Рассказы

Был День Святой Троицы, ранней в этом году.

Утром Лилия ходила на праздничную литургию, а из храма отправилась помянуть мужа, и показалось ей, что вместе со Святым Духом в этот день сошёл с небес и её Сергей. Побывала на могилке одна — родных в городе N не имелось, а дочери не смогли приехать: младшая сдаёт экзамены в университете, а старшая живёт за границей — не очень-то выберешься. А она так ждала их, особенно младшую. Но не обиделась, потому что обе предупредили. Ну а раз уж так получилось, даже обрадовалось — захотела о многом поговорить с Сергеем наедине, посоветоваться, чтобы знать, как дальше жить. Ведь невозможно бесконечно угасать в одиночестве — год минул, пришла пора определяться. А то если по-прежнему томиться одной, можно с ума сойти! Да, Лилия хотела и была готова многое услышать, но, положив к надгробию букет акаций и спросив: «Как же мне теперь быть, Серёженька?», — ничего не услышала: наверное, от волнения и переживаний.

Устав за долгий день, она возвращалась домой разбитая душой и телом. Поэтому и настроения никакого. Ещё более оно портилось от того, что знала: где-то рядом ходит Игорь, весь последний год не оставлявший надежды сойтись с ней. «Не он ли из-за гаражей выглядывает?» — подумала Лилия, но, подойдя поближе, пригляделась и поняла, что обозналась, приняв за него парнишку, прятавшегося от сверстников.

Игоря она давно знала, даже работали в одном отделе, дружили семьями. Всегда он поглядывал по-особенному и, чего греха таить, ей нравился, потому что не мог не нравиться: высокий, чернобровый. Он так умел прожечь взглядом, что сердце сразу начинало трепетать и долго не успокаивалось. Особенно старательно оказывал внимание после своего развода. Когда же не стало Сергея, на второй день после его похорон притащился с предложением. Она тогда была в разобранном состоянии, не понимала, как жить, но и обижать грубым словом не хотела. «Вот пройдёт год, тогда и приходи», — только и успела шепнуть, чтобы отвязался, боясь, что услышат приехавшие на похороны родственники. А более всего пугалась самого Сергея. Вдруг он каким-то невероятным образом узнает, что она, безумная, болтает. А она могла и не то сказануть, ничего не соображая от горя.

Говорят, время лечит, но Лилия по-прежнему не могла побороть всё усиливающееся страдание, особенно когда вспоминался Сергей. Не мог не вспоминаться, если знала его почти с того дня, когда только-только приехала сюда. Это теперь город энергетиков зазеленел, укрылся деревьями, хотя старожилы — в основном приезжие, начинавшие с вагончиков, — помнили, как здесь когда-то было пустынно и неуютно. Румянцевы переселились немного позже, когда проложили проспект и несколько улиц. Приехали они из южного приморского города, начали работать на электростанции. С ними прибыла кареглазая дочь-старшеклассница, у которой даже имя было южное — Лилия, или просто Лиля. Она так не хотела уезжать от моря, так любила оставленную бабушку, что привезла в пластмассовой коробке саженец белой акации — любимого бабушкиного дерева.

Переехали Румянцевы в конце марта, и саженец успел на юге налиться почками, но на новом месте весна по-настоящему не начиналась. Пришлось три недели держать его в вагончике и только после этого пересадить в грунт. А как пересадили — заморозки напугали. Чтобы спасти деревце, Лиля придумала для него защиту из рукава старого пальто, чуть ли не своим теплом согревала нежное создание. В ту пору и приметил младшую Румянцеву весёлый светловолосый шофёр, похожий на подростка, частенько проезжавший мимо. Но однажды остановился и поинтересовался Лилиным деревом, обещал привезти чернозёма. Обещание сдержал. Они подкормили саженец, но всё равно он трудно приживался, долго болел в новом климате. Лишь к концу лета окреп, начал обрастать ветвями, распушился. На следующий год его и вовсе было не узнать. Так в N появилась белая акация, воспетая в заветном романсе Лилиной бабушки, начинавшемся словами: «Целую ночь соловей нам насвистывал…» 

К тому времени Румянцевы переселись в отдельную квартиру в новом доме, а повзрослевшая смуглянка Лилия начала встречаться с Серёжей Звонарёвым — тем самым синеглазым шофёром-пермяком, завербовавшимся после армии на строительство электростанции и жившим в общежитии. Их дружба — чистая и светлая — незаметно перетекла в любовь, и они лелеяли её, как свою акацию. Они и поцеловались по-настоящему под ней лишь в ту пору, когда она впервые зацвела кипенно-белыми цветами, заставлявшими своим сладким ароматом бесконечно смотреть друг на друга влюблёнными глазами. 

В конце лета Лилия уехала учиться в институте, хотя мечтала сразу после школы выйти замуж за Сергея; но родители запретили, а она не могла ослушаться. Тогда и сказала ему, чтобы он присмотрел какую-нибудь девчонку и женился, не ждал. Он же, настырничая, обещал терпеть все пять лет, пока она будет учиться; и ей его настырность очень понравилась. Правда, она не очень-то верила, что дождётся. А Сергей, чтобы не скучать и «не отстать в развитии», как говорили её родители-инженеры, через год тоже поступил в тот же институт, только на заочное отделение. Его упрямство оценили. Когда дочь отучилась, родители не осмелились сказать что-то против её свадьбы с Сергеем, прописали его у себя и стали они жить все вместе. Вскоре у молодых родилась дочка, потом вторая.

В те же годы рядом с акацией начали появляться корневые отпрыски; Лиля и Сергей выкапывали их каждую осень и рассаживали вдоль улиц. А весной засевали скверы семенами, похожими на крупную чечевицу. Они одновременно растили и детей, и деревья. Через несколько лет деревца с длинными косицами ажурных листьев цвели по всему городу. В пору их цветения жители необыкновенно менялись: молодые были не в силах противостоять дурманящему любовному аромату и ходили с блестевшими глазами, беспричинно смеялись, улыбались друг другу, не понимая причины неожиданного веселья; те, кто постарше, тоже волновались вроде бы беспричинно, вспоминая молодость, с которой, казалось, и не расставались никогда.

Румянцевы и Звонарёвы жили по-прежнему в двухкомнатной квартире, хотя родители Лили записались в очередь на расширение жилья. Надеялись получить квартиру для молодых в новом микрорайоне, где снесли последние вагончики, но квартира им не досталась. Правда, обещали, что при сдаче следующего дома они будут в числе первых очередников. Они так и оставались в том списке много лет, пока жизнь в стране торопливо и беспощадно менялась. Дочки подрастали, и всем стало тесно. Тогда старшие Румянцевы дождались выхода на пенсию и вернулись в свой приморский город, к ещё живой тогда Лилиной бабушке, чтобы не стеснять дочь с зятем и подросших внучек. Девять лет прошло с тех пор. Звонарёвы всей семьёй ежегодно ездили к Лилиным родителям в отпуск, отдыхали у моря. Прошлым летом, когда Сергей сгорел от беспощадной болезни, Лиля навестила их одна, потому что дочери разлетелись кто куда. Поэтому всё последнее время она страдала от одиночества в той самой квартире, в которой когда-то мучились от тесноты. Теперь вся надежда была на младшую дочь, обещавшую вернуться после университета в родной для неё город, потому что старшая отрезанный ломоть: уехала с мужем в Португалию, а когда навестит — неизвестно.

Невесёлые мысли преследовали Лилию, когда она брела мимо вереницы гаражей, хотя голова казалось совсем пустой. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось говорить. Светило жаркое и яркое солнце, но её сковал холод, а по душе разлились сумерки от навалившейся неизвестности. Она свернула к своей первой акации, ставшей ветвистым, высоким деревом, искупалась в печальном и тонком аромате висевших гирляндами цветов и, прижавшись к шероховатому стволу, долго стояла, закрыв глаза. Опять всё вспомнила: как приехала в город, как познакомилась с Серёжей. Всё-всё-всё! Потом нехотя отправилась дальше, а вдогонку плыл и плыл сладкий аромат цветущей акации.

Недалеко от автовокзала Лиля всё-таки столкнулась с Игорем. Он — ярко одетый, она — в сером платье, с чёрной лентой на голове. Дожидаясь её, он загородил тротуар, хмуро поздоровался:

— С праздником, дорогая Лилия!

— Я же предупреждала, а ты всё не унимаешься, — вместо ответного приветствия укорила она, не глядя на него.

Игорь попытался улыбнуться, но в его слабой улыбке сквозило горе:

— И долго будешь изводить меня, а заодно и себя? 

— Не знаю…

Лиля торопливо скользнула мимо, потому что на них начали посматривать прохожие; в N многие знали друг друга. Ей было жалко Игоря. Это правда, чего уж скрывать. Только непонятно было, отчего он мучается, если у них каждый более или менее приличный мужчина на вес золота, особенно в крепком возрасте. И она, Лилия, быть может, со временем всерьёз подумает о таком мужчине, но только не сегодня. А когда? Но кто же мог знать, если она сама не ведала этого?

Слегка оглянувшись, заметила, что Игорь отстал, не посмел пойти следом. Хоть в этом уважил. Она почти успокоилась, но у своего дома неожиданно увидела «жигули» той же модели, какая была у них с мужем. И цвет такой же. За рулём, облокотившись о пассажирское кресло, наклонился водитель. Сергей, бывало, так же сидел, когда пригонял машину из гаража и ожидал «своих девчат», чтобы всем вместе отправиться в лес: летом за грибами, а зимой кататься на лыжах. Окна в машине были открыты, из салона вдруг полились звуки романса, того самого… и показался он в этот момент Лиле не бабушкиным, а её собственным, до слёз желанным. «Целую ночь соловей нам насвистывал…» — очаровательно и тонко выводила певица, и слова эти чуть не разорвали душу!

В какой уж раз за сегодняшний день она вспомнила мужа, вспомнила особенно трепетно и поняла, что никогда не забудет Сергея, и никто не сможет заменить его. И сразу стало понятно, как жить дальше, о чём теперь думать и к чему стремиться. Правда, Лиля едва не лишилась чувств в эту минуту, когда горе неожиданно быстро сменилось напугавшей радостью, — шла и ничего не видела вокруг, не ощущала под собой ног от нахлынувшего волнения. Того самого, какое никому и никогда не объяснить даже самыми простыми и понятными словами.  

ПЛАКУЧЕЕ ДЕРЕВО

К середине мая, когда распустились деревья, а на газонах зазеленела трава, дворник Абдулла успел убрать зимний мусор, покрасил скамейки у подъездов, деревянных зверей на детской площадке и принялся прочищать заросли возле подъездов, которые не прочищали четверть века: ровно столько, сколько стоит дом. Руководила работами техник Марина Сидорова ― чистая, светлая девушка, совсем не похожая на прежних растолстевших тёток-смотрителей.

Экономивший даже на еде и почти все деньги отсылавший семье в Таджикистан, поджарый Абдулла, неумело размахивая бензопилой, чекрыжил заросли зацветающей сирени, акации и свозил их на тележке к мусорному контейнеру. Спилил он и сухую иву у третьего подъезда, засохшую, видимо, от многочисленных кобелиных меток. Ветки с неё Абдулла вывез, а обрубок ствола зачем-то брезгливо бросил на проплешину, образовавшуюся в прошлом году на месте разлапистого клёна, сваленного бурей. Бросил и забыл, частенько сиживая на лавочке у четвёртого подъезда с таксистом Костей. Полгода назад Костю, немного не дотянувшего до пенсии, парализовало, ходил он плохо, но с наступлением тепла потихоньку начал выбираться из подъезда ― небритый и неухоженный ― и удивлённо смотрел на двор и людей, от которых отвык за зиму. Единственное, от чего он не отвык, ― от привычки выпивать. Поэтому Абдулла частенько бегал ему за бутылкой, иногда и сам остаканивался с ним.

Забытой на газоне ивой неожиданно заинтересовался «хозяин» двора, как он себя называл, бывший рецидивист Антон, свихнувшийся после трёх или четырёх ходок на зону. Отпущенный по окончании последнего срока из психушки, он бесцельно с утра до вечера слонялся по двору, пугая всех своим сумасшествием, особенно молодежь. Да и старожилы отвыкли от него за те двадцать лет, какие он провел вдали от дома, потому что помнили его молодым хитроватым парнем, рано бросившим школу. Но теперь, после возвращения, все быстро привыкли к нему, считали своим. Ходил Антон в выгоревшей парусиновой куртке, носил на поясе нож в ножнах и всем говорил: «Пока я жив, во дворе будет порядок!» И однажды доказал это, отстояв Абдуллу от нескольких шпанистых пацанов, пытавшихся избить дворника.

― Это наш азиат, союзный! ― кричал Антон, защищая носатого Абдуллу. ― Валите от него, а то всех зарежу!

 «Лучше участкового следит за порядком», ― говорили о нём во дворе после того случая. Это нравилось Антону, хотя он ненавидел участкового и вообще всех милиционеров. Ему нравилось, что он ― хозяин двора, хотя прежде хозяином считался Костя. Но теперь тому ни до чего дела нет, а он, Антон, за всё в ответе. Поэтому даже такая мелочь, как валявшаяся ива, показалась ему явным беспределом, с которым он решил разобраться по-своему: раздобыв где-то лопату и оголив синие от наколок руки, начал копать яму. Со стороны посмотреть ― непонятно зачем. Костя, сидевший в это время у подъезда, увидев такое дело, шумнул, желая отпугнуть:

― Эй, чудо, зачем газон-то курочишь?

Но Антон лишь отмахнулся, не желая тратить силы на слова, или, может, оттого что очень был занят. Он быстро вырыл яму, опустил в неё засохший обрубок ивы, завалил землёй, а вокруг ствола начал делать вал из земли, чтобы было удобно поливать. И сразу же принёс ведро воды.

― Сходи, узнай, чего это он затеял? ― послал Костя дворника к Антону.

Абдулла хотя и уважал Антона после того случая, но пошел нехотя, потому что в душе побаивался его, как и все во дворе, из-за ножа; ведь когда что-то было не по нему, Антон, не церемонясь, говорил любому: «Зарежу!» Правда, участковый проверил и доложил пугливым гражданам, что вместо ножа у него деревянный обрубок, но рукоятка выглядела по-настоящему грозно, и Антон, пугая малознакомых людей, частенько хватался за неё. И чужаки шарахались, не желая связываться. Но «нож», следуя блатным понятиям, он никогда не доставал из ножен. Абдулла всё это знал, но всё-таки старался держаться на почтительном расстоянии. Он и теперь остановился в сторонке и с опаской в голосе спросил:

― Что делаешь, уважаемый?

― Яблоки будут… Зачем спилил? ― вместо ответа укорил Антон и покачал головой.

― Он сухой, ― показав на дерево, пояснил Абдулла. ― Не мог расти… Давно чик-чик надо делать…

― Тебе бы чик-чик по самые… ― Антон не стеснялся в выражениях, вовсю матерился, и Абдулла не знал, как с ним говорить.

Потоптавшись около, он вернулся к Косте, пожаловался:

― Ай, вай ― совсем больной… Сказал ― яблоки будут расти…

― Ладно, не связывайся, ― посоветовал Костя, ― Чего взять с сумасшедшего… Держись от него подальше, а то ножом пырнёт.

Абдулла ничего объяснять не стал. Промолчал. Тем более что нож ненастоящий, и говорить не о чем.

О «яблоне» Антона жильцы поговорили день-другой, посмеялись и забыли. Даже техник Марина старалась не замечать непорядок на вверенной территории. Зато, когда через неделю по дворам пошла комиссия из муниципалитета, этот непорядок сразу заметили и спросили у невысокого, краснощёкого начальника ДЭЗа, прятавшегося за спинами членов комиссии:

― Это что такое?

― Техник Сидорова нам сейчас объяснит… ― переложил тот вину на свою подчинённую.

― Это местный больной посадил… Ничего с ним сделать не можем!

― Убрать! ― прозвучала команда.

― Кого? ― не поняла Сидорова.

― Не кого, а что ― дерево!

Команда была дана, и, хочешь не хочешь, её следовало выполнять. 

Чтобы не создавать лишнего шума, иву решили выкопать ночью, но Антон каким-то образом узнал о коварном намерении местного начальства и теперь круглосуточно дежурил у подъезда. Седовласая мать, на которую Антон очень походил, только не был седым, звала домой, просила хотя бы часок поспать, но он отказывался.

― Яблоки будут! Яблоки! Почему вы, мама, даже мне не верите?! ― убеждал и укорял Антон родного человека, и на его глазах появлялись слёзы.

Старушка качала головой, сморкалась и уходила в подъезд тоже в слезах.

Никто не знал, стараниями ли Антона или само по себе, как и положено обрубку ивы, попавшему во влажную землю, но на нём, прямо из шершавого ствола, появились два побега и очень быстро выкинули листочки, начали расти буквально на глазах. Антон ликовал.

― Скоро зацветут… Яблоки будут, ― говорил он всем во дворе, и с ним соглашались, кивали, не желая обижать больного человека. А когда он окончательно надоел, то его начали обходить стороной, чтобы не портить себе настроения.

Но неожиданно Антон пропал, никто не знал, где он. Но потом кто-то сказал, что люди видели, как однажды поздним вечером трое крепких санитаров скрутили его у подъезда и затолкали в медицинскую машину. И мать после подтвердила это, сказав, что сына отвезли на профилактику.

― Хоть два месяца отдохну! ― вздыхала и тихо радовалась она.

И все во дворе радовались, потому что теперь, хотя бы два месяца, не надо будет сторониться навязчивого больного человека, не надо входить в подъезд и вздрагивать при неожиданном возгласе: «Зарежу!» Радоваться-то радовались, но никто не верил слухам, просочившимся недели через три, будто Антон удавился в психиатрической больнице: распустил на лоскуты пижаму и свил из неё верёвку… А перед этим несколько дней просил, как рассказывала санитарка его матери, чтобы отпустили на час-другой полить иву, а то, мол, цветы на ней засохнут и яблоки не уродятся… Его, конечно, не отпустили, да и не могли отпустить. Но всё это стало известно не сразу, а лишь когда мать Антона начала ходить по июльской жаре в чёрном платке. И только тогда все вздохнули спокойно.

Кроме матери, об Антоне горевал только Абдулла. Он пока не верил в его гибель и каждый день поливал иву, будто исполнял обещание, данное своему заступнику. Поливал регулярно, даже когда выпивал с Костей, но это всё равно не помогло. Побеги на иве, так и не успевшие по-настоящему отрасти, мало-помалу завяли, пожелтели, а из трещин ствола начал сочиться жёлтый пенистый сок, словно ива плакала по Антону, плакала долго и постепенно от своего горя умерла. Во второй раз. Теперь уж, видно, навсегда. Может, поэтому окончательно погибшую иву никто не решался выкапывать, а Абдулла по-прежнему не жалел воды, надеясь на чудо, чем сильно раздражал опрятную, чистенькую Марину, ничуть не огрубевшую от общения с рабочим людом. Правда, научившуюся ругаться.

― Тоже, что ли, свихнулся? ― зло топала она ногой. ― Не двор стал, а настоящий дурдом!

Тот отмалчивался, не желая раздражать начальницу. Часто скрывался от её гнева в подвале соседнего дома, где было общежитие на восемь человек, забытое всеми комиссиями, и подолгу лежал на засаленном ватном одеяле. А когда появлялся из подземелья, то засиживался на лавочке с Костей, опять ставшим без Антона хозяином двора, выпивал с ним. Поэтому Абдулла работал всё хуже, Сидорова на него постоянно ругалась, а Костя подзуживал:

― Пошли куда подальше, шалаву эту. Всех ваших ребят по нескольку раз прошла!

Как-то ненароком спросил:

― Сам-то, наверно, тоже оскоромился?!

Абдулла промолчал и стеснительно опустил глаза.

Он, конечно, не смел обидеть молодую начальницу, но работал всё хуже, и поэтому в начале сентября Сидорова уволила его за пьянство. Он пытался устроиться в соседнюю ДЭЗ, но безуспешно. Тогда, помыкавшись, собрался в далёкий город Куляб, где ждала жена и трое детишек, и уехал без подарков, так как даже на билет денег едва хватило. Вместо Абдуллы, к которому за полтора года успели привыкнуть во дворе, Марина откуда-то привела его молодого земляка. Он не столько работал, сколько звонил по мобильнику и разъезжал на старом, но вполне исправном велосипеде.

Вскоре после появления нового дворника ива исчезла, на её месте посеяли траву, и через неделю плешина заросла молодой зеленью. Новичок быстро завёл знакомство с Костей, удивительно окрепшим и посвежевшим за лето, узнавал от него о порядках и обычаях двора. Желая угодить, дворник часто ездил на велосипеде за водкой. Хотя до магазина метров двести, не более, но на велосипеде всё равно получалось быстрее, чем пешком.

Такая вот обычная история.

ВЕСЕЛА ТРАВА ПАСТЕРНАК

В последние годы хозяйство Уласкиных оскудело: из живности остались лишь куры, но и с ними хватало забот. Анастасия Ивановна прежде трудилась бухгалтером в лесничестве, Алексей Петрович - учителем химии. Оба давно вышли на пенсию и кур держали более по привычке. Кормили их по-научному, круглый год наполняя рацион минералами и клетчаткой, используя заготовленные Алексеем Петровичем речные ракушки и веники из крапивы и клевера. Зимой ракушки мелко кололи, веники запаривали или просто развешивали вдоль стен, и куры с необыкновенным удовольствием и ловкостью ощипывали зелень до голых прутьев. Поэтому и начинали нестись с Рождества — на радость детям, частенько приезжавшим в гости из Москвы и Рязани. Они охотно брали коробку-другую яичек, потому что в городах очень любят именно такие, «деревенские». Сами же Уласкины яиц почти не ели, остерегаясь холестерина, нежелательного для пожилых людей. Хотя заботы о холестерине не угнетали, а вот камни в почках мучили. Особенно Анастасию Ивановну. Спасалась она отварами из пастернака. Каждое лето с избытком заготавливала его, пышными кустами росшего во дворе, сушила вместе с вениками Петровича.

Куры жили у них постоянно, а вот с петухами не везло. Они и от хорьков гибли, и под машины попадали, а на одного даже ястреб-тетеревятник по-разбойничьи напал. На глазах Петровича. Отдыхал он у веранды, и вдруг из-за дерева скользнула серая тень, накрыла петуха… Он тотчас засучил ногами в смертельной судороге, а желтоглазый ястреб, увидев человека, взмыл ввысь, качнув на прощание ветви берёзы, словно и не было его. Потом, когда Петрович ощипывал погибшую птицу, то обнаружил одну-единственную сквозную ранку на шее от ястребиного когтя, через которую, видимо, петух испустил дух… И в очередной тогда раз куры остались без предводителя.

Из всего городка только, наверное, куры Уласкиных могли подолгу жить вдовами, как на птицефабриках. И если там они на сто процентов подневольные и для сердечных утех у них не имелось технической возможности, то уласкинские куры несли поражение в любовных правах от стечения житейских обстоятельств. Хозяевам бы завести цыплят и вырастить своих петушков, но им не хотелось на старости лет бегать за цыплятами по двору и огороду, особенно дородной Ивановне. Тем более что куры и без петухов приносили яйца. Но Анастасия Ивановна всё-таки жалела курочек. Поэтому частенько сидела на низком пенёчке, и хохлатки подбегали к ней, приседали, раскрылившись, и Ивановна легонько терзучила их, словно озорной петушок. Курам от этого удовольствие. Поегозив под рукой хозяйки, они игриво отряхивались, и если бы могли улыбаться, то улыбались бы во весь куриный клюв от перепавшего счастья.

Алексею Петровичу не очень-то нравилось занятие жены.

— Чего ты к ним привязалась? Ведомость на них составь — вместо зарплаты будешь лохматить, — не выдержав издевательств над курами, однажды насмешливо укорил он.

— Отстань, если ничего не понимаешь!

Петрович же всё понимал. Поэтому и не связывался с женой. Ведь свяжись, она сразу припомнит прошлогоднюю историю, когда он за четвертинку арендовал у соседа молодого петушка, подпустил его к своим курам, а петушок, видно, по неопытности растерялся и норовил сбежать, особенно когда куры начали его нещадно клевать. Их поведение казалось необъяснимым, и Петрович решил, что нужно какое-то время, чтобы петушок и куры взаимно привыкли, и между ними пробилась искра непобедимого чувства. Он даже привязал петушка за лапку, чтобы не убегал и не прятался. И каково же было удивление вперемежку с досадой, когда к вечеру обнаружил арендованного «жениха» невинно заклёванным. Хочешь не хочешь, пришлось заплатить соседу двести рублей. С тех пор и взъелась Ивановна, укоряя мужа при всяком подходящем случае, особенно, когда он вставлял очередное замечание.

— Если ничего не понимаешь, — сердилась она, — так и не подходи к курам. А то желанный выискался. Петуха принёс! Кто просил, зачем он нужен, на зиму глядя?

— Своих-то цыплят тебе лень завести! А то и молодки были бы, и петушки. Не надо бы соседям кланяться, — ворчал в ответ Петрович, хотя и понимал, что резон в словах жены есть, но резон близорукий, без дальновидного взгляда в будущее.   

Поэтому Алексею Петровичу и делалось обидно: не для себя одного же старался. За ужином он обычно выпивал рюмку-другую водки, благодарно вспоминал коллегу Менделеева, составившего правильную формулу огненного напитка, но после случая с соседским петухом какое-то время не заикался о профилактике сердца и сосудов, которую врачи по телевизору советуют выполнять каждодневно. Месяц, наверное, давал встряску организму и невольно подрывал здоровье. Правда, со временем всё наладилось, а история с петухом-наймитом мало-помалу отдалилась. Когда же пришла пора заниматься огородом, то и вовсе обо всём забыли. И о курах в том числе: они как жили вдовами, так и продолжали невинно чаврить. Если только иногда Ивановна вспомнит о них, особенно, когда они чуть ли не за подол начинали нахально цепляться, обращая на себя внимание. И это продолжалось бы до бесконечности, если бы не случай.

Однажды Петрович не поверил своим глазам, отдыхая у веранды, когда увидел на двухметровом каменном заборе, отгораживающем двор от улицы, искрящегося на солнце сказочного петуха-богатыря. Окраса он был золотистого, с тёмно-вишнёвыми, почти жуковыми стрелами вдоль спины, переходившими в лиру хвоста длинными перьями изумрудного отлива. А шпоры-то, шпоры — как гнутые гвозди торчат! Не петух, а чудо! Откуда такой только взялся?! А гость походил туда-сюда по ограде, покачивая кустистым гребнем и рубиновыми серьгами, для порядка вытер клюв, показывая привычку к чистоплотности, и звучно закукарекал, извещая о своём прибытии колонию притихших кур, испуганно косившихся снизу, словно на хищного ястреба, и тотчас спланировал во двор. Куры — врассыпную, но стоило петуху сделать вид, что он что-то нашёл для них поклевать, и властно закокать, созывая к себе, как все они послушно окружили его, а самые бойкие и озорные сразу раскрылились, заслонив собой всех остальных. Ему же этого только и надо, только за этим, наверное, и спикировал из поднебесья. Одна за другой куры после него отряхивались, а он и не собирался успокаиваться. Едва вспушил последнюю — образовалась новая очередь. Изумлённый Петрович крикнул жене:

— Настя, иди, посмотри: чудо-то какое! 

Не сразу, но Ивановна курносо высунулась из кухни:

— Чего ещё?

— Хочу сказать, что теперь ты осталась без работы.

— Я своё давно отработала.

— Не о том я… Чей-то петух к нам приблудился, кур щёлкает одну за другой, а ты ничего не знаешь. Глянь, что вытворяет, разбойник!

Анастасия Ивановна вышла на веранду, посмотрела во двор, в котором бесновался пришелец, сказала едко:

— За такого, видно, придётся все пятьсот платить! Тем более что одной породы с нашими. Чей это?

— Откуда же мне знать? Бесплатно достался. Не переживай.

— К соседям сходи.

— Да у них таких красавцев никогда не водилось.

Всё-таки наведался Алексей Петрович к одному соседу, другому — ни у кого петух не пропадал. А где ещё спросить — неведомо. Городок их населением не густ, а раскинулся обширно, улиц – несколько десятков. Разве все обойдёшь! Вернулся Уласкин домой и устало доложил жене:

— Придётся гостя на довольствие взять! А там, глядишь, и хозяин найдётся. Не у каждого хватит сил легко отказаться от такого красавца!

Анастасия Ивановна ничего не сказала, лишь вздохнула:

— И с этим чего-нибудь приключится, уж поверь мне.

Так и не понял Алексей Петрович настроения жены, но появлению петуха радовался, словно приятелю, с которым можно поговорить по-свойски.

Петух же к вечеру окончательно освоился с курами, словно давно тайно путался с ними. Теперь же гулял открыто, и хозяйки не испугался, когда та принесла корм, а лишь немного отступил. Сам первым к кормушке не подошёл, а, как и положено, позвал вновь обретённых подруг и, поглядывая по сторонам, строго охранял их. Лишь когда они насытились, торопливо поклевал сам и уверенно повёл кур на насест, словно ходил этой тропой тысячу раз. 

Появление петуха удивляло лишь в первые дни. А потом, занятые огородом, Уласкины к нему привыкли, как привыкают ко всякой обычной вещи. Да и петух, почему-то прозванный Ивановной Федькой, обаркался среди хохлатого племени, исполнял свою работу привычно, как все петухи, поэтому и первое удивление от его нашествия пропало.

Но вот к концу мая Уласкины управились с огородом, и опять бросилось в глаза поведение Федьки. Из ласкового и заботливого, день ото дня он превращался в деспота. И если недавно куры сами к нему липли, то теперь шарахались, но тот всякий раз был неумолим. Скосив оранжевый глаз и нетерпеливо черканув крылом по земле, он тотчас выбирал жертву, и уж ничто не спасало её от крепких лап и крючковатого клюва. Прячься не прячься, убегай не убегай — дальше двора всё равно бежать некуда — бесполезно! Как железными клещами вцепится: весь гребень в кровь исклюёт и спину изломает. В конце концов, куры начали шарахаться от Федьки; самые пугливые перелетали через забор, и потом их полдня отлавливали во дворах по всей улице; какие похитрее — прятались за штабелем тёса. Одна так и вовсе пропала. Самые же безвольные сидели в тени берёзы: истерзанные, безразличные ко всему, они словно ожидали окончательной расправы. 

— Ведь говорила тебе, — допекала мужа Ивановна, — как в воду глядела! И этот оказался непутёвым.

Алексей же Петрович не столько обижался на петуха, сколько не мог объяснить его поведение. Понятен был его первоначальный пыл, понятна и последующая размеренная жизнь. А теперь-то что случилось? Несколько дней Петрович мучился догадками, а однажды утром всё понял, когда Федька, едва выскочив из курятника, побежал к пастернаку и начал клевать листья с такой жаждой, с какой человек дорывается до воды, выйдя из пустыни. «От пастернака буйствует петух! Объелся весёлой травы, от которой всё петушиное в организме шевелится, вот и гоняется за курами почём зря!» — решил Алексей Петрович.

За завтраком спросил у хозяйки с подковыркой:

— Когда думаешь пастернак-то заготавливать?! А то ничего не останется от него!

— Кому он нужен…

— Не знаю, кому, но Федька очень пристрастился, похоже — зависимым стал. Только соскакивает с насеста — сразу к твоим кустам! Сама же говорила, что пастернак мужскую силу удваивает, — улыбнулся Алексей Петрович.

— Откуда ему знать?

— Узнал вот… Опытным путём... Видишь, как на него подействовал!

— На тебя, помню, что-то не очень действовал.

— Так ведь насильно заставляла употреблять.

Ивановна отложила ложку, выбралась из-за стола и — во двор. Вернулась побледневшая:

— Этот зверь почти всё ободрал, на весь год оставил без лекарства. Сегодня же уничтожь его. Смотреть на него не могу более! 

Петровичу же от такого разговора стало не столько смешно, сколько грустно: и с петухом ему не хотелось расставаться, и терпеть нельзя. Но как такого красавца отправить в суп?! Поэтому несколько дней уклонялся от расправы над Федькой, к этому времени до стеблей ощипавшего кусты пастернака; без весёлой травы петух сделался тихим и неприметным, старался не попадаться на глаза хозяевам, словно знал их зловещую задумку.

Но это ему не помогло. Когда в выходной прибыл младший сын Василий, то перед его отъездом, коротко рассказав историю петуха, Ивановна попросила:

— Сынок, заруби его! От него одни несчастья. Просила отца, да его разве допросишься.

Но и Василий отказался казнить Федьку.

— К тёще в Коломну завезу. Её курам как раз петух нужен. А пастернак у неё не растёт, — рассмеялся он.

— Вот и правильно. Увези этого разбойника, куда хочешь, лишь бы подальше. А то опять заявится!

Надо бы, конечно, дождаться вечера, чтобы без шума снять Федьку с насеста, но Василий спешил с отъездом и, вооружившись старым половиком, вместе с отцом начал теснить Федьку в угол двора. Петух потихоньку отступал, а когда отступать оказалось некуда, взвился перед ловцами, собираясь перемахнуть забор, из-за которого когда-то появился, но не рассчитал и, стукнувшись зобом о камни, попытался проскользнуть мимо Василия. Хотя Василий жилистый и ловкий в отца, но Федьке удалось увернуться. Правда, сгоряча он не заметил сетку, воткнулся в неё головой и застрял, но сдаваться не собирался. Освобождаясь, отчаянно дёрнулся и напрочь сорвал гребень, залил двор алой кровью; боясь испачкаться, петуха более не пытались ловить. Тем более что Федька сам обречённо замер, словно прислушивался к себе, не понимая, что происходит. Пока прислушивался, на глазах сгорбился, распустил крылья и вскоре, изойдя кровью, повисшей на побледневших серьгах густыми сосульками, навсегда покорно повалился на бок. Ивановна убежала в дом, чтобы не смотреть на такую страсть.

Закурив, Василий сказал, кивнув на затихшего петуха:

— Отбегался завоеватель… Чего теперь с ним делать-то?

Петрович вздохнул:

— Надо воды вскипятить, чтобы ошпарить да ощипать. С собой возьмёшь!

Кипятили воду молча, словно для окончательного завершения злодейства. Когда же Федьку ошпарили в ведре, то веранда наполнилась душным запахом пера, а само оно легко сошло с петуха, и все увидели, что не такого уж он богатырского сложения, а обычный ощипанный кур: длинношеий, длинноногий. И сразу сделали вид, что навсегда забыли огненного красавца, недавно владевшего двором. Торопливо собрали сына в дорогу, уложив в машину коробку с яичками, пакет зелёного лука да банку консервированных огурцов. И о Федьке вспомнили. Вскоре, покачиваясь в багажнике «Форда», он ехал в столицу. Завёрнутый в тряпицу и набитый крапивой, Федя совсем не чувствовал, как она изнутри жгла его.

После спешного отъезда сына Уласкины отчего-то не могли говорить друг с другом, да и не осталось для этого слов. Несколько дней отмалчивались, чувствуя обоюдную вину. За это время на кустах пастернака набухли молодые листья, Анастасия Ивановна повеселела, а следом и Алексей Петрович мало-помалу растопил в себе солидарную отчуждённость. Но всё равно почти не вспоминали Федю: чего уж ворошить душу.

Но вскоре всё-таки вспомнили, когда увидели выводок цыплят и пропавшую курицу-наседку рядом с ними. Весь двор оказался усеян светло-коричневыми, пушистыми комочками, будто ранними опятами. Все они кружили вокруг наседки, а та квохтала, не переставая, словно обращала на себя внимание и говорила удивлённой хозяйке, первой заметившей их: «Не видишь разве, что мои детки голодные?!» Анастасия Ивановна сразу отправилась в кухню, мелко покрошила на картонке несколько яиц и понесла во двор. Ничего не сказав, позвала за собой мужа. Алексей Петрович вышел на веранду неохотно, а когда увидел выводок, то широко расплылся в улыбке. Да и было от чего: хотя цыплятки казались крохами и пока без жуковых стрел вдоль спины, но все до одного походили на Фёдора, своего отца.