Памяти поэта

                                  Виктора Самойлова.                                                                                                               

.

                                  …ты хотя бы дыхни над могилой,

                                  Чтоб расправила крылья душа…

                                                                       В. Самойлов

21 мая 2012 года в семь утра, не затягивая со сборами, навсегда покинул нас и любимую Рамонь  Виктор Иванович Самойлов, - интуитивный Поэт от Бога не испорченный специальным образованием. А 29 июня светлая его душа из этих мест отправилась в иные, о которых мы только любопытствуем, но толком ничего о них не знаем – исполнилось сорок дней.

… Давно  это было. Наскочил он как-то летом, восторженно размахивает свежим номером журнала «Подъём» с публикацией своих стихов. «Собираюсь к тебе, - говорит, - и думаю – дай–ка я возьму пузырёк да поеду к старому другу. Сядем, как бывало, потолкуем.  Как  сиживали, а? – до петухов!».

Действительно, о чём мы только с Виктором Ивановичем не говорили тогда! Всё больше про коммунизм, про КПСС, про отцов, про войну. Горбачёв тогда не рулил, а заруливал, поводы для беспокойств уже тогда у людей были. Под водочку да чаёк славненько поговорить получалось…

Я вглядывался в занятые только журналом руки приятеля и всё никак не мог взять в толк - где же этот, взятый перед поездкой пузырёк? Писатель усмехнулся, понимая моё беспокойство, пояснил, что взятый пузырёк выпил по дороге. Я ещё тогда немного поёрничал, хваля Виктора Ивановича за разумное решение: «А вдруг меня бы дома не было, а вдруг - об рельс, или ещё какая напасть!».

Не всегда получалось до петухов, не получилось и в тот раз. Виктор Иванович быстро свял и вскоре уснул.  Ещё затемно проснувшись, очумело поинтересовался временем и в  категоричной форме потребовал найти и принести выпивку. Впервые столкнувшись с подобным,  я растерялся. Попробовал «убаюкать» капризулю, отчего поэт расходился ещё пуще. Но когда в мой адрес прозвучали определения: плебей, раб и другие нелестности, разозлённый вывел его за порог и показал дорогу на Рамонь. Вечером, абсолютно безотносительно к произошедшему, интересовался он у меня по телефону делами. Можно б было подобные воспоминания-откровения отбросить и «нарисовать» общепринятую икону: тогда-то, мол, и там-то родился… но на это есть другие источники. Я же о друге хочу оставить воспоминания живые.

 Ютился он тогда в своей избушке-развалюшке (что «в высокой творческой цене»…). Какое-то время у него квартировал тоже поэт Александр Гуськов. Избушка мелась и протапливалась. Гуськов жаловался на беспокойного хозяина. «В полночь, - рассказывал, - поднимется и  из угла в угол ходит, ходит, бормочет, вздыхает, выходит на улицу, сам с собой разговаривает, хорошо спит, когда выпьет. Утром за реку идёт в лес, приволакивает оттуда сухостойную лесину. Растапливает печь».

Ночь звякнула в окно крылами бабочки,

И позвала за скрипнувшую дверь.

На босу ногу шлёпнувшие тапочки,        

Шагнули сами в сумеречь и серь.

Скамья смахнула холодок холстинкою.

Грудь поспешила свежести вобрать

И высь долгоиграющей пластинкою

Мне стала что-то звёздное играть.

Помню, по случаю расспрашивали меня воронежские его друзья-писатели о житьи-бытьи Виктора Ивановича. В уголке, то глядя в бумаги на столе, то поклёвывая пальцем  клавиши клавиатуры, сидела безучастная ко всему на вид немолодая секретарша, привычная к табачному дыму и мужским разговорам. Когда же дошёл я до того,  как лихо загудел Виктор Иванович в «трезвяк», секретарша вдруг ожила, оказавшись очень даже «участной» и участливой, оторвалась от своего, прямо скажем, нудного занятия, и вдруг совсем неожиданно: «Ух-ты, - воскликнула, - вот это мужик, настоящий мужик! Люблю таких!» 

У Пушкина о толпе: …ей интересно подсмотреть как Байрон на судне… так, да не так – совсем не так! И Виктор Иванович если и  пил водку… так, да не так! А я всё думаю: как можно выдержать тот напор, что чувствует, что ощущает поэт «оттуда».

Ну, зачем опять напился?

Что хорошего нашёл?

Месяц тучей подавился,

Дом-то из дому ушёл…

 Ведь и видит и ощущает он мир отлично от других, и поделать с собой ничего не может. Успел выплеснуть боль на бумагу – полегчало, не успел – спасенье в водке. Ощущай он мир проще, не слышь он голос божий, не было б стихов!

Беда Виктора Ивановича, большинства его ровесников-писателей  России в том, что их творческий рассвет и взлёт пришёлся на невостребованность  поэзии в девяностые годы прошлого века.

А на Руси беда большая –

За власть дерутся «портфеля»,

За нас решительно решая,

Как нами править из Кремля.

 И сейчас, а тогда особенно, поэзия была  в вакууме. Хорошо сказано об этом времени безвременья у ныне покойного писателя Виктора Астафьева в его «Затесях». Пересказывать – только портить! На мой взгляд, этот период смахивает на смутное время начала прошлого века с семнадцатого года до середины двадцатых. Выползла тогда, как и сейчас, на свет божий такая наволочь, что не расхлебать. Культура «просела» до похабщины. Время смуты одинаково отрицательно воздействует на все слои общества.

Ворчу, сам собой недоволен:

Не то – ни вино, ни кино.

Чужое всё! Видимо, болен.

А, может быть, время больно.

Большая часть его стихов того времени изобилует фамилиями премьеров, реформаторов, экономистов, олигархов. «Это не предмет поэзии», - убеждал я его.  Зато отличное от того, лучшее само тогда выходило  так:

Устану когда-нибудь разом,

Когда-нибудь разом умру.

И всё же -  да здравствует разум,

Сияющий мне по утру!

Да здравствует снег на пороге!

Да здравствует лёд на реке!

Да здравствуют руки и ноги,

И мысль, что горит в черепке.

А знает ли поэт сам - что делает, каким знанием, каким ощущением обладает? Давняя дружба с  Самойловым, наблюдение за его творчеством давно привело меня к выводу: поэт самого себя не знает! Он многого вообще не знает! Ведь орал же на меня: «Ты меня своим  экзи…зи…ксти… - хрен выговоришь, не путай». И был прав! Без систематического образования, без знания философских основ, он никогда не ошибался в суждениях, выражение мысли всегда образное и чёткое, доступное и понятное, как и его стихи. По остроте наблюдательности, виденья мира мне трудно подобрать сравнение Самойлову, его самости. Большинство  пишет правильные, но (простите бога ради) бездушные, надуманные, как сочинение на заданную тему, стихи, а поэзия так не случается!   Виденье, своё виденье даётся от природы.

Ты слышишь, как срывается с карниза

Не дождь, а утра светлая роса?

И лес янтарный, как на нить нанизан

На тоненькие птичьи голоса!?

Нет ничего в природе венценосней,

Чем этот разгорающийся час,

Когда вот-вот торжественные сосны

Внесут восход на розовых плечах.

 В Москве есть Дом литераторов, созданный ещё при царском режиме с формулировкой: …для сильно пьющих творческих людей…

Жил он внизу,  у реки, и чтоб подняться от него или спустится к нему  почти отвесно вьющейся тропинкой вниз по склону, нужно было иметь сноровку и силу.

Моя избушка – развалюшка

В высокой творческой цене.

Плечом опёрлась на опушку

Так, что мурашки по спине.

В день получения им пенсии по склону, как  в ураганную воронку, затягивало окрестных мужиков в избушку писателя. Дня через два расползаясь, выходили они «из боя», оставив внизу голодного и больного поэта. Кое-как выбравшись наверх, «зычил» он у знакомых на прожитьё.

В долги я влажу, и неплохо,

Да из долгов – не хорошо.

Ну что поделаешь – эпоха!

Где каждый занят грабежом.

Или:

Бывает, что сижу без хлеба:

Картошка, лук, редиска, соль.

А за окном краюха неба,

Полётом резанная вдоль.

Чаще всего выручал художник Колосов Василий Васильевич – давал на «корвалол». Спускаясь к нему, я всегда нёс в сумке буханку хлеба. Избушка его в две комнатки: кухонька-прихожая и зальчик-спальня, если это можно хотя-бы условно так назвать, отработанный во времени деревенский вариант. Хорошо запомнилась неизданная книга стихов, где почти каждое было посвящено тогда Зое.

Вот и снова дожил до рассвета

И в окошко проглянуло солнце.

Но изба без тебя не прогрета

И ведёрко промёрзло до донца…

Вот и снова. Зачем это снова?

Нелюдим, нелюбим и небрит.

Даже некому бросить полслова,

И душа одиноко хандрит.

Разуверить тебя, как вернёшься,

Не могу. Не могу. Не могу!

«Неужели ко мне ты не рвёшься?».

Так и вертится дума в мозгу.

 Годы спустя судьба забросила поэта в дом престарелых. Во время одной из прогулок поинтересовался я у Виктора Ивановича: что же разлучило их с Зоей? Он хохотнул в своей манере и тут же посерьёзнел. Сначала рассказал о встречах с читателями в Бутурлиновке, потом как он на неё там   глаз положил из-за её преувеличенного внимания к его поэзии, потом…

Мы живём, как две метели,

Перепутав день и ночь.

Есть отметины на теле

Пыла, что не превозмочь.

Лепестками губ горячих

Роза рдеет на груди.

Взор молитвенно-незрячий,

Как на исповеди!

   «Гонорар получил я тогда в «Подъёме», а тут, как нарочно: друзья, друзьяки и друзьишки! Загулял в тёмную голову,  только через неделю домой вернулся напоенный и нае…ный. Вот и всё». И попросил: «Рукописи бы мои как-нибудь из избушки сюда перевёз».

Выволок я тогда, привязав к раме велосипеда два под завяз заполненных рукописями мешка. Перелопатил все бумаги в ходе укладывания, но той книги так и не нашёл, а жаль! «…мне бы хоть в твои ладони, как на стуже, подышать…», - вспомнилось.

Давно было: написав на самойловские стихи рецензию, показал Виктору Федоровичу Панкратову, ныне тоже покойному, – посоветоваться по частностям. Он долго тогда вглядывался в фотографию Самойлова: «Какие умные глаза! И стихи замечательные. Гуще прежнего пишет, растёт», - неожиданно эмоционально удивился тогда поэт.

«Захотелось Фёдоровича повидать», - сказал тогда Самойлов, выслушав меня. И повидал, сбежав на улицу Дзержинского в Воронеж позже из дома престарелых в Глушицах зимой в одном плаще. Переночевал у Панкратова, как добрался обратно – трудно представить.

А от двух мешков «под завяз» отдали нам с Колосовым по кончине поэта  Самойлова коробку с бумагами почти невесомую. Представляю, как с боготнёй выметали из-под кровати в доме престарелых те бумаги уборщицы - по-тихому в мусор. Какие там были стихи!

Когда негрустная печаль

          Придёт ко мне, как откровенье,

Не подбирай ко мне ключа,

Не отрывай от вдохновенья.

Я сам не знаю, что со мной.

Не потому, что сам не знаю.

Душа – натянутой струной.

Душа, как музыка, сквозная.

Лет пять назад, уже в доме престарелых, вынес он как-то пожелтелый лист формата А4, отпечатанный на старинной пишущей машинке буквами навылет: 

- На, вот тебе рекомендация. Напиши заявление и подай в Союз писателей, ради светлой памяти наших общих друзей – Панкратова, Шевченко, Гордейчева, Лободова, которые уже там.

 Мне претило неволить кого-то к чтению моих опусов. Идти должно изнутри, а не снаружи. Не стал я собирать  бумаги, а просто отдал Евгению Новичихину (он тогда возглавлял писательскую организацию) на память.  Позже поэт поинтересовался судьбой рекомендации. Я его убедил, что ни Пушкин, ни Лермонтов нигде не членствовали, а были Пушкиным и Лермонтовым. Он тогда на ходу, тяжело опираясь на костыль, чуть ли не по слогам согласился со мной: «Профанация это всё, ты прав, только плохо не пиши». Я, обещая, до сих пор не знаю, что бы это означало. Есть поэзия «Грозой умылся дол вечерний…» (В. Самойлов), а есть стишонки, которые любая «училка» к торжественному утреннику сбацает, дезориентируя детишек в словесном море. Но это не связано с понятиями «плохо» и «хорошо».

Мне в хорошем смысле везло на людей в юности. «Прокручивая» в себе их оценки и взгляды, я принимал наиболее приемлемые для себя решения. Имея выбор, уходил от ошибок. На моих глазах проходила старость некоторых писателей, поверивших в сказочность бытия – Золушка к ним так и не пришла…

Успел я к нему почти перед самой кончиной. В том году долго продержался разлив реки Воронеж, он-то меня и не пускал. Перезванивались до последнего и ухудшения ситуации ничто не предвещало. Потом дня два на звонки никто не отвечал…

Санитар принёс халат, сказал, что сам он выйти не может. Жёлтый, с сильно опавшим лицом, отчего борода и усы, показалось, слились в одно. С взглядом скорее внутрь, чем вне, почти нечленораздельно прошипел едва различимо: …ни в туалет, ни встать, ни поесть… Руки его безжизненными сучьями воздеты были на уровень груди, пальцы так же безжизненно полусогнуты. Он ещё что-то пытался сказать. Вошла женщина в белом халате, сказала: «Плох дедушка, совсем плох». Она быстро стала на койку так, что лежащий оказался меж ног. Нагнулась, легко подняла поэта на подушки. Проверила памперсы, на ходу бросив: «Казённых не хватает».

Посадив Виктора Ивановича, я взял со стола миску со щами, приставил к его груди, набрал ложку и наугад сунул меж бородой и усами. Вроде попал. Голова Виктора Ивановича почему-то опускалась всё ниже и ниже, борода плавала в щах. Выручила весёлая толстушка, видно, сиделка «на сто коек». Она отобрала у меня миску – хлеб свой. «Будешь ещё матом на меня ругаться, будешь?..» Виктор Иванович отрицательно ворочал головой, открывая рот навстречу ложке.

21 мая часов в 11 позвонил мне известный рамонский книгочей Николай Иванович Иванов. Начались хлопоты. «Грозой умылся дол вечерний и полудымка над рекой. Сыновний мир и мир дочерний! Благослови и мой покой», - бесконечно, реквиемом хорально звучали во мне торжественные самойловские строки.

 На другой день, в присутствии небольшой группки поэтов и писателей из Воронежа, схоронили поэта рядом с мамой, как он завещал, а не в безымянном общем месте, благодаря начальственной  помощи Александра Евгеньевича Метёлкина и администрации дома престарелых. Ближайшие его друзья, мы сели помянуть поэта в дворике Авдеевых, вспоминая по кругу головушку умную и забубённую.

А схоронили мы не почётного гражданина Рамони, не лауреата какой-нибудь её премии, не человека года – нет. Схоронили мы тело старого поэта,  а с ним и нечто большее званий и земных наград, - схоронили возможность создания самойловского. Потому вдвойне и втройне ценнее становится то, что осталось у Рамони, у России от поэта. Это его стихи. А в стихах его душа, мятущаяся душа поэта Самойлова! Она навсегда с нами,  мы её ощущаем, читая его сочинения. Потом душу поэта ощутят другие своими душами, ощутят её живое и трепетное звучание те, кто сменит на этой земле нас и иных...

Какая долгая метель!

Снега идут, не утихая.

А с крыш сосульки подтекают

В сугробов взбитую постель.

Какие чистые снега!

И пыль серебряная вьётся.

А сердце бьётся, бьётся, бьётся…

Говорили у гроба все, но говорили, казалось, что-то не то: слишком мелко и обыденно говорили. И я говорил так же, наверное,  сказав о том, что жить теперь Рамони в ином измерении, без Самойлова, а как это будет выглядеть – представить и понять сложно.

В начале июня позвонил Николай Иванович Иванов: «Слушай, могила Виктора Ивановича – сплошные венки и букеты цветов. Креста уже не видно. И фотография его в хорошей раме, и он на ней молодой и красивый! Столько уже у него народу перебывало!» А я тогда мысленно добавил: «И это только начало». Потом, потом всё отстоится и осознается. И памятник потом Рамонь ему поставит, и улицу поэтом назовёт, а пока всё как есть.