Нравственные истоки  «Золотом сада» Виктора Перегудова

   «Очень давно… я пришёл впервые в Исторический музей на Красной площади и сразу же наткнулся на громаднейший чёрный дубовый чёлн. Лет, может быть, тысячу он пролежал в воде, прежде чем его нашли и поместили в музей.  А найден он был, вот совмещения какие бывают, в нескольких километрах от Песковатки на Дону, когда мне было пять лет. Я там родился.

    Здравствуй, земляк! Не думал тебя здесь встретить. Мы из одной реки».

    Виктору Перегудову принадлежат эти слова, опубликованные в его «Золотом саде» –  книге рассказов и  кратких  наблюдений и размышлений, лирических и философских. Книга издана в Москве. И сам Виктор Перегудов давно живёт в Москве, и послужной перечень его газетной, журнальной,  издательской деятельности, а также госслужбы впечатляюще значителен. И вовсе не в стороне находится его художественно-публицистическое слово. Об этом, на мой взгляд, стоит поговорить не в рецензионном жанре, но в прямом обращении, в мысленном диалоге. Посему для органичного перехода «он» на  «ты», повторю, Виктор Степанович, твоё же приветствие, обращённое к   посланцу древних времён: «Здравствуй, земляк!  Прочитал и даже перечитал многие страницы твоего «Золотого сада» – там, право,  есть и золотые плоды, и золотые россыпи,  там наша родная река Дон и река по имени жизнь, и читал я, захватываемый  радостью от часто сильных, выразительных строк,    иногда улыбаясь, иногда хмурясь и огорчаясь, ибо временами жёстко-ироничный слог,  образ письма побуждают и к улыбке, и к огорчающему сопереживанию…»

    Как и бывает в серьёзном издании, в книге можно найти многое существенное в нашем бытии – временное и пространственное, давно бывшее и нынешнее – от «злобы дня»,  расширенные или летучие строки о наиболее подъемлющих или ломающих человеческий мир  чувствах любви, дружбы, верности, доброты, но  и  – злобы, предательства, зависти. Разумеется, заметен и тот ручеёк, который течёт из детства, из отчего края и следует за человеком, в каком бы географическом удалении он ни пребывал и который одаривает его токами «земляческих» начал, побуждает его искать земляков, встречаться с ними, а при малой возможности устремляться на малую родину.  

   И, может, есть смысл поговорить прежде всего о землячестве. Что слышится в этом слове? Конечно, земля прежде всего. Общее географическое пространство. Земля как почва, духовная почва, единящая появившихся в одном месте токами незримого родства. Наше землячество – особое. Это не только твердь земная, но ещё и река. Дон – великая мета нашего родства. И вот землячество как соборное послание людей, волею судеб находящихся за административными границами малой родины, как голос отчего края, расширяющийся во вселенной, во всей полноте своих космических стихий: и земля со своими бескрайними степями-полями и лесами, река вековечная, вглубь времён славянских уходящая, и небо нашей духовной культуры, в которой и слово, и песня, и краска. И боль, наша общая боль.

  Уходит это понятие сейчас, к сожалению, уходит, как и многие другие – животворящие.  А так много общего  можно понять и пережить через него…

    А земляки, жившие и живущие в столице, – целый мир. Прежде других –  гордость не только отечественной, но и мировой культуры –  ушедшие неуходящие – воронежцы Болховитинов, Бунин, Платонов, Снесарев. Хоть и в разное время, но поблизости друг от друга жили они в столице,  – прикремлевское, в камень одетое пространство, Большая Никитская,  перпендикулярно – Тверской бульвар. 

   Со многими живущими или не столь давно ушедшими выпало встречаться – с Песковым, Гусевым, Жигулиным, Исаевым, Студеникиным, Домогацких, Борзуновым,  быть редактором их книг или публикаций в отдельных сборниках, с некоторыми дружественно породниться: в семье Стукалиных, приезжая в Москву, останавливаюсь и по сей день.

    Встречи с тобой  редкие,  обычно в Москве, а не на родине; успеваем поговорить далеко не обо всём животрепещущем, но – родственно, сопереживательно, словно проходя отрезок  длинного пути, не претыкаясь и поддерживая друг друга.

     «Золотой сад»  – деревенскими корнями прорастает вглубь и вширь столицы, страны, Отечества. Изобилье душевных состояний и чувствований… Разговор о любви и ненависти, верности и предательстве, совести и поругании святынь.

   И неизменно виден ты  – человек душевно щедрый, отзывчивый, земляческие начала воспринимающий как некий завет. Причём не только разумом, но и сердцем. И прощающий. Я несколько раз перечитывал  твои строки  о человеке, ещё в твоём детстве ободравшем твоё любимое с мамой сливовое дерево. И что же, годы спустя,  он приезжает в Москву и  ничтоже сумняшеся звонит, мол, зайду с тремя сотоварищи. Гостеприимство  полное:  всё, имевшееся в доме и  щедро поданное на стол, было выпито и съедено. А возвратясь домой, сей находчивый землячок, сказал жене, что он деньги оставил в Москве, тебя пригласив и сверх меры угостив в ресторане.  И ты рассказываешь об этом без зла и обиды.  Правда, недоумевая. Действительно – сюжет  для шукшинского рассказа.

   Я сам привечал годами подобных землячков, даже во друзья-братья записывавшимися, а настал час,  один из этих  «друзей-братий»  предал и подался к другим  причалам и пристаням,  бесстыже хваля  тех,  кто по сути родину отнимал у него,  отчее село на полынных холмах. 

     Знаю по территории близкого земляка твоего, тоже с Дона, преуспевающего бизнесмена, отстёгивающего по-барски на культуру; так он, когда я заикнулся было о силе земляческого, иронически отмахнулся, дескать, у меня этих земляков… то ли полсвета, то ли целый карман. И, мол,  что они, эти  земляки, когда важно с пришлыми  ладить-клеить угодные отношения,  ведь пришлые-то важнее – они при власти. Пришлые фамилии, разумеется, разные,  но настроения и устремления нынешних пришлых – всё переставить, переиначить, погрузиться в бесконечный пиар.  Но наш мысленный разговор – о землячестве настоящем, не ищущем свои родины там, где ждёт наибольший финансовый, пиар-художественный или иной успех.

   Не может не быть  близка многим  прочувствованная тобою полнота жизни и благодарности ей. Ты пишешь: «У меня странное ощущение жизни: я ворчу, «выступаю», я недоволен тем-то и тем-то, я ненавижу многих политиков, я крайне остро переживаю всякие несправедливости. Я часто мрачен. Но поверх этого – или же глубже этого – мощный, живой восторг, благодарность миру, времени, судьбе, душе, телу, птицам в небе, рыбам в море. Родным людям. Листу на дереве и листу на столе». Ты уверен, что земная жизнь и есть рай, а смерть – изгнание из рая. Разумеется, мысль не бесспорная, но с радостью буду ждать обещанный тобою роман об этом – роман благодарности земной жизни.

   Наша жизнь многолика, как многолик Дон и «Тихий Дон», в котором изображено движение исторической народной судьбы на трагических изломах бытия. И полыхают станицы и возрождаются, и казачий мир  неровно, трудно припоминает и восстанавливает своё отвергнутое революциями прошлое, по истине воскрешает в детях своих истерзанную, ославленную, подменённую память.

    А если начать не с полевой деревни, не с континентального города- столицы, не с Кремля московского… А с островов Соловецких.  Островов, где из довременного камня, валун к валуну, вырос, потянулся к небу суровый монастырь, отмеченный молитвами великих стяжателей Духа Святаго, и где через века  устроен был концлагерь, где столько  известных и безымянных томилось, а то и нашло свою преждевременную кончину!

    Ты пишешь о соловецком узнике Олеге Волкове, авторе  мужественной и теперь широко известной книги «Погружение во тьму». Ты был первым редактором этой книги в Советском Союзе, добившимся разрешительного штампа строгой цензуры. Я написал о другом соловецком узнике – Андрее Снесареве. По издательской же части  был редактором произведений Евгения Замятина, также опального писателя, впервые изданного в Советском Союзе после   эмиграционного отъезда  за рубеж более чем через полвека его замалчивания. Оба, и Снесарев, и Замятин, с Дона, оба – породнённые с Воронежским краем.  Вспоминался ли Дон Снесареву на Соловках? Вспоминался, он  сам об этом пишет.

    Вспоминался ли Дон нам?  Разные времена. Мы-то побывали на островах почти в одно время, куда более счастливое, нежели для наших земляков. И Соловки  энергетически наполняли и радовали нас. Но и угнетали своим прошлым. И тревожили непредугадываемой судьбой будущего мира.

    У нас, повидавших многое и разное, образы возвышенные и образы низкие, образцы подвига и образцы предательства, видевших и силу, и слабость Советской державы, одна дума, одна боль.  Ну, например, вот это, твоё: « Россия… с её вечностью всё правильно, если только не считать, что страна погибает всякий раз, когда флаг меняется»; флаг ли меняется, меняется ли курс государственный – так ранит народ и страну, такие потери, что, кажется, уже и народа, и страны быть не может. Поднимаемся, нет, не с колен, а прямо-таки из праха. Русский дух возрождается всякий раз как одухотворяющий века и мировые культуры образ птицы феникс.

   Ты говоришь, и, думаю, так оно было и есть: «… Советский Союз мало с чем можно сравнить во всей некороткой истории  человечества. По сути дела – не с чем сравнить: ни одна  государственная цивилизация, да простится мне неловкость определения, никогда не достигала ничего подобного, ни в одной так широко не качался маятник истории. Фашизм-то мы победили… Много сделано великого, что не стану перечислять. В нашей стране было хорошо. Так хорошо бывает на корабле, ходко стремящемся к горизонту. И капитан не знает, что ледяной айсберг уже готов к свиданию в морозном тумане.

   А ведь СССР – прямое следствие революции. Или что, опровержение её?

   Огромен был замах, может быть – в замахе и сухожилия порвались…

   А уж добивать, предавать, растаскивать Союз – это уже было одно удовольствие. Сколько чудовищ, сколько чудищ поганых выплыло разом из политического небытия…»

   «Мы» сначала, «Я» – в конце. Я для Мы. Это русский алфавит. Русский код. Вера выше воли». Да, это соборное начало, не эгоистическое, а православное. Властители Советской власти, когда опамятовались, ввели «моральный кодекс строителя коммунизма», восходящий к библейским, евангелическим заповедям, кодекс, где чувство товарищества, солидарности  и взаимовыручки были реальностью, во всяком случае мы  не жили и не призывали жить так, как если человек человеку волк.  

   «…По разные стороны славянского плетня». Думали ли об этом? А великий наш земляк, геополитик Снесарев ещё в трагическом семнадцатом предупреждал, что не ко времени затеваются «самостийности»…

Днепр – Дон – Волга – и вражда, и единение племен и народов. Реки не признают административных границ, как не принимают их в сердце народы и племена в своем историческом бытии. Сколько выходцев с берегов Днепра поселились на донских и волжских берегах. Равно, как и выходцев с Дона – на сопредельных великих реках славянства.

     «Я хотел бы увидеть Россию в 2050 году – богатую Россию в одном государстве с Белоруссией. Больше никто не нужен нам, никто больше никогда не придёт жить единым домом. Вообще, народы должны жить каждый у себя преимущественно, потому что это хорошо, это сохранит всю палитру, всю красоту и сложность мира». И я вспоминаю свою не столь давнюю поездку по Белоруссии, своё ощущение Белоруссии как второй родины детства, прекрасные встречи,  доброприветливые люди, ухоженные  поля, и леса, леса…

   Или  о немцах –  воронежский сюжет. ВГУ, где в молодые годы учился ты с немецкими студентами и даже дружен был и жил в одной комнате с Гансом. Университетская столовая с вечно дымящей трубой была прозвана молодыми, не задумываясь, Бухенвальдом. И вот однажды именно так ты и назвал её в разговоре с немецким юношей, и тот побледнел, и сказал: «Ты так не должен говорить, Виктор»; стоит только представить, сколько пережил этот немецкий юноша и его друзья за недавнее прошлое, сколько пережил и перестрадал душевно, духовно немецкий народ, да ещё дважды за век удавляемый удавками контрибуций, репараций, финансовых возмещений!

   Тут невольно вспомнишь слова русского композитора Свиридова о нынешнем состоянии германского народа: «Я от сочувствия к немцам плачу от жалости к этому потрясающему народу, который столько принёс в мир прекрасного, столько принёс красоты, ума, гения. Как он бьётся в тенетах и продолжает биться, этот великий народ. Он потерял сейчас всё – искусство, литературу, оккупирован, измучен, распят. Сытая распятость».

   С другой стороны,  нам не в миг забыть, да и надо ли забывать, что немецкие войска стояли на Дону, и с высоких правобережий обрушивали залпы своих батарей на наших солдат, и миллионы детишек так и не встретились со своими отцами после той войны. Но мы великодушно умеем прощать, и, помня трагическое, ты всё же обнялся с Гансом при его отъезде на родину.

    «Сюжет для современного романа: по всей земле идёт безжалостная охота за последними честными людьми – на убой… Они отравляют жизнь всему наличному населению земли. Богатый сюжет, богатый». Добавлю, и страшный сюжет, и даже не сюжет это, а надвигающаяся жизнь, ежели Творец не остановит тотального блуда мысли и чувства, власти  и личности, глобального проекта, занятого поисками оптимального отсеивания овец от козлищ, и кто из них составит  пресловутый «золотой миллиард»? 

    Классический по выразительности, простоте и неотразимости афоризм: «Глобализация – это не объединение стран по горизонтали, а разъединение по вертикали. С вертикали легче сбрасывать слабых»; или же: «Тоска по державе – не тоска по силе. Это тоска по дому». Точнее не скажешь.  А дом в русской жизни – понятие сокровенное. Он и в названиях русской классики – «Дом у дороги» Твардовского, «Дом» Абрамова. Да и вершинный роман ХХ века – «Тихий Дон» – завершается  главным, что даётся человеку: «он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына».

    Из очевидных, может быть,  и среди главных символов «Золотого сада» – змея и сапсан.

    «Однажды в солдатах (я служил в стройбате), я заснул в обед, в степи на траве, и ко мне на грудь заползла гадюка. Мы смотрели друг на друга. Я не шелохнулся. Она скатилась с груди. Я написал потом несколько писем подряд: маме, девушке, но об этой гадюке никому не слова. В ответном письме мама спрашивала: «Сынок, что с тобой там случилось?».

   Мама, ничего не случилось. Просто гадюка заползла на грудь. Только и всего».

   Но сколько ныне людей-полулюдей, людей-змей, людей-гадов, словно перо Кафки, не одного человека превратило в насекомое, но  тысячи их – кровососущих, злобствующих, готовых кусать и в жизни, и литературе! Всё дозволено. Адвокаты дьявола, циничные, как он сам, работают денно и нощно –  лгут,  клевещут, развращают, превращают чёрное – в белое, белое – в чёрное. «Зло само себе адвокат», говоришь ты, и справедливо добавляешь: «А добро само себе судия».

    А сапсан? Орёл, небесный жилец, он-то как?.. Наверное, не худо бы ему время от времени устраивать своё пребывание там, где он размещён в одноимённом рассказе: «Сапсан гнездился на утёсе Московского университета». (К слову сказать, в тяжелейших условиях морозноградусной удалённости от земли вверх строили его и уроженцы с донских берегов, наши земляки, и их было много).

    Москва посылает провинции циркуляры, указы, декреты, распоряжения, постановления, законы…

    Москва обрушивает на провинцию  орущее и лгущее  сверкающее «тёмное» телевидение, покушение на астрономическое время, авангардное искусство – или не в столице это и не оттуда идёт? «Художники пишут не картины, а обои. Скульпторы вдохновляются унитазами. Выставки сменились на «биеннале», дерзость художника выродилась в перфоманс»?

    Когда я стоял в Риме у всескорбной  «Пьеты», или  в Москве у рублевской «Троицы», или  в Дрездене у «Сикстинской мадонны», я каждой частицей сердца воспринимал вечность такого искусства-подвига, и  при виде нынешних «биеннале», где поругаема икона и всё святое, разве не согласишься с твоими словами, разве не испытываешь чувства, что мир захватывается тёмным вихрем, несущим  в трясину, в пропасть, в бездну?

   Но ведь есть же Москва иная, трудовая, созидательная и отнюдь не утопающая в роскоши.  Тебе, провинциальному уроженцу, столица давно уже открыта разными гранями и временами, я понимаю, принимаю  твои «московские» чувства, твоё исторически точное и любящее видение Москвы: «В понятной простоте люди не разделяют Москву на федеральный политический центр, который и делает погоду в стране, и собственно Москву  – очень трудолюбивый город. Очень сердечный… И мало кто понимает из ревнивцев, что в Москве жить нелегко. На самом-то деле жить в громадном городе трудно… расстояния, пробки, круговерть, невероятный темп жизни. Молодых он бодрит, старых томит. По-человечески трудно переносить ежедневное море людей, которые едут, идут, живут, работают, колотятся за копеечку.

   Но нельзя Москву не любить – есть тут красота дела, векового дела Москвы и России. Есть дыхание истории – мощное, грозное, благое, вечное».                           

   И еще: «Целостно-художественно Москва не описана… в литературе есть Москва любви, Москва войны, Москва политики, Москва диссидентства, Москва православия, Москва искусства, творчества, Москва революции… Целостного же нет… Целостная книга о Москве вряд ли возможна. Только совокупность может выдержать всю огромную  гамму московских смыслов, озарений, грехов и подвигов». 

   Ещё есть и Москва «донская». На поле Куликовом Дон принёс победу Москве – и географически, и  казачьми конными отрядами, и доставленной ими на Поле  иконой Донской Божией Матери. После сечи  казаки подарили икону князю Дмитрию, теперь уже  Донскому, а тот велел основать в Москве Донской Монастырь и  подарил монастырю икону милосердно-победительной Богородицы.  Таким образом,   Дон и  исторически  присутствует в  топографии современной Москвы.

  Но вернёмся снова на Дон, на малую нашу родину. Ты приводишь мамин рассказ, как через ваш огород «к Дону (плавали через Дон) ночью шли в разведку наши. А утром возвращались, не все. Кто в крови, кого на руках несли, кого не вынесли».

   Всё так: на правом берегу,  на  меловых кручах – немцы, итальянцы. Ещё  – финны и румыны.  Теперь оккупанты ставят памятники своим. Ты говоришь об итальянском памятнике близ Россоши. Теперь на Дону, близ Воронежа, есть и венгерский.  Когда-то в «Плацдармах памяти» я писал: «Великодушен и милосерден наш народ, издревле нет злопамятства в нём, издревле «Русь не желателни суть на кровопролитье, но суть миролюбци, ожидающе правды». А война – беда для всех: временно побеждённых, временно побеждающих… На поле Полтавской битвы есть памятник погибшим шведам. На Бородинском – погибшим французам. Далее добавлял, что, может, скоро появятся на нашей донской земле и памятники недавним нашественникам… Участники войны, ветераны Великой Отечественной, благодарно приняв дух статьи, только здесь возразили: «Нет! Памятников фашистам не будет!»

   Но они же и памятники человеческой скорби, и они появились и на нашей земле.

   Есть  более древняя история. Как всегда и во всём, ты благодарно говоришь о районном центре Лиски, твоей малой родине.  Говоришь о времени Гражданской войны – уже давней и всегда для русского сердца живо-кровоточащей.  На  фоне  древности:  «Выше города, на правом берегу Дона – высокие меловые холмы. Этому мелу самое большое – 137 миллионов лет, самое меньшее – 70. Это  – дно океана».

   И вот на этих  древних меловых холмах и косогорах  сколь долгие  века жили наши предки, да и мы мысленно живём. А вокруг чернозёмные поля, прежде лесостепь. И поныне уцелели всероссийски знаменитые леса –Шипова дубрава, Хреновской бор, Теллермановская роща, Усманский бор, Новохоперский лесной заповедник.  После тяжелейшей войны я, тогда ещё мальчик, запомнил и великий, Сталинским именовавшийся, план преобразования природы, отнюдь не празднозатеянный: лесопосадки по кручам, насаждение сосен на песчаном левобережье менее чем за четверть века  преградили губительный путь горячим ветрам из прикаспийских пустынь.

    А земснаряды каждое лето прочищали Дон, это не только радость для детишек, это была дорога на океан!

   А теперь? Как назвал свою книгу выдающийся русский спортсмен и выдающийся человек Юрий Власов – «Мы есть и будем». Пусть Гильдерберский клуб и считает нас не обязательными, есть в мире нечто более высокое и непобедимое, чем триллионы долларов, глобальные политические комбинации, недобрая сила избранничества.  Бог в каждом живущем на земле видит вселенную.

    Музей в Нижнем Карабуте поначалу был посвящен сугубо одному человеку – автору этих строк. И на праздничном открытии я сказал: не один человек (пусть даже  в региональной энциклопедии, в справке о селе он и один), но многие наши предки и ныне живущие строили  село, воздвигали церковь, пахали и пашут землю, засевали и засевают поля, чтобы хлеб был и на семейном столе, и на столе родной страны. И каждый из них – некая планета, богодарованная бесконечность…

    В пору мирового ломанье-строя   в  моём Нижнем Карабуте родники прочищают и поклонные кресты устанавливают, и церковь отстраивают. (Деятельно и счастливо проявил себя подвижник благоустройства села – земляк Александр Матющенко, в нём и украинские, и русские токи – токи  славянских начал; и, разумеется, не один он привносит устроенье в родной сельский мир).

   Дон течёт  не только как древняя река вражды племён, но и как нить  единения народов, сёл, человеческих сердец.

   Я вижу перед глазами своих земляков, не только живущих, я вижу великих уроженцев Дона или близ Дона и мысленно с ними собеседую. Ермак, Платов, Кольцов, Никитин, Леонтий Лебединский, Снесарев, Бунин, Замятин, Платонов, Лосев… А малоизвестные или вовсе безвестные? Судя по книге, и твоя дума об этом.

    «Да настоящим коммунистом, а лучше сказать «человеком коммунизма», то есть нравственным идеалистом, я был в детстве. То был сон золотой. Всю остальную жизнь я ощущаю себя граждански несчастной личностью, потому что нет ни в настоящем, ни в прошлом реального периода и состояния страны, которое бы я полностью принимал. Что в будущем, неизвестно. Но каждый период этой невероятной нашей истории мне своеобразно дорог, до боли даже дорог, потому что в любом веке, десятилетии, году, месяце и дне я нахожу людей, с которыми не стыдно было бы жить. Да не то что стыдно, а – рад бы  был, и судьбу бы радостно благодарил, что оказался с ними рядом».

   Это и есть богоданное состояние души – радостно и благодарно воспринимать жизнь – и не только твою, сиюминутную, ныне идущую, но и в глубинной исторической протяжённости, в широкой всеземной панорамности.

   «Шиповник на правом берегу Дона стоит зимой весь в ярко-красных ягодах. Сорвёшь её, раскусишь, примороженную, и терпко, и сладко во рту. Хочется потом увидеть свои детские фотографии… Сходить на кладбище, маму проведать. Положить горсть шиповника».

    Как тихо, горестно уходят в небытие русские сёла и деревни – тысячами, а они – целые миры! Не забудем, что «статуя Свободы в Нью-Йорке сделана из уральской меди», а наши сёла, наши малые родины существовали, когда государства США и его конституции и в помине не было.  И нам не двести, даже не тысяча лет, а больше, и как выясняется, в Воронежском крае, на Елани, восточнее Дона, значит, еще рачительнее нам нужно беречь все, лежит вокруг.

    По-разному возвращаемся на Дон, на малую родину, в отчий край, в отцовский дом, даже если он давно порушен. По-разному, но в едином душевном состоянии.

    Оба мы – Викторы. (Имена победные, реальности не таковые. Но – не главное).  Оба – одной реки – донские. Оба – переживающие за судьбу Отечества и мира. Спасибо, земляк,  и за твой дар,  и за твой выстраданный, взращенный душой и написанный «Золотой сад».

   На этом остановлюсь. Твой же афоризм – «Когда пишешь, не забывай, что Бог умеет читать» – упреждает не говорить лишнего, суетного.

    И  пусть эти заметки  завершат твои же поэтические строки,   замечательно говорящие о действительно сущем, извечном:

И сказал ему Бог: не горюй, выпадет снег на твои поля

И в эту зиму сухо-бесснежную.

Плуг готовь, потому что весной захочет земля

Познать его ласку железную, нежную…

Тогда он ответил: Господи, не ропщу, на труды я встал,

Но ведь я один, вдруг не исполню урок, грозный мой Судия!

И ответил Бог: трудись, хоть и болен ты, и устал.

Посмотри, ведь покуда один и Я.

Он трудился, и горький пот по челу его тёк,

И в поле вырос урожай – минул его недород.

И скосил колосья, смолол муку и хлеба испёк.

Тогда взял Господь пять хлебов и накормил народ.