Уистен  Хью  Оден

(1907 – 1973)

* * *

Взгляни: на этот остров, чужестранец,

пролился свет, опередив твои прозренья.

Остановись, храня молчание –

и полетит через каналы уха

изменчивым течением

поток прозрачного морского звука.

Здесь меловой стены высокие уступы

стремительно и круто ниспадают к морю, гордо

встречая бури и удар прилива...

И, в полосе прибоя, бурой

блестящей гальки слышен шорох...

И вьются чайки в поисках приюта у обрыва.

Сродни плывущим семенам, и корабли вдали

расходятся своё исполнить назначенье.

И весь простор до странности легко

вбирает память, и его движение

воспринимается душой как облака,

пересекающие солнечный залив

из лета в лето меж пустынных берегов...

Джеймс  Джойс

(1882–1941)

* * *

Возлюбленная, слушай

любовника рассказ:

когда, печаля душу,

друзья покинут нас,

потянет пепелищем

от пустоты такой –

и больно изумишься

неверности людской.

И лишь одна поспешно

придёт к тебе – зови! –

храня тепло и нежность

любви.

Прильнёшь легко, покорно

к её груди рукой –

так, сокрушённый скорбью,

найдёшь покой...

* * *

Я слышу армию, грядущую к земле моей:

в слепящем блеске солнца, в грохоте чужих копыт мой берег оскверняют

бесчисленные колесницы с рыжегривыми храпящими конями,

и с лошадиных морд ещё струится пенный шлейф...

В доспехах чёрных, без поводьев, потрясая мерно

свистящими хлыстами, позади надменные

и грозные стоят возницы... Оглашая воздух криками и бранью,

лениво зеленью волос играя,

являются из моря – и стремглав проносятся по суше...

Раскаты хохота звенят по сердцу, как по наковальне,

скрежещут, будят стоны в горле, обжигают пламенем

мой беспокойный сон – и пробуждаюсь в страхе и удушье.

Проходит дрожь... О, моё сердце!.. неужели мудрой силы

не обрело ещё, с ночным безумьем споря?

Любовь, любовь моя – источник горький –

последней каплей душу погасила...

Джеральд  Мэнлей  Хопкинс

(1844–1889)

ЭХО СУМЕРЕК

Как спасти – есть ли в мире мера,

иль не встретить, вовек не вспомнить

ключ, кольцо, колыбель, колодец,

клад, купель, заклятья хлад –

чтоб юной красоте не ведать тлена в извечной тьме времён?

О, чем остановить неотвратимые приметы

лет древних?.. безмолвных вестников больное приближенье,

слепых гонцов, траурных посланцев сумерек?

Нет, исхода нет!.. о, нет, и не найти –

и не знать, не зреть бессмертья красоте.

Делай что дано, коль – жребий брошен –

непокорный ум до срока стар...

Будь началом – ибо нет, иного нет пути –

так будь бесстрашен,

жертвуя собою возрасту,

седине, бессилью и победе смерти,

последним пеленам... горсти земли...

И будь началом неизбежной не-надежды –

о, не спасти, не вспомнить, не найти –

будь началом бесконечной скорби...

Отчаянья... Отчаянья... Отчаянья...

* * *

Не сопьюсь я, Отчаяние – верный пастырь усталых и плачущих –

на пиру твоём смертном, не трону последнюю нить

человекотворящую слабой души моей, алчущей,

не унизив себя примирением, верить и жить.

Но  – о, повелитель жестокий! – прядёт твоя страшная прялка

судьбу мирозданья, и, львиную пасть разъяв,

ты смотришь на раны мои глазами горящими,

о!.. и кровь омываешь свирепым объятьем воды и огня.

Зачем? лишь кострику мою этой бурей развеет –

зерно отшлифуется суетным ветром... Я больше стерпел,

чем мне причиталось на долю; рука мот тверже, и сердце сильнее.

Я любящий – нежен; карающий – неумолим...

Но где и кому я дарую своё утешенье?!..

Петух уже трижды пропел

в ту ночь, что, безумный, я тьму сотворил,

положивши бороться (о, Господи!..) с Богом моим.

* * *

Терпение! ты тяжелейшая из нош моих.

Но для угрюмых просьб и жалобных молитв

ты есть, терпение! Тоскуешь по борьбе,

где жизнь, где кровь, и слёзы льются.

Но скуден век твой: обходись ничем, молчи и повинуйся.

И боле ничего. Надёжны корни эти: прорастает

терпение плющом, лозою дикой, скрывая раны в сердце оскорблённом.

У рухнувших стремлений – дорогих развалин –

горят его пурпурные глазки, трепещет водопад зелёный.

С досадой тайной сознаём, непостижимо

страшась прихода новых зол: былые живы

ещё мечты низвергнуть Господа своей мятежной властью...

А где же Он, чьи исцеляющие жилы

пленительной всё более сочатся добротой? – Покоен, ясен.

Терпеньем полнятся бесчисленные соты

Его – и путь к тому изведан и бесстрастен...

Дэвид  Герберт  Лоуренс

(1885-1930)

В ПОЕЗДЕ

В просветах спутанных русых волос открываются взгляду

пустые осенние земли, пугливые овцы на лысых полянах,

привычное низкое небо...

Легко опрокинулся мир – так знакомо, что мне бы

того не заметить, у нежной щеки отдыхая,

касаясь груди – но я всё это помню, на ощупь,  я знаю.

И сердцу, зажатому рёбрами, места хватает, поскольку,

волнуясь, оно остаётся лишь точкой привычной опоры – и видел

оттуда я танец Земли по бродячей орбите.

И только в ноздрях моих запах знакомый, и только

тревожно лепечут недетские губы о детском...

И бьётся одно на двоих, не моё, не остывшее сердце.

Вот: мир, околдован слепящим весельем, закружит!.. –

как  дервиш безумный в больном лихорадочном танце...

Но в чьих беспокойных руках стал мой разум игрушкой?..

Нет, всё-таки, жизнь не изменится, встанет на место – да там и останется.

Твой пыл мне покоем пролился на голову вдруг.

Я медлю... как якорь магнитный, уже завершающий круг.