(Из «Книги миниатюр»)

ДУША ТОСКУЕТ

Я и художник сидим на лавочке во дворе воскресной школы и болтаем. Жалуется мне на разное. Даже не то, чтобы жалуется, а просто рассказывает о всяком, чего я ещё не вполне понимаю. Ему за тридцать, а я на целых двенадцать лет младше. Он уже давно известен в городе, хотя и невольно променял в последнее время выставки на заказную работу в домах новых русских, на всё это конвейерное изготовление икон из бересты, расписывание гостиных в венецианском стиле… Художник, сын художника… Отец упрекает его в забвении себя прежнего. Жене нужны только деньги от него. Есть дочка любимая, но она становится всё больше и больше похожей на мать…

Мы сидим и болтаем. Одна из учениц его художественного отделения влюблена в художника. Ищет его внимания, всегда идёт до трамвайной остановки вместе с нами после занятий. Она хорошая. И он хороший.

Художник боится этого чувства. Зачем он ей, такой старый, спрашивает меня. Разница в восемнадцать лет. А мне кажется, что они могли бы быть вместе. Что это за жизнь, когда вместо дома предпочитаешь напиваться и ночевать в мастерской…

Проводив её до остановки, мы идём в ближайший гастроном. Заказываем себе по сто граммов и, сидя на пластмассовых стульях за пластмассовым столиком, опять говорим о жизни, о вдохновении, о любви… И так – почти каждое воскресенье. Душа тоскует у него.

В конце мая воскресная школа отправляется в паломническую поездку. Старинные монастыри в соседней области. Все вместе прикладываемся к открытым по случаю праздника мощам. Потом дети пьют чай в трапезной. Потом идём на источник. Пока остальные купаются, мы поднимаемся на ближайшую гору и заходим в женский скит. Ухоженные огороды, цветники, аккуратно посыпанные гравием дорожки. По-особенному тихо. «Да вот же она, вот, смотри!» – шепчет художник и тянет меня за рукав. Мимо нас проходит молодая монахиня. Мы случайно стоим на узкой дорожке так, что пройти, не встретившись взглядом, просто невозможно. И монахиня поднимает глаза, чтобы попросить нас отшагнуть в сторону. И я понимаю, что есть самое прекрасное в этом скиту.

«Матушка, – смущаясь, говорит художник, – можно ваш портрет написать?»

Всегда большой, он странно робеет. Он словно бы мечту свою увидел. И я его понимаю.

«Спросите у матери-игуменьи», – тихо отвечает монахиня и проходит мимо, всё так же опустив голову. Закутанная в чёрное, она удаляется, а мне всё видятся её глаза - это настоящее потрясение всех чувств, я понимаю художника. Он тоже молчит.

Эту монахиню я встречаю потом всего лишь раз. Случайно, приехав вместе со знакомым на источник, текущий под монастырской горой. Больше я уже не вижу её.

Однажды спрашиваю у художника, написал ли он её портрет. Художник разводит руками: мать-игуменья не дала благословенья. Он несколько попыток сделал, уговаривая её. Обещал и портрет её самой написать, и у митрополита даже спрашивал, которому берестяную икону дарил на день тёзоименитства, думая, что тот на настоятельницу повлияет… «Суета всё это» – сказала ему мать-игуменья. Не с теми мыслями будет он портрет писать. Не стоит соблазн множить.

А я вот помню её глаза до сих пор. Двенадцать лет уже прошло. И художника я теперь куда лучше понимаю. Написать портрет я не смогу, но вот хотя бы просто увидеть её…

САМОЕ ВАЖНОЕ СЛОВО

У нашей соседки мать заболела. И пришлось ей забрать старушку к себе. Бабулька была живенькая, энергичная, только с головой у неё что-то случилось. Может быть, от одиночества деревенского, когда все разъехались по чужим городам и весям, может – от природы ей уготовано было. Проходя однажды мимо Наташиных дверей, я услышал, как изнутри кто-то скребётся, словно замок пытается открыть и не может. По наивности остановившись, я ещё поговорил с незнакомым голосом несколько минут, просившим выпустить его. Это и была незнакомая нам бабулька. В «хрущёвках» ведь как живут… Строили их в шестидесятые чаще всего с помощью организаций, и заселялись в них люди, хорошо знавшие друг друга по месту своей работы. И жили одной родственной общиной. И знали, кто кому сват, брат, сын… А тут новый голос невидимого человека.

Вечером я встретил Наташу и спросил у неё, кто там «на волю» стремился. Она смутилась немного и рассказала. «Бабулька» её никак не может осознать, что у дочери живёт, всё время порывается уйти, будто от чужих людей. Вот и приходится Наташе дверь на ключ запирать, когда на работу идти.

Грустно, конечно. Однако делать было нечего, и Наташа старалась, как могла. Гуляла с матерью, будучи дома, терпеливо напоминала ей, кто есть кто, с кем «бабулька» ныне живёт. И так – год, другой…

Потом старуха слегла, чтобы уже не вставать. Наташа – женщина сильная. Не сдавалась. Ухаживала, кормила, в ванну на себе таскала. И так – год, другой…

Вот однажды в этой ванной комнате и случился у них потоп. Уж не помню причины, но только залили они немного соседа снизу. Пётр Сергеевич поднялся к ним со своего этажа сразу, как увидел, что с потолка закапало. Мужик он был незлобивый, не ругаться отправился, а помочь, если потребуется, краны там поменять или трубы проверить. Наташа ему и погорилась на свою долю. Он послушал терпеливо, а сам тем временем помог ей с водой справиться.

Это я к чему всё рассказываю? Недели не прошло, как померла бабулька. Крышка от гроба в подъезде появилась, потом исчезла. Все и узнали, что теперь Наташе можно спокойно вздохнуть.

– А знаешь, почему она так долго не умирала? – вдруг спросил меня Пётр Сергеевич при встрече.

Я, разумеется, отрицательно покачал головой. Откуда?

И он рассказал. Он ведь тогда и в комнату к Наташе заглянул, не только в ванной возился. Заглянул, а там бабулька в креслице за столом сидит. Перед ней в тарелочке и творожок свежий, и ещё что-то… Дочь хорошо заботилась. А он посмотрел на это и говорит: «Наташа, ничего ты не понимаешь!» – «Как так не понимаю? – удивилась она. – Плохо ухаживаю?» – «Да что этот творожок? – сказал он. – Ей другой пищи надо. Она сама не разговаривает, сказать не может, а душа-то у неё исповеди и причастия просит».

Наташа прислушалась. И ведь как вышло! Позвонила священнику по номеру, который для неё Пётр Сергеевич в церкви спросил, пригласила. Батюшка приехал, причастил старушку. А на следующий день та и отошла в мир иной. И ведь долго до того лежала – немая и бездвижная, а тут сразу.

– Думаешь, совпадение? – спросил он меня. – Я тебе тогда ещё случай расскажу.

Жил у нас во дворе Сашка. Мужик здоровенный, заведовал пунктом приёма стеклотары. Ну и водочкой левой приторговывал. Те, кто у него «столовались», никогда не жаловались, хвалили даже, что отравленный товар не продаёт. Да, не магазинная, самостоятельно сварганенная из ворованного спирта, но ведь не отравишься.

И вот Сашку этого в конце концов паралич разбил. Лёг пластом в своей квартире и затих. Лежит и мучится. И снова – год, другой…

А Пётр Сергеевич, пока пить не бросил, к нему забегал частенько за этим делом. Потом, по старой памяти, просто так заглядывал. Вот и в этот раз зашёл. Сашка тоже говорить не мог. Общался лишь по буковкам, на бумаге нарисованным, на которые он пальцем указывал поочередно. Пётр Сергеевич и ему говорит: «Может, брат, причаститься тебе?» Жена Сашки, как услышала, так руками замахала. И без того денег нет, так священнику ведь платить ещё придётся! Пётр Сергеевич только цыкнул на неё: мол, молчи, дура, я сам заплачу, если тебе жалко. Глядит на Сашку – приглашать? Тот кивает согласно.

Пригласил.

– И что же ты думаешь? – спрашивает меня сосед. – Причастился он, а спустя сорок дней умер. Спустя именно сорок дней! Уж не скажу, как там, а тут вот вроде как ещё дополнительные дни ему назначились.

Сосед любит всякую символику искать – в датах, в поступках… Однако ведь и правда – словно ждали они самого важного для себя, терпеливо ждали. Год, другой… Не хотели умирать, не причастившись. А как дождались, так и ушли облегчённо.

МАСТЕРСКОЕ ВОЖДЕНИЕ

Когда он купил себе иномарку, мы некоторое время посмеивались: уж так вдохновенно он расписывал её достоинства. Разумеется, не обошлось и без сравнения с «тазиками гаечек и болтиков» и прочих подобных пассажей.

– ABS, o, ABS! – поэтично выпевал он чарующие сочетания букв. Выплёскивал свою радость в рассказах о том, как… что… и если бы… и вообще, лучше машины не придумать.

– Да ну? – иронично хмыкали некоторые.

– Ну конечно! – начинал горячиться он. – Впереди грузовик вдруг резко тормозит, а я понимаю, что машину несёт на него, и никак не увернуться. Асфальт мокрый. Если бы не абээска, я бы тут с вами не сидел, так и впечатался бы в него. Или вообще бы закрутило и в кювет выбросило. Сто двадцать, не шутка…

– А зачем гонять по мокрой дороге на ста двадцати? Поезжай восемьдесят, и никакая абээска тебе не потребуется. Ум нужен, а не «а-бэ-эс».

Слыша такие реплики, он погружался в волнующее состояние мудреца, которому приходится объяснять элементарные вещи нерадивому школьнику. Звучали слова «совок», «машина для людей», «наслаждение», «мастерство»… В общем, всё как обычно. Подобных диалогов бывает в нашей жизни великое множество.

Пока все спорили, я вышел на балкон покурить. Там уже стоял Пашка, который в споре не участвовал, будучи нелюбителем сотрясать воздух.

– Серёга – мастер, – с непередаваемой интонацией сказал он, махнув сигаретой в сторону комнаты. – И раньше гонял, а теперь-то уж…

– Да ну, – я постарался скопировать его тон, – он теперь будет своей абээс наслаждаться, куда ему гонять…

– Гонять… тормозить… был у меня случай, – сказал Пашка.

Он потушил сигарету и, ожидая, пока я докурю, стал рассказывать.

Он тогда пошёл на прогулку с дочкой. Она маленькая была, года три-четыре. Любознательная, как все дети, открытая. Смотрят малыши на мир вокруг ясными глазами и верят, что он хороший. А весна наступила, по дорогам ручьи бегут. Где ледок ещё лежит, где вода талая… Соорудили они вдвоём из бумаги белый кораблик.

- А кто на нём поплывёт? Принц, да? – спрашивает дочка. Верит, что папа всё знает и что уж точно поможет герою путь к принцессе найти.

- Конечно, принц!

Спустили они корабль на воду, и побежал он стремительно куда-то вперёд, между льдистых берегов, мимо завалов из веточек и мокрых сигаретных пачек, через запруды и озерца с разноцветной переливчатой гладью… А они вслед за ним побежали вприпрыжку, за руки взявшись.

И вот добежали вместе с ручейком до большой дороги. Поток там уже большой, настоящая «волга» получается. Самое то – в дальние края за принцессами плыть. И уж хотел Пашка повернуться да к «верховьям» идти, как вдруг дочка его заволновалась и показывает: кораблик несёт прямиком под колёса большого грузовика. Почтовый, за посылками приехал, и как раз собирался заворачивать. Колёса так грозно надвигаются, а капитан бумажного кораблика задремал, наверное. Ему бы свернуть, в другой поток судёнышко направить, а он… Ещё несколько секунд и…

«Папа, а как же принц?» - дочка рукой машет, на кораблик показывает, а у самой слёзы на глаза наворачиваются. Он и растерялся. Не будешь же под колёса грузовика прыгать!

В общем, пока он думал, «ГАЗ» этот вдруг остановился. Кораблик принесло уже вплотную к нему. Белеет он у огромного колеса, трепещет на водной ряби и – ни взад, ни вперёд. Что тут делать? А машина стоит на месте.

– Совсем остановилась?

– Ты не поверишь, – сказал Пашка. – Я на водителя взгляд поднимаю, а он из кабины высовывается и мне показывает: лезь давай за вашим кораблём! Спасать-то надо его.

– А ты?

– Так и полез я туда. Достал, дяде-водителю мы потом радостно помахали и «спасибо» сказали.

– Остался принц в живых, значит!

– А как же иначе? И знаешь, вот такое вожденье я с тех пор называю для себя мастерским. А всё прочее – фигня.

О ПРАВЕДНИКАХ И ЛЬВАХ

И будешь ты «владычествовать над рыбами морскими и над зверями, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею…» Как хорошо сказано. Как много потеряно.

А затем только праведники зверями обладали. Преподобный Герасим, живший на Иордане, льва приручил. Огромный зверь пришёл в монастырь и стал сопровождать мирного и безобидного зверя – осла, который воду доставлял в обитель. Палестина – страна знойного солнца. Однажды лев заснул, а арабы, проезжавшие мимо караваном, увидели осла и увели его с собой. Лев, проснувшись, стал искать осла, но, конечно, безуспешно. Герасим немало огорчился, увидев льва возвращавшимся в одиночестве. Другой человек сказал, что лев, вероятно, сам же осла и растерзал. И Герасим заставил страшного зверя носить воду в обитель вместо осла, что тот безропотно делал. И лишь много времени спустя снова встретились лев и караван, вместе с которым шёл по пустыне украденный осёл. Купцы, завидев хищника, разбежались, а лев вместе с ослом возвратились в обитель.

А Франциск Ассизский дружил с волком. А Сергий Радонежский – с медведем…

Иногда я прохожу мимо маленького зелёного домика. Он в стороне от моего обычного пути на остановку. Но всё-таки – случается прогуливаться в тех местах. Почти всегда вижу там пожилую женщину. Она выходит на крыльцо и кормит голубей. Птицы слетаются к ней, зная, когда у них будет и «завтрак», и «обед», и «ужин».

Я прохожу мимо и думаю о праведниках и львах, о тихих женщинах и мирных птицах… А сам ведь и голубей никогда не кормил. Не умею. Не знаю, как это.

СВЯТАЯ ПРАВОТА

Мальчик был странным. Разговаривать он начал годика в четыре, а до этого только мычал и пальцами показывал. Соседи злословили по-всякому, хотя на людях не показывали виду. Да впрочем, зла эта семья никому не делала. Бабка Малинова большей частью дома сидела, сама Нюся работала целыми днями, а Витенька оставался на попечение судьбы. Отца у мальчика не было, а почему, уже и подзабылось.

Во дворовые игры его не пускали. Женщины боялись, что резвые дети его толкнут, обидят, дразнить будут «немтырём» или ещё как похуже. Так он и сидел дома с бабкой, а если и выходил гулять, то далеко от скамеечки перед подъездом не отшагивал.

Учился неплохо, хотя совершенно безлико, незаметно. Сейчас даже и не упомнится, кем он был в школе: «хорошистом» ли, «отличником». Надо отдать должное, мужское начало в нём в меру своего разумения Малиновы воспитывали. Однажды я зашёл к ним по какой-то надобности, так Витенька показал мне радиоприбор, собранный самостоятельно. Мастерить что-нибудь он продолжал и потом. И обои клеить умел, и потолок декоративной плиткой забирать.

В институт после школы он не поступал. Бабка Малинова к тому времени уже умерла, а Нюся рассудила, что институтские профессии не прокормят. «Мне кормилец нужен, – говорила она, – я вот его кормила сколько, а стану старенькой, так он будет меня кормить. Так ведь и должно быть». И святая правота чувствовалась в её словах.

Витенька сделался поваром. Окончил кулинарный техникум и начал искать работу. Годик там поработал, годик тут. Когда я встречал их на пути к остановке, Нюся жаловалась: «Нет хорошей работы, нет нигде… Сколько платят – копейки, а сидеть там требуется целый день!» Витенька возвышался рядом с ней, полный, начавший нездорово грузнеть. Он всё больше отмалчивался, если мы беседовали с его матерью. Впрочем, был он всякий раз приветлив, с какой-то готовностью (иначе и не сказать) здоровался при встрече, чётко произнося слово приветствия.

– А девушка у него есть? – задал я однажды риторический вопрос.

Соседка Маргарита хмыкнула и простецки сказала:

– А то сам не знаешь!

Да, с девушкой мы его никогда не видели. Если и встречали, то только с матерью. Они по обыкновению шли с рыночка у остановки, рядышком, разговаривая о чём-то, Витенька нёс сумки, а Нюся, переваливаясь с ноги на ногу по-утиному, плыла рядом. Довольно симпатичная она была в молодости, наверное, но вот ноги её имели такую странную особенность.

– Да он и сам, Витенька, на инвалидности, наверное, – судачила соседка. – А то бы на что они жили вдвоём? Он ведь, кажется, так и не устроился никуда, а на одну её зарплату проживёшь разве?! Если вот только пенсия его…

Любят люди обсуждать друг друга.

А вообще-то жизнь бежала дальше по своим дорожкам, в нашем подъезде кто-то умирал, а кто-то рождался, в старых квартирах появлялись новые жильцы, менялись квартиранты… Витенька ещё больше погрузнел, а Нюся пару раз попадала в больницу, у неё вдруг стали отказывать ноги. Всем подъездом собирали им немного денег. Подлечившись, Нюся теперь везде ходила с палочкой. Я по-прежнему встречал их по дороге на остановку – эту неразлучную пару, её, ковылявшую по-утиному, и Витеньку, несшего сумки с продуктами. Они представлялись мне, да и не только мне, наверное, уже какой-то неотъемлемой частью утреннего пейзажа.

…Недавно я возвращался с лесной пробежки. На окраине нашего микрорайона, у высотных домов, выстроенных вот только что, обнаружил Нюсю и Витеньку. Они сидели на лавочке, Нюся что-то увлечённо рассказывала, а Витенька слушал. Я подошёл и поздоровался.

– Спортом занимаешься? Молодец! – сказала Нюся.

– А вы какими судьбами здесь? – с удивлением спросил я.

– А мы на могилку ходили, – сказала Нюся, и Витенька кивнул.

Я вопросительно поднял брови. Видя, что я ничего не понял, Нюся грустно пояснила:

– У нас ведь котик жил, помнишь? Ласковый такой, умный. А недавно умер. Мы его тут похоронили. Знаешь, тут ведь кладбище для животных есть, рядышком совсем, в лесу. Мы его там закопали. Мы ещё скромно сделали, а то там такие украшенные могилки есть! Ну, вот теперь каждую субботу ходим, навещаем его. Убрать там надо, веточки смести.

Витенька с правильной готовностью кивал головой, сидя рядом.

Мы ещё немного поговорили, и я заторопился домой.

ГРУСТНОЕ НЕСОЗВУЧИЕ

Мир расширяется, распахивает свои просторы и делается вместе с тем отчего-то беднее, невзрачнее. Это как если бы ты сидел у окна, смотрел на сырой осенний двор и думал о том, что весь день у тебя свободен, что нет ни забот, ни тревог и что ты волен пойти или поехать куда-нибудь… Как если бы, глядя из окна, ты забавлялся смешными движениями людей, прыгавших через лужи, удивлялся неведомо откуда приехавшему трактору, начавшему месить грязь на газоне под окнами… Как если бы… наблюдал, размышлял, пытался переживать… но ничего не мог бы сделать с внутренним безразличием к происходящему. И знал бы, что книга, купленная вчера, так и будет лежать на случайном месте, а прочитанное письмо сотрётся из памяти, а желание встречи с друзьями так и останется мимолётным желанием. Грустное несозвучие – огромной фразы «я могу» и скромного «мне хочется».

В распахнутом мире нет места мелочам. Один уезжает в огромный Париж, другой – на далёкие-далёкие Мальдивы. Кто-то погружается в необъятный человеческий аквариум столицы, иной же держит в своих руках нити множества судеб, и эти нити звенят, трепещут, своим присутствием настигают его даже дома, когда нельзя оторваться от электронной почты и телефонных переговоров…

Я сижу в офисе старинного друга – уже бывшего одноклассника? уже просто знакомого? – и пытаюсь не очень мешать ему. Он радуется тому, что жизнь бурлит и переливается вокруг него, а я радуюсь за него, радуюсь тому, что он счастлив. На моих глазах он заканчивает какие-то переговоры, очевидно, важные, потому что облегчённо откидывается на спинку своего офисного начальственного кресла и шумно вздыхает. Оборачивается ко мне, подмигивает и тянется к скрытому в шкафу холодильнику. Достаёт оттуда две банки пива. Можно расслабиться. Если получится, если не будет снова звонить телефон, если секретарша не будет связываться с ним по селектору.

А мне вспоминается, как мы были студентами. Играли в карты у меня на кухне, пили это же самое пиво. Он всех предупредил, чтобы мы не сминали и не выбрасывали пустые банки. Все удивились, когда он прополоскал их под водой и аккуратно сложил в пакет. Посыпались шутки, а он раскрыл свою задумку…

Мир ведь распахивает себя перед нами не только сейчас. И в прошлом было, и в будущем будет. Мы жили тогда в эпоху разваливающихся государств, в эпоху странных потерь души и стремительных обретений бытового комфорта. Появлялись новые вещи, новые возможности. Из этих пустых баночек из-под пива он хотел сделать себе… дециметровую антенну для телевизора. Чего только русские умельцы не придумают! Мы ошеломлённо смотрели на пустые жестянки и… завидовали? удивлялись? надеялись повторить?

Вот о таких мелочах мы и мечтали. И они радовали нас, негромко, непафосно. Мы не грустили.

СТРОКИ НА ЛЕВОЙ РУКЕ

У этой девочки родственники живут в Хорватии.

Одна из двоюродных сестёр отца на заре перестройки вышла замуж за иностранца и уехала на Запад. Конечно, Социалистическая Федеративная Республика Югославия формально вроде бы и не относилась к «западу», но на деле… Совершенно другой мир.

Девочка была тогда ещё маленькой и в подобные тонкости не вдавалась. Просто иногда в школьных разговорах упоминала, что у неё «там» тётя живёт. Жить «там» по советским меркам было чем-то необычным. Все знали, что Высоцкий запросто летает в Париж к своей жене, ну так то – Высоцкий. Даже он уезжал и возвращался, а вот у этой девочки…

Потом все стали ездить за границу. Ничего особенного. Кто-то ездил туда, кто-то выживал в лихие годы здесь. Семья девочки не шиковала, но и бедности откровенной смогла избежать. Даже позволяла себе посмеиваться над наивной заботой зарубежных родственников, предлагавших принять в помощь продуктовые посылки – было и такое в середине девяностых.

Недавно девочка с мамой ездила в гости к ним. Разглядываю фотографии с её странички в социальной сети. Вот средневековые улочки небольших городов на Адриатике. Скользкий после дождя булыжник вместо асфальта. Сумасшедшие и весёлые итальянцы, то тут, то там появляющиеся в кадре. Море. Мачты рыбацких шхун в порту. Городские стены и башни… Она гуляет, радуется розам на улицах, закатам и рассветам.

А ещё – Плитвицкие озёра. Из окна автобуса видны то море, то деревушки, прилепившиеся к склонам гор. Море, горы, небо… Ехать ещё долго. Мама рядом задремала. Девушка достаёт шариковую ручку. А бумаги почему-то нет в сумочке: ни записной книжки, ни какого-нибудь старого музейного билета или квитанции из отеля. И тогда она начинает писать родившиеся строки прямо на левой руке.

Слева сидит степенная пара немцев. Она ловит их изумлённые взгляды, но ей всё равно.

РОЛЬ ДЛЯ ОДНОГО АКТЁРА

Ранним серым утром я спешу на остановку. Ночной сумрак только-только начинает прятаться в углы зданий, кроны деревьев. Дворы наши – гулкие, истоптанные дорожками. Я срезаю путь и шагаю от подъезда напрямик, мимо густых кустов, сушилок для белья, деревянных столиков. Мимо котельной, мимо мусорных баков рядом с ней. Между ними копошится чья-то фигура.

Человек в поношенном пальто копается при помощи палки в баках. Отбирает что-то, складывает в пластиковый пакет. Завидев меня, отворачивается, чтобы я не различил его лица. Мне делается стыдно, отчаянно неудобно, потому что я слышу, как он деловито, озабоченно бормочет себе под нос что-то, словно бы у него тут важное дело, словно бы он исполняет чьё-то нужное поручение. И я пробегаю поскорее мимо, а взгляд сам собой выхватывает детали: стоптанные башмаки, два наполненных пакета, стоящих чуть поодаль, за другим баком…

Мужчина не молод. Когда-то он был пионером и собирал макулатуру и металлолом. Как все. Даже я собирал, застал ещё излёт прежних времён. А теперь вот… Он собирает разные тряпочки и кусочки выброшенной еды, и сам же для себя каждый день исполняет роль в спектакле для одного актёра. Словно бы он кому-то нужен. Словно бы он выполняет чьё-то поручение…

КОМУ ГРЕХИ ОТПУСКАТЬ

 О чём же это, Господи?

                                                                                Да всё о Тебе…

Николай рассказывает. Он – докладчик.

Мы сидим после службы в молодёжном отделе. Воскресенье, скоро пост, осталась ещё неделька – и наступит наше преображенье к чему-то. Это чувствуется, это слышится, ощущается, это разлито в воздухе, в улыбках, в словах. У меня с самого утра – лёгкая душа. И шёл в храм, по морозцу, по поскрипывающему снежку, и затем стоял во дворе – всё так. И солнце наполняет собой: снимаешь шапочку, чтобы перекреститься перед входом, а и холода не замечаешь. Поёт всё.

Отец Димитрий тоже улыбчив. Из них с Николаем дуэт получается. Николай суховато рассказывает, фактами сыплет, а отец Димитрий, не удержавшись, просит прощенья и вторгается в высокое повествование со своими примерами, воспоминаниями, ассоциациями. И так славно выходит!

И ведь такие истории! Непридуманные, глубокие. И уже давным-давно отошли от заявленной темы, и ниточка ассоциаций ведёт нас всё дальше. И хорошо так – сидеть на лавочке у стены, слушать, смотреть в чужие ясные глаза.

К отцу Димитрию однажды в храм старенькая бабушка пришла. Сказала, что хочет исповедаться именно в этом храме. Он удивился, почему же, ведь тяжело ей было по косогорам местным лезть со своими слабыми ногами! А бабушка плачет: только в этом храме. Оказалось, что она раньше работала здесь. Не служила, а работала, когда молодой была. Стояли станки швейные, где-то склад был, где-то умывальники разные. Она идёт по трапезной части (а алтарную ещё восстанавливать и восстанавливать) и показывает: вот здесь это было, а там – то. Плачет: прости, батюшка, молодые были, глупые, комсомольцы все. Случалось, и танцы устраивали, и выпивали здесь…

А недавно дедушку одного отпевал. Абсолютного атеиста. Всю жизнь прожил человек и даже перед смертью ничего не захотел. «Да как же так?» – слышится от кого-то из нас. «Да, атеист, – кивает головой отец Димитрий. – Только вот крещёный он был в детстве».

Мы думаем, каждый о своём. А он продолжает. Как же так? Так ведь не он сам решает, кому грехи отпускать и кому прощенье давать. Это Бог прощает и отпускает по милосердию своему. А он – всего лишь священник.

ПО ДРУГИМ ТРОПАМ

Матф.18:3

Весна разливается. Март. По ночам ещё морозец, дороги скованы остатками ледяного дыханья зимы, но днём – ликующее солнце растапливает всё, и мутные, коричневые потоки бегут по асфальту. Снег испещрён проплешинами, чёрными точками, какими-то опавшими ветками. Деревья стоят голые, но отчётливо ощущается в них народившееся дыханье жизни, которая вот-вот, уже совсем скоро выплеснется зеленью листьев и ароматами будущих цветов.

У меня под окнами – ручьи и отражённое в них солнце. Люди, проходящие мимо, перепрыгивают через лужи, стараются не запачкать обувь в грязи, которой так много случается по весне. Молодые мамы, бабушки гуляют с малышами. Те никуда не торопятся, в отличие от взрослых. И ходят совсем по другим тропам, нежели взрослые.

В одной стороне – продуктовый магазин, в другой – новостройки. Я улыбаюсь, наблюдая: один, второй, третий малыш движется вперёд исключительно по бегущей воде. Мамы, бабушки недовольно останавливаются, укоризненно обращаются к чаду – радостно шлёпающему, бегущему, замечтавшемуся перед своим корабликом… А может быть, и не замечтавшемуся, а просто так замершему, потому что в этот момент незнакомая кошка тоже приостановилась перед ручьём, подняла лапку, которой угодила в мокрое и холодное, и никак не может решиться, прыгнуть ли ей на другой «берег» или не прыгать. И так интересно всё, что можно остановиться прямо посреди лужи!

А взрослые ворчат, перекладывая свои сумки из руки в руку. Пугают грядущими страшными простудами. Обещают поставить в угол или лишить мультиков. Ругаются.

Смешные они, несправедливые. Когда-то ведь тоже бегали по весенней воде, а теперь почему-то думают, что нет в этом занятии ничего интересного. Хорошо, что дети не верят им. Они-то ведь знают, где искать настоящие, магические, волшебные пространства жизни.

ОН СПИТ, И ОН СВОБОДЕН

Я возвращался домой со спортивной пробежки, а он лежал на самом краю лесной тропинки, вольготно раскинувшись на спине, закинув одну руку за голову, а вторую вытянув вдоль тела, в ней он крепко держал холщовую сумку. Клетчатая непритязательная рубашка, обычные серые брюки. Проходя мимо, я заглянул в лицо его, круглое и слегка розоватое, на котором поселилась блаженная улыбка. Глаза были закрыты, человек безмятежно спал.

А мне вспомнилось… «Бежал и наконец, устав, прилёг между высоких трав…» А ещё вспомнилось: «Она легла на траву, зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула – по-настоящему, крепким, как молодой орех, сном, без заботы и сновидений…»

Мцыри, Ассоль…

Трава ли сделалась другой в наши времена? Или сюжеты жизни – иными? Мы смотрим на спящего и думаем первым делом: эка его развезло. А не лучше ли он нас? Он спит, и он свободен, а мы умеем только осуждать.