусе беспамятства до Евсеенко никто не говорил. В публицистике эта тема поднималась не однажды. Но писательского осмысления этого явления такой художественной силы, как в повести «Дмитриевская суббота», в нашей литературе, по сути, не было.

Сюжет повести – на стыке воспоминаний о днях войны и современных событий. В Дмитриевскую – Родительскую, поминальную – субботу дед Витя, припадая на протез,  всегда проведывал могилу матери. Он «…наливал стопочку, поясно склонял обнаженную свою пепельно-седую голову перед крестом и песчаной могилой и, обращаясь к матери, говорил ей всегда одни и те же, совсем вроде бы не поминальные слова: «Ну, вот, мать, мы и свиделись!»

Разговор с матерью непременно продолжался. «Отец не вернулся?» – спустя недолгую минуту, тихим, но таящим в себе надежду голосом спрашивала мать». И дед Витя не смел скрывать от нее правду, говорил, что не вернулся ни отец, ни дядя Петро, ни дядя Андрей, ни дед Степан. Сто четыре человека из их села – не такой уж большой Серпиловки – не вернулись с войны.

Посидев на лавочке у могилы матери, дед Витя шел к могилам ближних и дальних родственников и всем желал мира и покоя. А потом он наливал «отдельную, особую рюмочку и молча выпивал ее на помин детской своей, обутой в отцовский сапог ноги, о которой думал в эти мгновения, как о совершенно живом существе…»

Ногу свою дед Витя потерял во время войны. Ему было всего лишь пять лет. О том, как они с матерью пережили дни оккупации, дед Витя вспоминать не любит. Но часто вспоминает, как немцы «побежали скопом и поодиночке, на ходу отстреливаясь и, где можно, поджигая деревенские дома». В день отступления фашистов он с матерью и соседями с самого утра скрывались в погребе, ожидая, когда в село придут наши. Несколько отступающих немецких солдат в панике пробегали и через их двор. Дом и сарай они поджечь не успели, уже не до того им было. Но успели сотворить «еще более страшное и непоправимое изуверство». Когда люди, прятавшиеся в погребе, поплотнее закрыв его дверцу, уже, казалось, переждали беду, пробегавший мимо немец различил за этой дверцей голос ребенка. «Ударом сапога он вышиб дверцу погреба и бросил в его глубину гранату на длинной ручке. Дед Витя до сих пор видит, как она летит из погребного зева…  и как оцепенели все прятавшиеся в погребе женщины и дети, понимая, что спасения им от той гранаты нет. И лишь одна Витькина мать в последнее перед взрывом мгновение успела толкнуть его за громадную бочку с солеными огурцами и прикрыть своим телом».

Витька остался без ноги. Очнувшись в одном из классов деревенской школы, где был оборудован госпиталь, он по горючим слезам тетки Анюты понял, что «нет в живых ни матери, ни тетки Сони, ни тетки Вали, ни соседских детей, его сверстников и погодков».

В Дмитриевскую субботу, когда в первую очередь «принято поминать всех погибших на полях сражений воинов», дед Витя поминал мать, теток Соню и Валю и своих ребят-сверстников наравне с павшими: «…погибли они, считай, тоже на поле сражения и боя, хотя и были безоружны и никем не защищены от врага-неприятеля, кроме неодолимой своей веры, что рано или поздно неприятель этот будет побежден и наши красноармейские бойцы-защитники вернутся».

Взрослея, он уже почти не помнил своей утерянной ноги, но «все больше становилось ему совестно перед отцом, что не уберег он его такие теплые и непромокаемые в любую погоду, почти новенькие еще сапоги. Лучше бы отец ушел в них на фронт, может быть, и уцелел бы, остался жив…»

Мы с дедом Витей, да и с автором повести, – из одного поколения – поколения детей войны. Поэтому я хорошо понимаю героя произведения (и в этом, безусловно, заслуга автора). Мне, например, до сих пор стыдно перед отцом, казалось бы, за мелочь: за свою детскую несдержанность. Когда отцу на считанные минуты удалось встретиться с нами (его воинская часть оказалась поблизости от нашего села), мама, усадив его за стол, подала пару вареных яиц. Глотая слюнки, я, голодный, брякнул: «А я шкурку съем…». Расплакался отец и отдал мне это яйцо. Стыдно, а прощения попросить уже не у кого…

Но вернемся к деду Вите. В его Серпиловке давно ходили слухи о том, что возле села будут строить немецкое военное кладбище. Но слухи подтвердились: «…неподалеку от деревенского кладбища, в березовой роще, что пологим бугорком возвышалась над окрестными полями, начались строительные работы». В очередную Дмитриевскую субботу, стоя у материнской могилы, дед Витя вдруг увидел, что «со стороны города по осенней пустынной дороге, минуя село и кладбище, движется прямо к березовой раскопанной и растревоженной роще целая кавалькада машин», сопровождаемая милицейско-полицейским «уазиком».  Глядеть на предстоящую церемонию захоронения врагов деду Вите не хотелось, и он просто укрылся за кустом калины, растущей «в изголовье соседней прадедовской могилы, с которой и начинался их родовой погост». А тем временем возле установленных немецких гробов «начальство, генералы, священники и все остальные гости-свита изготовились говорить речи перед целым сонмом микрофонов». Вслед за речами последовало само захоронение с молитвой немецкого пастора. Наш православный батюшка тоже сказал несколько слов: молитвенных или мирских – этого дед Витя не разобрал. Немцы, подступив к самому краю могилы, стали бросать в нее комья песчаной осенней земли. И первым бросил немец-старик с фотоаппаратом, участник войны, который все время пристально поглядывал на село, словно хотел там увидеть кого-то знакомого, и держался «спокойно, с достоинством, как, наверное, и полагается держаться столь значительному лицу, представляющему за границей свою мощную, сильную державу, с которой считаются во всем мире». Хоть и замешкались хозяева во главе с молодым губернатором, не зная как поступить, но, в конце концов, каждый тоже бросил в могилу по горсти песка.

Толпа, возглавляемая губернаторами, нашим и немецким, стала окружать столы, на которых появилась, как заметил дед Витя, «и водка, и всевозможные закуски, которые официанты-служаки проворно выносили из отдельной поварской какой-то машины-кухни». Поминальная трапеза деда Витю совсем не интересовала, и он было уж засобирался домой. Но неожиданно его окликнул Артем, глава администрации села, безропотно отдавший под немецкое кладбище березовую серпиловскую рощу. Оказывается, он поведал о деде Вите губернатору, и тот приглашает его за стол, чтобы поговорить с ним, рассказать о нем гостям. Как-никак, он «в Серпиловке теперь, считай, последний, кто помнит войну, кто пострадал на ней».

Подойдя к столу, дед Витя озадачил молодого губернатора вопросом: «И за что же вы тут пьете?» Губернатор, хоть и с трудом, но нашелся что ответить: похороны, мол, сами понимаете… «Ну, за эти похороны я пить не буду…», – отрезал дед Витя. «А вот за нынешнюю, Дмитриевскую субботу я выпью». Оказалось что, ни губернатор, ни многие другие гости о Дмитриевской субботе ничего не знали. Только «наш внимательный ко всему происходящему батюшка» подсказал им, что это за день.

Все ожидали, что дед Витя выпьет – и уйдет. Но он вдруг повернулся к старику-немцу и ткнул его в грудь посошком, подозревая, что это бывший эсэсовец:

«А ты чего приехал? Воевал небось у нас?» Немец заволновался, замахал руками и признался все-таки, что он бывший пехотинец. «Ну, стало быть, и гранату ты бросил. И нечего отпираться! – совсем добил его дед Витя», поняв, что старик действительно воевал в Серпиловке. «Это твоя работа! Фотографируй на память!» – показал он немцу «прихваченный двумя ремешками за худую костлявую голень старый измочаленный протез».

Деда Витю попытались увести с мероприятия, разрядить обстановку. Он как будто и подчинился, но «в следующее мгновение, вырвавшись из-под опеки, цепко схватил немца-старика за рукав и развернул его лицом к деревенскому кладбищу-погосту… Немец вырваться от деда Вити не посмел, а лишь несколько раз оглянулся на застолье и покорно пошел впереди его, будто под конвоем». Подведя немца к самой ограде кладбища, дед Витя указывал ему на бугорки-холмики: «Здесь мать моя лежит. От гранаты твоей в погребе погибла… А здесь – соседки наши, тетка Соня и тетка Валя. Тоже в погребе прятались… А здесь дети лежат, тобой убиенные… Гриша, Коля, Нина, Лида, Ваня…»

«Кол им осиновый, а не могилы! Вот что!» – крикнул дед Витя, возвратив старика к застолью. Даже немцы, без всякого переводчика, поняли что дед Витя «сказал что-то злое и грубое, разрушающее все торжественно-печальное мероприятие». 

И гости, и хозяева растерялись. «И тут вдруг всех выручил наш неприметно-робкий батюшка», который «будто прикрывая от деда Вити застывшее в тревоге и испуге застолье», подошел к нему и сказал: «Так нельзя… Все мы люди…»

«Вам, может, и нельзя, а мне можно, – перебил батюшку на полуслове дед Витя». 

Я так подробно рассказываю о сюжетной линии повести Ивана Евсеенко лишь потому, что без этого, как мне кажется, невозможно уловить главного замысла произведения, достоверность и глубину ее образов. Поэтому позволю себе привести еще одну цитату:

«Но надо же было такому случиться, что именно в эти минуты из заболоченной опушки березняка, завершив там все земляные работы, вкрадчиво возвращался на место стоянки за палаточным городском строителей тяжелый гусеничный трактор-бульдозер. Как раз напротив деда Вити он замер, и тракторист-казах, не выключая мотора, подбежал с докладом к прорабу, который тоже уже пристроился за поминальными столами.

Дед Витя воспаленно глянул на этот оранжево-красный, робко, словно боясь грозного окрика начальства, работающий трактор, на его широко распахнутую дверцу и вдруг, оттолкнув на ходу нескольких поминальщиков, в два-три шага оказался возле него.  Привычно, как не раз это делал в свои молодые годы, когда подменял трактористов, он взобрался в кабину, захлопнул дверцу и, опустив на землю многотонный, весь еще в комьях сырого кладбищенского грунта нож, круто развернул бульдозер вначале на поминальные столы, а потом и дальше, прицельно метя на заглавную правофланговую немецкую могилу.

- Кол вам осиновый, а не могилы! – еще раз крикнул он, цепляя ножом и подминая гусеницами сияющий хрусталями, фарфором и дорогими бутылками стол президиума».

Дед Витя остановил бульдозер лишь в нескольких сантиметрах от старика-немца, выросшего перед ним во весь свой громадный рост.

Сегодня иные политики, в том числе и доморощенные, рассуждая о войне, нередко призывают, как говорит один из персонажей повести, «взаимно покаяться друг перед другом и взаимно простить друг друга». А в чем каяться деду Вите? И может ли он простить? Такое прощение было бы с его стороны предательством не только по отношению к погибшим сверстникам. Оно было бы и изменой самому себе. У него – своя правда о войне. И своя память – тоже.

Повесть заставляет читателя еще и еще раз задуматься над судьбой нашей Победы. Фронтовиков в России почти не осталось. Поколение детей войны – таких, как дед Витя, тоже помаленьку уходит. А внуки, правнуки? Что они знают о той войне? И главное – что хранится о ней в их душах? Снова и снова вспоминается, как в один из праздничных дней, 9 Мая, тележурналисты задавали школьникам вопрос: «Когда началась Великая Отечественная?» Ответить смогли лишь единицы. Но самое горькое, даже страшное в том, что единицы ответили и на другой вопрос: «Кто победил в 1945-м?»

Неизмеримо велика трагедия страны, отдавшей Победе миллионы жизней своих детей. Но трагедия и в том, что не все наши соплеменники понимают: последствия войны – и в сознании людей, и в экономике – гораздо длительнее, чем обыкновенная человеческая жизнь. Всем будущим поколениям необходимо Память и Правду хранить в душах и сердцах так, как хранит их в своем сердце дед Витя из «Дмитриевской субботы». Да и саму Дмитриевскую субботу не стоило бы забывать.   

Мне уже приходилось высказывать свое мнение по поводу того, что группа ветеранов Великой Отечественной войны и историков татарской национальности призвала Президента России исключить годовщину Куликовской битвы из перечня общероссийских воинских праздников. Причина была выставлена весьма странная: мол, такое празднование может способствовать межнациональной розни, потому что будет для кого-то оскорбительным. Да при чем же здесь межнациональная рознь?! И кому вздумалось спустя много веков отождествлять себя с завоевателями времен Куликовской битвы, с их былым захватническим духом?

Не произойдет ли в будущем нечто подобное и с Великой Отечественной? Не найдутся ли в каком-нибудь из будущих веков «историки», которым вздумается оценивать эту войну не по высшим гуманным человеческим понятиям, а по каким-то иным соображениям? И как не опасаться этого, если выросло уже у нас поколение показанных в повести молодого губернатора, главы сельской администрации, да и некоторых односельчан деда Вити, равнодушно наблюдающих за возникновением вражеского кладбища.

Лично меня повесть Ивана Евсеенко глубоко трогает еще и ассоциациями из моего детства. В моем  родном селе зимой 1943 года произошла трагедия, аналогичная той, что описана автором «Дмитриевской субботы». Отступая из села, фашисты в безумной злобе поставили кровавую точку на оккупации села: облили бензином и забросали гранатами подвал, в котором спасались от бомбежки около пятнадцати детей. Родители спрятали их здесь от огненного кошмара. Сегодня над их общей могилой – покосившийся крест, о котором практически все забыли. Так что дед Витя, в определенной степени, – я сам.

…Повесть Ивана Евсеенко завершается словами:

«Толпа поминальщиков расступилась перед ним, образовав живой коридор, и никто в этой толпе не знал, что же делать с разгневанным дедом Витей: не знали ни губернаторы (наш и немецкий), ни оба протрезвевших генерала, ни даже священники – протестантский пастор и наш православный батюшка. Они лишь растерянно смотрели друг на друга да теребили в руках наперсные кресты, с которых скорбно взирал на окрестный мир распятый Иисус Христос». Даже он, всепрощающий и всезнающий, ничего не смог им  подсказать. Видать, самим думать надо.  

За повесть «Дмитриевская суббота» Иван Евсеенко удостоен премии журнала «Наш современник» за 2012 год. Поздравляем нашего постоянного автора с этой наградой и желаем новых творческих успехов!