* * *

В твоих раздольях и трясинах

тебя я чувствую, Россия,

тебя, веселую и грустную,

тебя, и книжную и устную,

под Благовещенском иль Усманью

тебя я чувствую.

Тебя я чувствую, когда

откинув телепровода,

к тебе прикладываюсь ухом

и слышу голос твой живой

от деревенской мостовой

до площадей твоих и кухонь.

Как часто в снах или в бреду

по пустырям твоим бреду –

ни звонких свадеб на виду

ни тихой пустыни;

под игом чужеродных ордищ,

твоих отечественных мордищ

тебя я чувствую.

Тебя я чувствую, Россия,

когда идут дожди косые,

когда как женщины босые,

стоят осинки вдоль дорог;

тебя, озябшую и грешную,

успешную и неуспешную,

тебя, как будто речку вешнюю,

до края полную тревог.

Тебя единую и разную,

простую и своеобразную,

не объяснимую поныне,

тебя, кому – не из святых –

под дух больнее, чем под дых

за оскорбленные святыни.

Храни себя в своих раздольях,

в своих метаньях и застольях,

в своем брожении идей,

чтоб быть в Хабаровске и Суздале,

чтоб душу русскую не сузили

ни добрый гений, ни злодей.

Дай мне почувствовать, Россия,

что твоя праведная сила

жива – зови иль не зови,

что в темный век перезагрузки

на Волге, Каме иль Тунгуске

она оберегает русских

в надежде, вере и любви.

                 НАДЕНЬКА

Как ты хотела, чтоб все было ладненько,

                                                           Наденька,         

в тихом семействе и в доме

                                     на месте барака.              

Разве ты думала быть

                    из того же рассадника

самого обыкновенного

                          брачного брака?

Разве ты думала быть

                        размалеванной лаками,

                           на перепутье

                                            оставить родные пороги,

ты, что молилась Пречистой невесте

                                                     и плакала

в белых одеждах

              под грустную музыку Доги.

Как закружило тебя ресторанами,

                                                Наденька,                             

как закружило тебя

          под искусственным небом;

стала ты вся как вульгарное, дерзкое

                                                      “нате-ка”,

в модной оберточке

                недорогим  ширпотребом.

Ты, что была очарованной,

                              попросту тащишься

и для кого-то наживкой болтаешься

                                                  сладенькой.              

Где же ты все ж не поддельная,

                                          а настоящая,

Где же ты все-таки прежняя,

                                  нежная Наденька.

Глазки под лоб закатили

                           бедовые дочери,

нехотя прячут от холода

                         ноженьки зяблые.

Осень на улице, Наденька,

                          осень на очереди,

и под окном твоим падают,

                                    падают яблоки.

МОЛЕНИЕ СТРАННИКА

Дорога моя, дорога,

то крута, то отлога

веди ты меня, дорога,

да с ума  не сведи.

Без угла, без порога

как будто у Бога

стою на исповеди.

Осень моя, осень,

в сердце моем и возле.

Грех по земле носим,

Бога-то просим,

да отпадаем после.

Хоть бы коснуться  краем,

что называем  раем,

а душа-то в копоти.

Среди Божьего сада

ничего не надо –

Очисть мя, Господи!

        ПАМЯТНИК

В поселке Старенькие ставенки,

считай, что посреди страны,

солдатам памятник поставили,

не возвратившимся с войны.

Чиновник маялся, как  маятник,

бледнее пепла  папирос,

боялся, как бы этот памятник

его не вызвал  на допрос.

Ночами мучила  бессонница,

и в ожидании он был

готов со всеми перессориться,

кто о войне не позабыл.

Он был не свой, он бился в панике,

он ненавидел эти памятники.

И вот когда темным-темна

стояла осень, в самом деле –

вошли, назвали имена

и потащили из постели.

Потом на бывшей стройплощадке

молил чиновник о пощаде.

Он говорил, что крови русской,

что деду памятник под Курском,

что мать с отцом из работяг,

а у него случилось так…

– Ты казнокрад, – сказали двое.

– Ты супостат, – продолжил воин.

– Ты мародерствуешь в стране,

– Ты перебежчик на войне.

А в стороне, как будто где-то

на линии прифронтовой,

чиновник вдруг заметил деда

с пробитой на смерть головой.

В его лице застыла мука,

и камень в пламени был желт.

Не поднимая глаз на внука,

дед отвернулся и ушел.