Сегодня стихи Родиона Прилепина почти не похожи на его прежние вещи, которые обсуждались на совещании молодых литераторов три года тому назад.

Прозаизированные и порой многословные строки в его лучших стихотворениях теперь неотделимы от щемящей, сердечной интонации и напоминают читателю о том, что поэзия есть субстанция живая. Странное сочетание детскости и погруженности во взрослый мир позволяет увидеть бесчеловечную изнанку цивилизации, в которой мы сегодня живем.

Словно невзначай молодому поэту приходят на язык слова трибунные, но произнесенные скупо, со сжатыми зубами, и оттого – не теряющие доверие всякое повидавшего читателя.

Был бы вечен я, да другим нужней!

И не страшно молчат погребенные,

А ужасно молчат нерожденные!

И когда я прихожу на кладбище –

беспощадно молчат нерожденные!

Был бы вечен здесь!

Да другим нужней!

Пожалуй, это наиболее гражданственное стихотворение из многих и многих опусов молодых воронежских авторов. Здесь лирика соединена с общей болью, чувство любви слито с чувством долга, а наблюдательный взгляд лирического героя сопряжен с древним ощущением рода.

В произведениях Родиона Прилепина детали внешнего мира представлены во множестве, иногда – чрезмерном. Однако у него постепенно формируется способность отвлекаться от реальной конфигурации предмета и видеть его смысловые очертания. Прилепин нарабатывает технику стиха, ему важно чувствовать себя в пространстве социума свободно – в пределах досягаемости должна быть любая мелочь, которой касаются ум или взгляд. И потому словесная избыточность тут вполне объяснима.

Интеллектуальная строгость некоторых вещей молодого автора  позволяет надеяться, что его поэтика пройдет необходимый этап самоорганизации. И тогда все лишнее, случайное уже не будет попадать в стихи, подобно пыли, прошлогодним листьям, бесвкусной мишуре.

Хочется уйти в леса,

Подобрать окостенелую шишку, держать ее за полюса.

<…>

Учиться тому, что изначально растет в нас,

Что помнят рыба, камень и снежный барс.

Бежать по поляне и за ласточку зацепиться пиджаком,

Туфли скинуть, облизанные лопухом.

Раздеться и простите: быть родственником грибов.

Хочется уйти в лес-таков.

По внутренней независимости стихотворения Родиона Прилепина одни из самых примечательных в молодой литературе Воронежа. Вместе с тем, они неразрывно соединены с нравственной ответственностью лирического героя, а это – редкое достоинство.

Именно оно позволяет молодому поэту держать спину прямо и одновременно – не задирать нос, как это принято в богемной среде, пошло и бессмысленно.

Вячеслав  ЛЮТЫЙ

* * *

Под кроватью с неба идёт пыль.

А вместо звёзд –

Слова,

Что я сам в детстве на небе оставил.

Под кроватью чаще снятся сны.

И они так легки! –

Как будто ниже мебели

Не существует правил.

Под кроватью легче звонить тебе:

Если трубку бросишь –

На меня упадёт не куча неизвестных планеток,

А нацарапанное: «Пошли вы все!»

И смотреть будут свиньи,

Встенённые,

С носами в форме розеток.

А бывает, душит меня ночь.

И вместо рук – не змеи,

Не разные, там, склизкие гадины.

Она заклеивает моё тело скотчем.

И  я лежу, смиренный,

Слушаю Российское радио,

В котором многие умерли, многие спятили.

Под кроватью на небе лежишь не ты,

А певица – Алсу,

Но не глянцевая,

А истрёпанная пением.

Под кроватью нет моря!

Под кроватью голубые киты

Летают,

Наслаждаясь ходом времени.

* * *

Жирная земля. Сырая.
Мы собираем картошку.
Пальцы в землю впивая,
Тайно молюсь – 
Понемножку.

Землю дою, как корову.
В вёдрах молоко-картофель.
Смирно молюсь Богу.
В земле – золотые блохи.

Урожай забегает в руки.
Я впереди, а сзади:
Крестят землю старухи,
Шепчут лишь: «Бога ради».

В реку ладони впуская,
Юную пару лодок,
Задеваю небеса парусами,
Мудрый становлюсь, как ребёнок.

Всё остаётся, как прежде:
У кого борозда – прямая.
У кого борозда – кривая.

Просто мы в новой одежде
Отчую молитву читаем,

Когда нас из грядок и лунок

Выдёргивают и собирают.

* * *

Продеваешь безымянный в кольцо.

Человек человеку – ад.

Не звучат здесь ни А. Кольцов,

Ни А. Блок, ни другие А.

Утром в девять покупают тебя.

Утром в десять уже продают.

Человек человеку – яд.

А про брата, наверное, – врут.

Вспоминаешь, как тебе было шест-

надцать. Умоляю, дыши!

Я ведь тоже обнимаю шест.

Не за деньги – мой стриптиз души.

Хватит! Всё это – наркозавод.

Человек человеку – жизнь?

Не звучит ни Шершеневич,

ни Мариенгоф,

ни какой-то другой имажинизм.

Вокруг похотливый мир.

И пялится только на грудь.

А в душе твоей столько дыр!

Что никакими поэтиками –

не заткнуть.

Какой вечер мечтаешь, что

убьёшь или хотя бы умрёшь.

Какой распутный мир! Сто

одёж и все без застёж…

Человек.

Человек на нём…

Не понюшка. На столе конверт:

«Мамочка, ты скоро вернёшься?» –

В нём.

Только эти стихи отменяют смерть.

В долгу перед вечностью –

Каждый живой.

Тело – бренное мясо. Шрам!

Потому я сердцем – родня с тобой,

Мы оба – стражи.

И душа – наш храм.

* * *

Когда я прихожу на кладбище,

Я читаю стихи дедушке, бабушке.

Стихи там звучат по-новому:

Корявые, беспомощные, бестолковые.

А затем я люблю молчать – особенно!

Потому как на этой могилке цветов удвоено

Или даже утроено!

Зачем говорить, если водка налита?!

Да и что здесь скажешь?! –

Ведь конфеты детками съедены.

У могилок земелька истоптана

(у изголовий почему-то особенно).

Я целую фотографии мёртвые

(мне кажется, что на них мы позируем).

Я испытываю потребность в собачьем лае,

Мне

Так хочется подарить им глаженье.

Здесь мне кажется, что мы –

Муравьишечки в муравейнике,

Который в свою очередь в муравейнище,

Отражённом в маленьком стёклышке

Разбитого стакана о памятник.

Извините меня, бабушка, дедушка!

Я ведь должен плакать по вам ещё,

Но я плачу по себе и всё думаю,

Что отцом мне нужно стать обязательно!

Ведь когда я приезжаю на кладбище,

Всё смотрю на домишко заброшенный:

У него на крыше берёзки растут.

И против этого слов не придумаешь!

Был бы вечен я, да другим нужней!

А на сосенке кукушка кукует всё…

И не страшно молчат погребённые,

А ужасно молчат нерождённые!

И когда я прихожу на кладбище –

Я так рад через час, что живот урчит,

Беспощадно молчат нерождённые!

Был бы вечен здесь!

Да другим нужней!

* * *

Хочется уйти в леса,

Подобрать окостенелую шишку, держать её за полюса.

Следить за паучихойоплетающей трухлявый пень,

Заниматься самым важным – отковыривать от штанины репей.

И налепливать и вновь отковыривать репей,

Замечая, что берёза – самая белая из людей.

В этом разнообразии папоротников и мхов

Наблюдать за ходом майского жука, за движением его усов,

Собирать жёлуди и их рассыпать кабанам,

Ловить кабанов и показывать их полям.

На одной из неприметных опушек

Найти ракушку

Под листьями волшебного растения

О котором я забыл с рождения.

Строить гнездо или нору плавниками рыть,

Слизывать слюдяных ящериц с коры.

Оживлять муравьёв и первобытных стрекоз.

Красить паутинки и наматывать их на ос.

Учиться тому, что изначально растёт в нас,

Что помнят рыба, камень и снежный  барс.

Бежать по поляне и за ласточку зацепиться пиджаком,

Туфли скинуть облизанные лопухом.

Раздеться и простите: быть родственником грибов.

Хочется уйти в лес – таков.

* * *

Будильник… без пятнадцати семь. Возвращаюсь в жизнь.

Не говорите мне, что спящий – живёт.

Ступеньки, лестницы, этажи…

Падаю таблеткой в улицы живот.

Растворяюсь, потому как – прекрасный вид:

Трамваи – как змеи поедают мышей – поедают людей.

Как патрон в патроннике, каждый сидит.

Каждый стоит. И стоит жизни своей.

Бездомные собаки обгладывают кость

Может быть синоптика, но, скорее всего, – бомжа.

Он отравился дождями, лужами. Без ножа

Люди режут на части свою злость.

Люди режут счастье – по дольке на день.

Но каждой ночью им приходится умирать опять.

Если хочешь, смотри! На себя надень

Это утро. Эту жизнь. Как тут не спать?

До чего это лето похоже на прошлую зиму!

До чего же та зима похожа на следующее лето!

И асфальт, и лёд жуют машин резину.

А мы рубим жизнь на бодрость, на сон, на котлеты.

Прислоняюсь к стеклу – в трамвае, начинаю дремать.

Полужив-полумёртв. На сидении – как будто ежи.

С неизвестной улыбкой на губах начинаю шептать:

Каждый день – умирать. Чтобы – жить. ;)