«Писать дневники особенно следовало бы нам, эмигрантам, у которых в силу пережитых страданий, особенно обострено чутье…», «разные мелочи жизни, наблюдения, впечатления будут очень важны для истории»[1]… Автор этих строк – уроженец Воронежской губернии Дмитрий Васильевич Скрынченко (1874-1947), один из тех миллионов русских людей, которых «русский катаклизм 1917 года» (Ж. Нива) навсегда оторвал от родной земли. Казалось бы, прошла пора «возвращений» забытых имен, так бурно ворвавшихся в российское общество в первое постперестроечное десятилетие, но дневники Скрынченко являют нам еще одно открытие не только интересного человека, замечательного педагога и общественного деятеля, но и яркого литератора, публициста. Вместе с, казалось бы, незатейливыми рассказами о «мелочах жизни» одинокого пожилого человека, перед нами открывается достаточно широкая и разносторонняя характеристика русской эмиграции, оказавшейся в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев в 1920-1940-х годах. Эта «ветвь» русской эмиграции менее всего представлена в исторических и литературных источниках, и в том особая ценность данных дневников, оказавшихся действительно важными для нашей отечественной истории катастрофичного ХХ века.

Книга Д.В. Скрынченко «Обрывки из моего дневника» состоялась как значимое событие нашей исторической и культурной жизни в большой мере благодаря труду составителей и комментаторов. Комментарий, включающий около 800 имен, с необходимой полнотой и точностью дает судьбы тех, с кем так или иначе встречался и общался в России или в эмиграции автор. В предисловии по свидетельствам, документам и воспоминаниям родных В.Б. Колмаковым кропотливо восстановлена жизнь Д.В. Скрынченко, все перипетии его сложной и драматичной судьбы, его подвижнической деятельности.

Основной критерий дневникового жанра  – синхронность.  «Дневник  синхронен описываемому, и, как правило, соблюдается принцип: то, что произошло сегодня, сегодня же и записывается», «дневник пишется в той манере alla prima (сразу же, с первой попытки, без последующих поправок), которая <…> и придает дневнику достоверность именно из-за неподдельности и откровенности “первого жеста”».[2]

В книге особенно заметна неподдельная искренность: этот «первый жест» как жест полного доверия адресату проявляется, в первую очередь, в том, что автор называет свои записи даже не литературным словом «отрывки», а просторечным «обрывки», не претендуя на создание летописи или хроники судьбоносной эпохи русской истории. Но в нарочитой субъективности, камерности, «домашности» «обрывков» из дневника обнаруживает себя богатейший фактографический материал, представляющий частную жизнь, государственные установления, образование, культурные события, специфические особенности православных приходов и судьбы иерархов русского зарубежья на Балканах. Г. Флоровский справедливо считал, что «за рубежом есть и творится Россия»[3].

Дневник Скрынченко может претендовать и на особый «литературный статус»: перед нами своего рода литературный памятник, в котором отражена манера мышления и стиль письма человека, получившего духовное образование в дореволюционной России. Не случайно дневник написан, как сообщает нам автор предисловия, по правилам дореволюционной орфографии – в этом верность традиции русской школы, осознанное неприятие той «заборной орфографии», о которой с гневом писал И.А. Бунин, реагируя на первые реформы советской власти.

 Это дневник русского интеллигента, оставшегося верным Истине, вечным духовно-нравственным ценностям, в конечном счете — Богу. Свой долг русского интеллигента Д.В. Скрынченко  понимал в соответствии с идеями авторов знаменитых «Вех» (1909), предлагавших изжить народнические иллюзии русской интеллигенции. Ему близки мысли русского философа П.И. Новгородцева, писавшего уже после революции 1917 года: «Забота о народе обязательна и священна, но лишь при том условии, что она не создает из народа кумира и что она связывает эту заботу с тем Божьим делом, которому одинаково должны служить и народ, и интеллигенция»[4]. 

Педагогическая деятельность Д.В. Скрынченко  в этом смысле являет собой образец такого служения: не случайно в приветственных речах по случаю 30-летия его учительского служениях звучит убеждение в том, что «своею любовью к детям и любовью к Родине» он воспитывает «интеллигентных честных патриотов». Воспитывая и обучая детей братского славянского народа, он реализовал  «культурное соединение и уравнение славянства», вместе с тем заботясь и о «внедрении черт русской самобытности в эмиграционной молодежи».

Отличительной особенностью дневника, поддерживающей его «литературный статус», является переписывание писем (своих и чужих), открыток, документов, приветствий, причем в некоторых сохранен сербский язык первоисточника. Они значимы для автора (а теперь и для нас)  как память о выдающихся и простых людях русской эмиграции на Балканах, один за другим уходивших из жизни на чужбине. Вместе с тем эти письма есть свидетельства напряженности духовной и интеллектуальной жизни русских учителей, врачей, журналистов, ученых, политиков, священнослужителей, стремившихся не утратить в чужой языковой среде свою национальную идентичность, свою верность Родине. В них много глубоких и не потерявших актуальности размышлений о судьбе российской государственности и национальной характере, ведется полемика «о религиозно-историческом смысле» (С. Франк) русской революции 1917 года, часто звучит сетование на разделение русских на чужбине, их неспособности найти общий язык даже в тяжелейших условиях эмиграции. В годы второй мировой войны, будучи директором русской гимназии,  Д.В. Скрынченко с горечью писал: «Какая мы странная нация: решаются мировые судьбы, а у нас и дети, и родители их проявляют недисциплинированность».

Автор интересен нам и как православный христианин, сохранивший в изгнании глубокую веру. В этом отношении особенно интересно большое письмо А.В. Стороженко в «обрывках» из дневника 1929 года, а также  переписанные в этом же году фрагменты книги Н. Огнева «Дневник Кости Рябцева». В них Скрынченко с одобрением отмечает  то понимание русскости, которое было близко ему самому: так, в письме Стороженко он выделяет слова А.С. Грибоедова: «В русской церкви я в отечестве, в России… Мы русские только в церкви, а я хочу быть русским». Этим объясняет автор письма уничтожение в Советской России православных храмов и духовенства. В дневнике находит самое полное подтверждение то «восстановление» Родины, о котором писал другой русский эмигрант философ И.А.Ильин: «Как тяжко утратить родину…  Кто из нас, изгнанников, не осязал в себе этой мысли,  не слышал этого голоса? Кто не содрогался от них?... Но не бойтесь этого голоса и этого страха! Дайте им состояться, откройте им душу! Не страшитесь этой пустоты и темноты, которые прозияют в вашей душе. Смело и спокойно смотрите с эту темноту и пустоту. И скоро в них забрезжит новый свет, свет новой, подлинной любви к родине, которую никто и никогда не сможет у вас отнять. …И ваше изгнанничество перестанет быть пассивным состоянием, оно станет действием и подвигом; и свет не погаснет уже никогда…. От Родины оторваться нельзя!... Да, я оторван от родной земли, но не от духа. И не от жизни. И не от святынь моей Родины; и ничто и никогда не оторвет меня от них!»[5]

Символичен конец дневника: в последнем «обрывке», датированном октябрем 1943 года, он приводит письмо доктора –  с такой русской и чеховской фамилией – Иванова, о смерти которого ему уже сообщено, – это смерть от одиночества, голода и болезней в чужой стране, Венгрии, сражавшейся на стороне фашистской Германии: «Немцам мы в России не нужны и вряд ли скоро туда попадем…»  Сам Д.В. Скрынченко так и не сумел не только попасть в Россию, но и встретиться со своей семьей, бежавшей из советской России вслед за отступавшими немцами, и закончил свой земной путь так же в бедности и одиночестве уже в послевоенной Югославии.  И все-таки горький финал дневника не уничтожает светлого чувства уважения к  соотечественникам, сумевшим в изгнании сохранить глубинные связи с Россией: «В ком она внутри, тот потеряет ее вместе с жизнью» (М. Цветаева)...