ИСТОРИК

В тиши глухого кабинета

историк чуткий воскресит

начало тьмы и гибель света,

прочтя письмо надгробных плит.

Сидит он за стаканом чая

и смотрит, слово с высоты,

тысячелетья прозревая

сквозь пожелтевшие листы.

С глубинной тайною связаться,

покуда город весь уснул,

и роковых цивилизаций

крушенье чувствовать и гул!

Следить, как полчища народов

бредут с востока на закат,

костров и виселиц природу

определяя наугад.

Стыдом, слезами ли облиться?

Но то ошибки не твои.

Ты крупным планом видишь лица

детей и гибнущей семьи.

Придет к тебе покой, историк,

когда погашен лампы свет.

Твой сон не тягостен, не горек,

он полон радостью побед.

Но если и другое око

следит за нами с высоты - 

оно не мило, не жестоко: 

лишь объективно, как и ты.

МОЛЧАНИЕ

Голубого тумана завеса,

на сто верст по утрам тишина.

И в молчании ближнего леса

бесконечная повесть  слышна.

Вот рябина ветвями качает,

вот неслышно кружится листва –

тот, кто жил, без труда различает,

как молчанье слагает слова.

И бескрайние дали листая,

по равнине, слепой от дождя,

бродит смыслов безмолвная стая,

за предел бытия уходя.

Перелески, овраги да спуски,

безысходность заброшенных сел…

Если ты понимаешь по-русски,

ты давно эту книгу прочел.

Вовлеченный в поток поневоле,

собеседник безмолвный всего,

ты все смотришь в широкое поле

и не смеешь сказать ничего.

КАЗНЬ СТЕНЬКИ РАЗИНА

Эх, казаки, казаки,

выбрали жизнь и хомут.

Ох, дураки, дураки,

скопом от Стеньки бегут!

Эх, мужики, мужики,

все вы вернулись домой:

видно, для вас кабаки

слаще свободы самой.

Коли уж быдлом прожить

нам на роду суждено –

лучше казненному быть,

или - на волжское дно!

Был я разбойником, был,

пил я свободу до дна.

Душу свою загубил –

только воскреснет она.

Дух мой, и честен, и прям,

новых исполнится сил:

стану ходить по водам

там, где я струги водил.

Буду ходить тыщу лет

тенью по русской земле,

каждый увижу рассвет,

каждую белку в дупле.

Месяц над степью расцвел,

все в серебре ковыли.

Ваших становий и сел

окна мерцают вдали.

Мирную жизнь по углам

дай погляжу с-под руки,

любо ли праздновать вам

правду свою, земляки?

В чьем-то окошке видны

пляска да лакомый стол.

Гости по лавкам хмельны,

носит хозяйка блины.

Где же хозяин-то? Жив?

Ты его, милый, не тронь:

вот он, про всех позабыв,

мает, терзает гармонь.

Тертый на нем камуфляж,

впроседь его голова.

Это не пьяный кураж

с болью выводит слова –

все про волну, про челны,

про удалое родство.

А как дойдет до княжны -

душат рыданья его.

*      *     *

Под раскидистым сияньем месяца

травы белые растут.

И в грозу березы эти мечутся,

наклоняясь прямо в пруд.

Говорлива и ничем не связана

темной рощи мощь,

и живет природа безнаказанно

там, где жить невмочь.

Чаща шла вперед стеною сильною,

вытесняя сруб избы.

Здесь сегодня заросли лосиные

и во множестве грибы.

Полон, по корзинам не вмещается

безыскусный дар земли.

Так и на поминках угощаются

все, кто б ни пришли.

Ты взгляни из рая обретенного –

не отыщешь своего следа:

надо всем сомкнулась роща темная,

как в реке вода.

Космос есть, где за одно мгновение

пролетают сотни лет.

И Земля окутана в забвение,

как в зеленый плед.

*       *       *

Где небо над полем нависло

и дождь размочил колею,

там я без особого смысла

живу в допотопном краю.

Привычная к зною и стуже,

вдали от глобальных идей,

живу я не лучше, не хуже

других неприметных людей.

Работали люди и пили,

убогую ношу несли.

И акций они не скупили,

и в новую жизнь не вросли.

Уткнувшись в свои огороды,

в нехитрый удел свой земной,

наивные дети природы

неслышно пройдут стороной.

И там, где сольется дорога

в тумане, в морозном дыму,

всё мнится присутствие Бога,

но нет доказательств тому.

*   *   *

Было окно, отворенное в сад,

веток ночных галерея.

Тихо сойдясь в освещенный квадрат,

высились стебли пырея.

В желтые письма, в черновики

долгое время сочилось.

Я разучилась писать от руки,

я от всего отлучилась.

Где ты, мое золотое окно?

Кануло в воду, уплыло,

донным песком затянулось оно,

скрыто под толщею ила.

В час, когда в речке струится закат,

легкие сны отражая,

ты не пытайся найти этот клад,

шест глубоко погружая.

О, не тревожь устоявшихся вод,

или бесформенной тенью

бурое облако глины взойдет

и уплывет по теченью.

*      *       *

Ночью в поезде думать о жизни своей

не выходит: не тянется дума.

И обдумывать нечего. Жизнь – сто рублей:

и не деньги она, и не сумма.

Что жалеть о пропавшей, виновных искать!

Ни к чему. И не стоит пытаться.

Ведь вагон, оторвавшись, не двинется вспять,

и послушно колеса вертятся.

Через поле меня все несет и несет,

через рощу несет, через реки.

И никто не поможет, ничто не спасет,

если радости нет в человеке.

В эту темень глухую глядишь наугад,

потому что и зренья не надо,

потому что ты знаешь, как листья летят,

устилая подножие сада.

Этот сад, окруженный решеткой плетня,

эта искра оконного света

все так живы, так ясны еще для меня,

что и думать не надо про это.

ВОДОЕМ

Листва и крыши. Листопад -

и сон в избушке над рекою.

Так было много лет назад

и стало символом покоя.

Ты брови темные не хмурь,

кидаясь в память за спасеньем:

там было много грозных бурь

и отдых в холоде осеннем.

Там поле темное мертво,

и первый снег уже искрится.

И рада я, что ничего

из прошлого не повторится.

Я знаю, что прожить смогу

в какую хочешь непогоду.

И я стою на берегу,

подолгу вглядываясь в воду –

в осенний темный водоем

среди равнины безучастной,

где затихает дальний гром

любви и нежности напрасной.

ПОЛЕ У ДЕРЕВНИ МОШАНЫ

В полдень здесь под куполом небес

так бесцельно пролетает ветер,

словно жизни смысл совсем исчез,

незачем и жить на белом свете.

Здесь преграда вечности снята,

нет опоры страсти и гордыне.

Гулкая гуляет пустота

по бескрайней солнечной равнине.

И тебе не следует, нельзя

уповать на помощь или милость,

словно правда нашей жизни вся

в этом месте исподволь скопилась.

Мой товарищ, легкий на подъем!

Нам с тобой поклажа не мешает:

мы все так же за руку идем,

словно кто-то все за нас решает.

Не затем ли в предвечерней мгле

нам иные открывались были:

словно мы бывали на Земле,

но ничто с собой не захватили.