Заголовок публикации, посвященной творчеству первого лауреата Платоновской премии в области литературы и искусства, известного российского писателя Бориса Петровича Екимова, которому в этом году исполняется 75 лет со дня рождения, подсказал его пронзительный рассказ «За теплым хлебом». К рассказу еще будет обращение. А пока о цели материала.  Пользуясь случаем, попытаемся уловить творческую сущность писателя, определить близость и соотношение творчества лауреата к творчеству Андрея Платонова, классика русской словесности.    

    В рассказе Бориса Екимова «Ночь проходит…» и в романе Андрея Платонова «Чевенгур»  такое соотношение  можно констатировать с первых же строк.

    Итак, два текста, в сокращении, конечно. В  рассказе Екимова читаем:

    «Весна стояла, апрель, майские праздники подходили, зацветали сады.

    А в тридцати километрах от станицы, на хуторе Тепленьком, как и всегда в эту пору, беспутный бобыль Шелякин уходил на летнее жилье...

    Добрый десяток дней он из трактора не вылезал и спал в нем привычно. А теперь, когда разом обрезался машинный гул и лязг, хуторская жизнь текла вокруг в сказочной тишине…

    К своему логову пришел впору.  Солнце уже стало в дуб и хорошо нагрело жесткое подножье земли и вербы. Кинув телогрейку, он сел возле дерева, чуя его живую горячую плоть. Мешок не стал разбирать, лишь вынул буханку хлеба, краюху отломил, намочил в сладкой речной воде, пожевал и заснул…

… Старая ежиха, учуяв Шелякина, вышла из гнезда и занялась хлебом. Ежиха селилась тут пять лет подряд, знала Шелякина и не боялась его.

    Его знали все в округе  – и звери и люди. Странная это была личность. Родился и вырос он в Тубе, там и теперь жили его братья и сестры, отец с матерью. Но в родном хуторе не бывал он много лет…

    Тут же неподалеку, на хуторе Рубежном, много лет вдовела его жена с большой уже дочерью. Но и туда он был не ходок. Он прижился на Тепленьком, бедовал здесь давно. Как пришел с трехлетней отсидки на чужой хутор, так и осел. Привыкли к нему – дали прозвище Шаляпин, имя забыв.

    Порой загуливал он на неделю и тогда из хаты не выходил. Его ругали. Но, отрезвев, он падал управляющему в ноги: «Прости».  И грехи ему отпускались, потому что работником он был дорогим. В посевную, на пахоте, в уборочную из машины не вылезал. Садился на бульдозер, на «Кировец», на «Беларусь» –  везде его было место. О дурных его заработках рассказывали сказки. Но текли эти денежки вешней водой.

    Так он и жил…  Зимой жил в прокуренной хате, летом – на воле…

    Под вечер, проснувшись, Шелякин не сразу понял, где он: в сладком ли сне или наяву плещет вода, пощелкивает соловей, и высится над головой в золотом сиянии  цветущая верба, и райский дух от нее. Он лежал, замерев, боясь спугнуть дорогую минуту счастливого сна, если сон это.

    Но то была явь, конец апреля, щедрая весна. И, поверив, он встал и принялся за дела.

    У подножья вербы на старом месте поставил шалаш, сухим чаканом его устелил и накрыл, достал из ухоронки удочки и быстро наловил рыбы на уху … Ловить рыбу Шелякин умел. Он все лето жил рыбой, неверным деньгам не доверяясь…»

    А в «Чевенгуре»  с первых же строк:

    «Есть ветхие опушки у старых провинциальных городов. Туда люди приходят жить прямо из природы. Появляется человек – с тем зорким и до грусти с изможденным лицом, который все может починить и оборудовать, но сам прожил жизнь необорудованно. Любое изделие, от сковородки до будильника, не миновало на своем веку рук этого человека… Себе же он никогда ничего не сделал – ни семьи, ни жилища. Летом он жил просто в природе, помещая инструмент в мешке, а мешком пользовался как подушкой – более для сохранности инструмента, чем для мягкости…

    Ночью Захар Павлович проснулся и слушал дождь; второй дождь с апреля месяца…

    Сквозь сонный, безветренный дождь что-то глухо и грустно запело – так далеко, что там, где пело, наверно, не было дождя и был день. Захар Павлович сразу забыл бобыля, и дождь, и голод и встал. Это гудела далекая машина, живой работающий паровоз. Захар Павлович вышел наружу и постоял во влаге теплого дождя, напевающего про мирную жизнь, про обширность долгой земли. Темные деревья дремали, раскорячившись, объятые лаской спокойного дождя; им было так хорошо, что они изнемогали и пошевеливали ветками без всякого ветра…»

    Читая эти два текста двух разных писателей – разных по времени, формирующего, естественно, и разную житейскую сущность литературных прототипов, обстоятельств – простой читатель, а вовсе не дока литературный критик, ощутит магическое единство.  Кажется, вовсе нет нужды думать о том, насколько платоновская «чарующая неправильная прелесть языка» входит в притягательное екимовское повествование о странной личности бобыля Шелякина.

    Конечно, мое любопытство было удовлетворено, когда, дочитав «Ночь проходит…», узнал суть сюжета. Шелякин когда-то сам стал причиной своей житейской беды. Польстившийся на жениховское приданое, черный шерстяной костюм, невиданное богатство в многодетной колхозной семье, он  женится на невзрачной косенькой дочери всесильного в округе агента по сельхозналогу. («Время было нескладное: пять копеек на трудодень да грамм триста зернецом, а сдай, сдай, сдай… Масло, мясо, шерсть, картошку, яички… И кожу. Хоть с себя сыми…»)   Зятю стоило трехлетней отсидки в  тюрьме упрямое желание постичь, почему так поступал тесть.  Зять увидел, что, объясняя свою жестокость к людям нуждами государства, тесть непомерно обогатился сам. Ведь костюм жениху был забран у бедной многодетной вдовы за неуплату налога и оставлен дома. И по возвращении из тюрьмы, еще более напуганный тестем, он поселился там, где он ему определил вместе с правилами поведения: «Алименты хорошие плати. И не рыпайся. Тронешься с места, упеку – не вылезешь…»

    «Шелякин поверил. Поверил, перепугался и ушел, куда велено. Ушел, словно в тину засел..»

    Все это был бы заурядный сюжет для меня, читателя, знающего сюжеты и покруче, если бы так притягательно не вовлекались екимовским художественным языком в плоть повествования события жизни бобыля.

    И языковая тональность Андрея Платонова тоже правомерный спутник смысла романа «Чевенгур», чудо-спутник. Платоновский язык пленит настолько, что неотрывно продолжаешь и продолжаешь чтение его книг, хотя многое в них приходится разгадывать. Прежде всего через язык и стиль быстрее начинаешь понимать, что писатель Платонов, наш земляк, яркая и противоречивая фигура ХХ века. Ведь у Платонова его своеобразная авторская интонация чарующе расставляет и смысл, и мудрость, дает сверкающую ясность о неуловимом очертании среды, времени, идей, человеческого бытия с невиданными грезами о сотворении людьми нового мира. Невозможно же передать заурядным языком сочувствующую печаль и все понимающую улыбку, как в этом эпизоде:

    «Копенкин надеялся и верил, что все дела и дороги его жизни неминуемо ведут к могиле Розы Люксембург. Эта надежда согревала его сердце и вызывала необходимость ежедневных революционных подвигов. Каждое утро Копенкин приказывал коню ехать на могилу Розы, и лошадь так привыкла к слову «Роза», что признавала его за понукание вперед…

    – Роза! – вздыхал Копенкин и завидовал облакам, утекающим в сторону Германии: они пройдут над могилой Розы и над землей, которую она топтала своими башмаками. Для Копенкина все направления дорог и ветров шли в Германию, а если и не шли, то все равно окружат землю и попадут на родину Розы.

    Если дорога была длинна и не встречался враг, Копенкин волновался глубже и сердечней…

    – Роза! – жалобно вскрикивал Копенкин, пугая коня, и плакал в пустых местах крупными, бессчетными слезами, которые потом сами просыхали…»

     Открытие писателя Бориса  Екимова в СССР, несмотря на то, что он был уже автором многих книг, состоялось после публикации в 1979 году в  журнале «Наш современник» рассказа «Холюшино подворье», вызвавшего бурную полемику не только в литературной среде, но и в средствах массовой информации, а особенно - у журналистов-публицистов. Кстати, в этой бурной полемике нашлось место фактам из нашей Воронежской области.

    Время в СССР тогда начиналось сложное, колхозы и совхозы уже все заметнее не справлялись с обеспечением державы продовольствием. Помимо различных причин экономического и производственного беспорядка, давала о себе знать безответственность советского сельского труженика за свое назначение кормить державу и на коллективной ниве, и на собственном подворье. Поэтому для  односельчан Холюша, этот одинокий старик на деревянной ноге, семидесятилетний инвалид, кажется нелепым, его не понимают и не одобряют. И Холюше приходится оправдываться: «Нас властя призывают…  Разводитя…  Кормитя города…»

    Журналист, публицист, писатель Анатолий Стреляный возразил прозаику и критику Борису Анашенкову, увидевшему в этом персонаже за его любовь к сельскому труду и хозяйству носителя нравственного закона, укорил автора рассказа за непомерное преувеличение материальных и физических  возможностей Холюши (основания для чего отчасти правомерны) и высказал свой рецепт воспитания в труженике радетеля за коллективный и личный интерес. На примере Подколоденского сельсовета Богучарского района Воронежской области. Здесь колхозы и совхозы стали заключать договоры с населением по принципу: мы даем тебе поросят, арендуем твой сарай, в котором ты их будешь содержать, выделяем корма, платим тебе за уход и привес – работай, откармливай, доводи каждого из них до центнера с лишним. И Анатолий Стреляный резюмировал: вот где  уважение к твоей собственности и к тебе, с подтекстом – а не к Холюше…

    Время распорядилось по-иному, отдав предпочтение Холюше и его сподвижникам, именуя их теперь мелкими крестьянскими хозяйствами, фермерами…

    Как и Платонов, Борис Екимов с уважением относится к странным моментам поведения и поступкам своих литературных героев, передовая им частицу своего писательского лирического тепла, согревая их не всегда устойчивые судьбы, овеваемые «горьким ветром земли».

    Таким предстает бобыль Шелякин,  которого побаивались даже колхозные власти: длинные руки были у него, и сила из них до последних дней не ушла:

    «А сейчас, когда гроза утихла и ровный весенний дождь шумел над землей, думалось доброе.  Думалось, что теперь можно будет ездить к дочери на Рубежный, ездить внука глядеть.  А потом через время, когда пацан подрастет, он посадит его в трактор и прокатит. Мальчишки охочи до техники. И он научит внука водить машину, а сам будет рядом сидеть, поглядывая.

    А потом мысли его ушли еще дальше. Шелякин представлял Молькину (Молька когда-то нареченная невеста) семью, дом и детей вокруг. Конечно, она жила хорошо, дай ей Бог. Она хорошо жила, но казалось Шелякину, хотелось ему, чтобы в глубине Молькиной души память о нем не уходила. Как у него ее песня:

Ночь проходит, а я у порога,

 Словно тополь у края села.

 Милый мой, ой, какая дорога

 Далеко между нами легла…

    И дед Архип из рассказа «За теплым хлебом» по зимней стуже и бездорожью отправившийся в надежде по льготе, о которой случайно узнал из газеты, уголь выписать как бывшему фронтовику. И получивший убийственный отказ на том основании, что гортоп селян не обслуживает. И отошло горе, когда в магазине продавщица продала ему, чтобы вволю наелся, четвертушку теплого, только что из пекарни, хлеба. Волна благодарности подступила к сердцу за принесенную по человеческой доброте полную кружку горячего чая. Сверх всего посчастливилось купить целую буханку того же теплого хлеба. Старик расстегнул плащ, телогрейку и осторожно упрятал буханку на груди. Хлебное тепло и дух были теперь с ним.  И вдруг все переменилось:

    «Что племянник, что его ночевье, что уголь – все это ерунда. А вот старухе хлебушка принести свежего,  как обрадуется. Жизнь с ней прожили, много ли радовал… Он дойдет, доберется. И снега, и мороз – это не беда. То ли еще было…

    А за пазухой грел ему сердце теплый хлеб…»

   И мы верим, что герой «дойдет, доберется», ведь рядом писатель, у которого, словно теплый хлеб у сердца деда Архипа, всегда найдется теплое, сердечное русское слово. Слово, по-платоновски, с верой, надеждой и любовью замолвленное за простого русского человека – персонаж, которому не остается места в сегодняшней литературе, по делам ее  уже именуемой эрой литературного безвременья.