Геннадий ЛИТВИНЦЕВ

СВОБОДА И КИНЖАЛ

(Литературное расследование одного «идейного» убийства)

Ничем не восторгаются так сильно,

как словами, не имеющими ясного смысла.

 Август Коцебу

Каждый человек может убить другого,

а потому все люди равны.

                                                                                                                                 Карл Занд

Меня упрекают в изменчивости мнений.

Может быть: ведь одни глупцы не переменяются.

                                                                                                          Александр Пушкин

В любом сборнике Пушкина, хотя бы и школьном, встретишь стихотворение «Кинжал» (1821). Если попытаться прочесть его глазами современного человека, не особенно отягощенного литературно-историческими ассоциациями, останется впечатление архаичной и многословной патетики, не особенно внятной по смыслу. Превозносится кинжал, колющее оружие, достающее обидчиков всюду, хотя бы и «на ложе сна, в семье родной». В густой замеси античной мифологии возникают имена Брута, неизвестной «девы Эвмениды», за ней – некоего Занда. Последнему посвящены целых две строфы, причём наиболее пафосные. Автор славит Занда как «юного праведника», «избранника», т. е. почти как мессию. Но кто же этот носитель «добродетели святой», вдохновивший юного тогда, но уже прославленного поэта на столь громкие дифирамбы? Чем он заслужил их? Откроем комментарии: «Карл Занд, немецкий студент, в 1819 году заколол кинжалом реакционного писателя Августа Коцебу. Повсюду в Европе убийство было воспринято как подвиг борьбы за свободу, как патриотически-революционный акт. Впоследствии Занду в Германии был поставлен памятник».

         За преступление – памятник?! За убийство – нет, не тирана, не чужеземного поработителя родины, даже не сановного политика, а «всего лишь» сочинителя – венчающий лаврами бессмертия гимн?! Может быть, объяснение столь поразительному отношению современников (да и потомков) к убийству Коцебу в слове «реакционный»? Может, таких «реакционных»-то и положено было резать, как собак? Нет, по приговору городского суда убийце отсекли голову. Тем не менее осталась за ним и держится вот уже почти два столетия слава прогрессивного патриота, беззаветного борца за свободу. Что ни говори, а для непредубежденного восприятия здесь какая-то загадка, тайна. Главное, вся эта история в наше время взвинчивания политического террора приобрела неожиданную остроту, а потому нуждается, на мой взгляд, в новом прочтении.

НЕМЕЦКИЙ ПИСАТЕЛЬ С РУССКОЙ БИОГРАФИЕЙ

23 марта 1819 года в немецком городке Мангейме произошло событие, которому суждено было стать приметной вехой истории Европы, одним из символов наступившего нового времени. В тот день студент Карл Людвиг Занд, войдя в дом к писателю Августу Фридриху-Фердинанду фон Ко­цебу, с криком: «Изменник отечества!» нанес ему три удара кинжалом в грудь. Вбежали напуганные дети. Потерявший от их плача самообладание Занд тут же, не сходя с места, вонзил кинжал в самого себя. На улице он нанес себе второй удар. Раны оказались не смертельными. Убийцу схватили и отправили сначала в госпиталь, затем в смирительный дом.

Весть об этом облетела всю Европу, громким эхом отозвалась и в России. И не удивительно: жертвой злодеяния стал 57-летний издатель "Литературного еженедельника" ("Das Literarisches Wochenblatt"), популярнейший в Европе романист и драматург, создавший свыше двухсот пьес и почти столько же прозаических произведений - романов, рассказов, исторических исследований и мемуаров. В мирной, даже несколько сонной тогда Германии, “под небом Шиллера и Гете”, было совершено политическое убийство, положившее начало серии подобных преступлений во многих странах.

Август Коцебу был признанным главой целого литературного направления, сформировавшегося в конце XVIII века и получившего название сентиментализма. Отличительной чертой его был культ чувства и глубокий интерес к частной жизни человека. Драматургия Коцебу, пришедшая на смену классицизму, ориентировавшемуся на античность, героику и возвышенную трагедийность, отвечала интересам и вкусам представителей «среднего класса», предпочитавших более современные темы и средства их изображения. И в Европе, и в России это явление выходило за рамки литературной тенденции: возвышенно-грустное, «плачущее» настроение публики являлось отчасти защитной реакцией на грозные вихри французской революции и долгих наполеоновских войн. «Трогательные» сентиментальные пьесы, как правило, с благополучным концом,  компенсировали средствами искусства боль утрат и пережитые разочарования, утешали и пробуждали новые надежды. Выводя на сцену героев, чьи естественные чувства любви и свободы побеждали предрассудки и деспотизм, Коцебу тем самым популяризировал идеи просвещения, выступал за равноправие всех людей.

         На протяжении более чем сорока лет (1790-1830) драматургия Коцебу не сходила со сцены, его проза, поэзия и мемуары издавались огромными тиражами почти на всех европейских языках. «Кто двадцать лет владел общим вниманием публики германской, французской, английской, русской, тот  не может не иметь каких-нибудь достоинств, и, по крайней мере, он угадал тайну увлекать свой век», - утверждал Н.А.Полевой. «Теперь в страшной моде Коцебу, - писал Н.М. Карамзин. - Наши книготорговцы требуют от переводчиков и самих авторов Коцебу, одного Коцебу! Роман, сказка, хорошее или дурное – всё одно, если на титуле имя славного Коцебу».

 Особенная популярность этих сочинений у русских читателей и зрителей отчасти объясняется тем, что их автор был «не чужим» для нашей страны человеком. В 1781 году двад­цатилетний адвокат, выпускник Йенского университета, попадает в Россию и по  представлению прусского посланника становится домашним секрета­рем начальника артиллерийского корпуса инженер-генерала Ф.А. Бауера. В Петербурге Коцебу прожил три го­да, женился вторым браком на обрусевшей писательнице Христине Крузенштерн, сестре знаменитого российского мореплавателя И.Ф. Крузенштерна (а всего у Коцебу  от трёх браков было шестнадцать детей, из них двенадцать сыновей). Спустя два года он назначается асессором апелляционного су­да в Ревеле, а затем прези­дентом тамошнего магистра­та. В 1795 году, уже известным писателем, Коцебу выходит в отставку и вскоре покидает Россию ради Вены, где становится режиссером придворного «Бургтеатра», позднее — Вей­марского  театра.

Превосходно знавший русский язык, Коцебу многое сделал для знакомства немецких читателей с русской литературой, политикой и хозяйством России. Дважды издавал он свои переводы стихов и од Гавриила Державина. В 1801 году появилось в переводе Коцебу «Слово о полке Игореве». Внимание  немецких  промышленников  и купцов привлек изданный им же «Краткий обзор мануфактур и фабрик России». За деятельность по укреплению немецко-русских культурных связей в октябре 1815 года Коцебу был избран иностранным членом Петербургской Академии наук.Конец формы

В 1800 году Коцебу надумал снова посетить Россию, где в Сухопутном шляхетном корпусе воспитывались его сыновья. В путь отправился со всеми домо­чадцами - женой, тремя ма­лыми детьми, семидесятилет­ней нянькой, горничной и двумя слугами. Однако на российской границе Коцебу неожиданно арестовывают, разлучают с семейством и без всяких объяснений отправляют в Сибирь как «сек­ретного государственного преступника». На то была воля самого Павла I - императору доложили, что драматург сочинил пьесу под названием «Старый лейб-кучер Петра III». Привыкший к постоянным поношениям своего отца и его недолгого царствования в европейской печати, Павел заподозрил в пьесе очередной пасквиль – и решил проучить автора. Ссылка, к счастью, оказалась недолгой: спустя два месяца в Курган, ставший конечной точкой подневольного путешествия, пришло высочайшее повеление освободить «нещастного» и немедля доставить его в столицу империи. За это время «подозрительная» пьеса была переведена с немецкого и прочитана самим Павлом. Оказалось, что героем в ней старый кучер и слуга Петра III, который спустя тридцать лет после его смерти живёт в нищете, скудности и забвении, но трогательно сохраняет любовь к покойному императору. А взошедший на престол Павел находит старого слугу и награждает его за службу и верность. Пьеса столь понравилась Павлу, что он повелел не только срочно вернуть писателя в Петербург, но и назначить его директором придворного немецкого теат­ра с чином надворного совет­ника и  с жалованьем 2200 рублей. 

При Александре I Август Коцебу вышел в отставку и снова вернулся в Германию, однако продолжал активно служить русской политике своим пером, за что получил чин статского советника и звание русского генерального консула в Кенигсберге. За годовое содержание от царского правительства в 4500 талеров писатель должен был писать обзоры внешней и внутренней политики немецких государств. Коцебу много ездил по стране и видел нарождающуюся в ней революционную ситуацию. После освобождения от наполеоновского господства Германия была охвачена либерально-патриотическим движением. Центрами недовольства стали университеты, радикально настроенные студенты организовали студенческие союзы – Burschenschaft. В своих отчетах и публицистических сочинениях Коцебу нелицеприятно отзывался о «людях либерального направления”, критиковал проникшие в германское общество демократические идеи, отстаивал монархический принцип правления и консервативные духовные устои.

«С УЖАСОМ ОЩУЩАЮ В СЕБЕ МЕФИСТОФЕЛЯ»

А кто же убийца? Карл Людвиг Занд, студент богословия протестантского Эрлангенского университета, один из вожаков "Германского студенческого союза" ("Буршеншафт") и тайного общества "Тевтония", выделялся грубоватым нравом, по любому пустяку дрался и вызывал на дуэли. Презирал и ненавидел всё "иностранное". Отдадим должное: 19-летним юношей Занд мужественно встал в ряды борцов с сбежавшим с Эльбы и повторно пришедшим на немецкую землю Наполеоном, был участником битвы при Ватерлоо и победного похода союзников на Париж. «Все эти молодые люди, воодушевленные своими монархами, поднялись во имя свободы, но вскоре поняли, что оказались всего лишь орудием европейского деспотизма, который воспользовался ими, чтобы укрепиться... По возвращении он, как и остальные, был обманут в своих лучезарных надеждах», - характеризует настроения Занда Александр Дюма, посвятивший ему одну из глав своей «Истории знаменитых преступлений». «В убежденности доходивший до ослепления, а в энтузиазме до фанатизма», Занд стал одним из организаторов сожжения студентами-буршами и их либеральными профессорами «реакционных» книг в замке Вартбург. В числе первых в костер полетела «История немецкой империи от истока до заката» («Geschichte des Deutschen Reiches von dessen Ursprunge bis zu dessen Untergange», Leipzig, 1814) Августа Коцебу. Ненависть националистов вызывало само допущение конца немецкой империи. От сожжения книги до приговора автору оставался один шаг.

"Каждый человек может убить другого, потому все люди равны", - славный этот афоризм принадлежит четырнадцатилетнему гимназисту. Сбежав из гимназии, Карл Занду записал в дневнике: «Я не могу жить в одном городе с Наполеоном и не попытаться убить его, но  чувствую, что рука еще недостаточно тверда для этого». Юношу с ранних лет не оставляет маниакальное желание прославиться каким-либо способом, стать героем и примером для немецкого юношества, даже «Христом для Германии». Он пишет: «Всякий раз удивляюсь, почему среди нас не нашелся хотя бы один мужественный человек и не перерезал глотку Коцебу или любому другому предателю». Занд изо дня в день пытает себя: «Кто же, если не я? А смогу ли я? Хватит ли сил и решимости?»

При чтении зандовых записей невольно вспоминаются лихорадочно-возбужденные восклицания другого студента, из другой страны, другого времени, но мучившегося тем же «проклятым» вопросом: «Мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу!.. Тварь ли я дрожащая или право имею...» И цели у двух студентов схожие: «Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель!» При этом ориентир для Раскольникова – Наполеон, признанно «необыкновенный человек». Занд же вблизи видел этого «властителя дум», горячо ненавидел его, как осквернителя отчизны, и страстно желал убить. Но и его, как Раскольникова, чаровало всесилие власти, не признающей над собой «обычной» морали, человеческого суда. Они искали ответ на «проклятый вопрос»: почему «необыкновенным» всё разрешается людьми (не Богом же! – этого, думаю, не могли признать ни Карл, ни Родион, оба были верующими людьми), почему люди им «ставят кумиры»?

После прочтения «Фауста» Гете Занд записывает в дневнике: «О, жестокая борьба человека и дьявола! Только сейчас я ощущаю, что Мефистофель живет и во мне, и ощущаю это с ужасом, Господи! К одиннадцати вечера я закончил чтение этой трагедии и увидел, почувствовал дьявола в себе, так что когда пробило полночь, я, плача, исполнясь отчаяния, сам себя испугался».

Исследователи полагают, что окончательное решение убить известного писателя и общественного деятеля созрело у Занда после того, как по оплошности дипломатов публике стала известна служебная «Записка о нынешнем положении Германии», составленная чиновником российского  министерства иностранных дел А.С. Стурдзой для участников Аахенской конференции держав Европейской директории (четверного союза России, Австрии, Англии и Пруссии). Не предназначавшаяся для печати записка содержала резкую, хотя и не вполне обоснованную критику в адрес германских университетов, как рассадников свободомыслия, из-за чего вызвала взрыв возмущения радикально настроенной немецкой молодежи. После того, как документ попал в газеты, за Стурдзой в Германии развернулась настоящая охота: группы молодых людей обходили квартал за кварталом, разыскивая предполагаемого автора. Предусмотрительные домохозяева даже вывешивали объявления: “Стурдза здесь не проживает”. Возмущённый травлей дипломата, Август Коцебу публично выступил в его  защиту. И тогда в некоторых горячих головах возникло подозрение, что автором анонимной записки был сам Коцебу и что это по его вине Аахенская конференция приняла неблагоприятные для Германии решения.

Суд Мангейма приговорил Занда к смертной казни через обезглавливание. Приговор был утвержден великим герцогом Баденским и 20 мая 1820 года приведён в исполнение. Немецкие студенты называли смерть Занда «вознесением». Казненный стал героем, о нем издавались воспоминания,  его подвиг прославлялся в поэтических произведениях, всюду распространялись его портреты. Пожалуй, впервые столь ярко проявилась склонность либеральной интеллигенции поддерживать и поощрять любые «революционные» действия, в том числе и террористические, легко переходить «от оружия критики к критике оружием» (К. Маркс).

Спустя восемнадцать лет, в сентябре 1838 года в Мангейме побывал Александр Дюма, чтобы собрать все возможные сведения о произошедшей здесь драме. В упомянутой выше книге Дюма описывается по воспоминаниям очевидцев казнь Занда: «Цепь солдат была прорвана, мужчины и женщины бросились к эшафоту и вытерли всю кровь до последней капли своими носовыми платками; скамью, на которой сидел Занд, разломали в щепки и разделили их между собой; те же, кому их не досталось, отрезали кусочки окровавленных досок эшафота. Тело и голову казненного положили в задрапированный черным гроб и под сильным военным эскортом доставили в тюрьму. В полночь труп Занда тайно, без факелов и без свечей, перевезли на протестантское кладбище, где за год и два месяца до этого был погребен Коцебу. Тихо вырыли могилу, опустили в нее гроб, и все присутствовавшие при погребении поклялись на Евангелии не открывать места, где похоронен Занд, пока их не освободят от этой клятвы. На могилу уложили предусмотрительно снятый дерн, чтобы не было видно свежей земли, после чего ночные могильщики разошлись, оставив у входа караул. И вот так на расстоянии шагов двадцати друг от друга покоятся Занд и Коцебу. Коцебу – напротив ворот, на самом видном месте кладбища под надгробием, на котором выбита следующая надпись:

Мир безжалостно преследовал его,

клевета избрала его мишенью,

счастье он обретал лишь в объятиях жены,

а покой обрел лишь в смерти.

Зависть устилала путь его шипами,

Любовь – расцветшими розами.

Да простит его небо,

как он простил землю.

Могилу Занда надо искать напротив, в дальнем углу кладбища. Над ней никакой надписи и растет только дикая слива, с которой каждый посетитель срывает на память несколько листков. А луг, где был казнен Занд, еще и сейчас в народе называется Sand Himmelfartswiese, что переводится как «Луг, где Занд вознесся на небо»… Многие из тех, кто омочил свой платок в крови, стекавшей с эшафота, занимают теперь государственные  должности, находятся на жалованье у правительства, и нынче только иностранцы время от времени просят разрешить им увидеть могилу».

Спустя ещё тридцать лет отношение властей к памяти Занда резко поменялось. В 1869 году, накануне Франко-прусской войны и создания Германской империи, в Мангейме, на месте казни Занда, был сооружен памятник. Убийца Коцебу взошёл в официальный патриотический пантеон.

ОТ ЗАНДА ДО БРЕЙВИКА

Где ни встретишь у нас имя Августа Коцебу – в энциклопедиях ли, литературных ли справочниках и исследованиях, комментариях к Пушкину, как советских, так и новейших – всюду он значится «крайним реакционером», агентом «Священного союза», а то и просто шпионом русского царя. То же самое утверждали в XIX веке, в период борьбы за объединение Германии, да и позднее, большинство немецких историков. Лишь сравнительно недавно немецкими же исследователями было доказано, что ни шпионом, ни тайным агентом Коцебу никогда не был.  

В современных понятиях, пожалуй, допустимо назвать его агентом влияния, поскольку своей публицистикой он действительно внушал «чувства добрые» к России, обличал её противников, доказывал, что германским государствам жизненно необходим союз с государством, положившим конец многолетнему наполеоновскому нашествию на немецкие земли и способствовавшему установлению мира в Европе. Невежественным представлениям о России Коцебу противопоставлял публикации в своём еженедельнике наиболее ярких отрывков из “Истории” Н.М. Карамзина, сочинений современных ему русских писателей. Коцебу, несомненно, был патриотом своей страны, только её благо и путь к нему понимал иначе, чем  Занд и его друзья из "Буршншафта". Выступления Коцебу против радикально настроенных студенческих союзов, возможно, и были службой писателя, но они отражали и его внутренние убеждения, искреннее беспокойство о судьбе расколотой Германии, о безопасности и путях развития всей послебонапартовской Европы. Он стремился соединить путь к свободе с соблюдением законности и порядка, а всякая «умеренность» во всякие времена возмущает радикалов. Фактически писатель поплатился за свои взгляды, которые имел смелость открыто выражать, и которые «прогрессивные» студенты сочли «реакционными».   

«Ничем не восторгаются так сильно, как словами, не имеющими ясного смысла», - написал как-то Август Коцебу. Эта мысль, по-моему, наилучшим образом подходит к понятиям «прогрессивного» и «реакционного». Мы-то знаем, сколь часто эти слова на очередных виражах истории просто меняются местами: то, что было «прогрессивным», в глазах следующего поколения, а то и спустя всего несколько лет, становится «реакционным», и наоборот. Прогресс с некоторых пор вообще на особенном подозрении мыслящего человечества, как причина экологической и социальной энтропии,  путь в никуда, мотор всё более вероятной глобальной катастрофы. А по ненависти к свободной личности,  преследованиям инакомыслящих, физическому и моральному террору, запретам, цензуры и всего подобного «прогрессисты» и «реакционеры», революционеры и реставраторы, либералы и консерваторы, когда входят в силу, стоят друг друга.

 Генрих Гейне, младший современник Занда, сам известный либерал и свободолюбец, писал в «Письмах о Германии»: «Каким фанатичным тоном произносятся порой эти антирелигиозные проповеди! У нас есть теперь «монахи», которые живьём бы зажарили г-на Вольтера за то, что он закоренелый деист». О да! И в Германии Занда и Гейне, и в последующей истории разных стран, вплоть до наших дней,  встретилось немало Инквизиторов с мандатом атеизма и вольномыслия, как и Деспотов свободы, Вельмож равенства, Каинов братства. Они и сейчас зовут нас на баррикады, в «рабство передовых идеек» (Достоевский).

 Родиной политического террора на Западе часто называют Россию. Однако Карл Занд, невротический тип, не перешагнувший в психологическом развитии ступень подросткового возраста, стал апостолом революционного индивидуального насилия  задолго до Сергея Нечаева и  народовольцев. Пример воспетого и вознесённого прогрессивной общественностью студента-недоучки оказался заразительным: на другой год в Париже Лувель заколол герцога Беррийского с целью прервать династию Бурбонов. В 1835 году Фиески пытался взорвать Луи-Филиппа на бульваре Тампль – при этом было убито и ранено сорок человек. Перечисления террористов-индивидуалов XIX и XX веков заняли бы слишком много места. Перешагнём сразу в XXI-й: норвежец Андерс Брейвик, автор «Декларации независимости Европы», застрелил сразу 77 человек, своих соотечественников. Свои действия он, как и Занд, назвал «ужасным, но необходимым предупреждением для государственных изменников». Западная общественность пока не называет Брейвика прогрессивным, но памятник ему, судя по всему, тоже когда-нибудь поставят.  Идеям «норвежского викинга» суждено будущее почище идей буршевских.    

Нет, не сон разума порождает чудовищ, а сам разум, когда в невротическом бодрствовании домысливается до безбожного «всё позволено!», до революционной решимости «преобразовывать» мир по своему усмотрению, когда присягает «прогрессу» и грозит расправой всему «неразумному» и «реакционному». Этим болен весь западный мир, поверивший в беспредельные возможности своего «рацио». Диагноз давно поставлен:

«Всякий западноевропейский человек, без исключения, находится под влиянием огромного оптического обмана. Всякий чего-то требует от других. Слова «ты должен» произносятся с полным убеждением, что здесь действительно возможно и должно что-то в общем смысле изменить, образовать и упорядочить. Вера в это и в законность такого требования непоколебимы. Здесь приказывают и требуют повиновения. Вот что у нас называется моралью. В этом вполне сходятся Лютер и Ницше, папы и дарвинисты, социалисты и иезуиты. Их мораль выступает с притязанием на всеобщее и вечное значение. Это входит в состав необходимых условий фаустовского бытия. Кто иначе думает, чувствует, желает, тот дурен, отступник, тот враг. С ним надо бороться без пощады» (Освальд Шпенглер, «Закат Европы»).

 А как же западная толерантность, западный плюрализм? О, конечно, эти  фетиши всенепременны, обязательны, как кофе-брейк в Совете Европы. Посмейте только усомниться в них – и вас назовут отступником, врагом, вам объявят бескомпромиссную борьбу. Не забудем, все войны, насилия, физический и моральный террор западных стран велись и ведутся исключительно в интересах демократии, в защиту прав человека, тех самых плюрализма и толерантности. Исключительно добрыми прогрессивными намерениями выстлан путь ненависти к народам, желающим жить по своей вере и отвергающим для себя либеральную модель мироустройства.

 «Всё фаустовское стремится к исключительному владычеству, - продолжает О. Шпенглер. - Пусть в наши дни иные говорят о переоценке всех ценностей, пусть в качестве обитателей современного большого города пытаются «вернуться» к буддизму, язычеству, романтическому католицизму, пусть анархист мечтает об индивидуалистической, а социалист об общественной этике – все они делают, желают, чувствуют одно и то же. Обращение к теософии или  к свободомыслию, нынешние переходы от мнимого христианства к мнимому атеизму – всё это лишь изменение слов и понятий, религиозной или интеллектуальной внешности, не более. Ни одно из наших «движений» не изменило человека».

В самом деле, мир много раз стоял и продолжает стоять под угрозой разрушения «революционными» идиотами вроде Занда. Особенно опасен и страшен «культурный», «образованный» идиот, опирающийся на авторитет «прогрессивного» общественного мнения. Самолюбие его безмерно, моральных ограничителей никаких. Он способен сделать всё, что угодно, особенно сильна его страсть к преобразованию, к переделке мира, его «освобождению». Он не всегда с кинжалом или бомбой, нынче он чаще с микрофоном и калькулятором. Его питает дыхание улицы, дыхание человеческой массы. Но этого мало – более всего он, как вампир, жаждет крови. И аплодисментов «передовой» публики. Крови и аплодисментов. Аплодисментами его щедро одаривает загипнотизированная толпа.   

«ИНАЯ, ЛУЧШАЯ ПОТРЕБНА МНЕ СВОБОДА»

Современники отмечали, что император Александр I воспринял убийство  Коцебу, как знак приближения европейской революции к границам России. Действительно, имя и дело Занда тотчас было взято на вооружение тайными союзами будущих  декабристов, ему посвятил «вольнолюбивую» оду Пушкин. Известно, что руководители тайных обществ, распространяя «тираноборческие» идеи, активно пользовались поэтическими произведениями, в том числе пушкинскими. Декабрист И.Д. Якушкин, говоря о «вольнолюбивых» стихотворениях поэта, в том числе о «Кинжале», свидетельствовал, что «не было сколько-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть». М.П. Бестужев-Рюмин, агитируя членов общества Соединенных славян вступать в отряд цареубийц, на одном из собраний читал “Кинжал” наизусть и после распространял его в списках. К.Ф. Рылеев, готовя П.Г. Каховского на роль цареубийцы, представлял ему в пример Брута и Занда. Кинжал у декабристов становится обязательным атрибутом и символом тираноборства, всего освободительного движения.

Но был ли поэт сторонником политического террора, почитал, хотя бы и какое-то непродолжительное время, способность к «карающему» убийству одной из высших гражданских добродетелей? Или приведенные стихи являлись лишь юношеской бравадой, быстро проходящей нервической реакцией баловня ранней славы и петербургских салонов на обидную кишиневскую ссылку? Советские литературоведы, особенно ранней поры, настаивали на этом, жирно подчеркивая известные мотивы цареубийства в стихах поэта, называя его «пожизненным декабристом».

Есть такая слабость у пушкиноведов: любые, даже явно не похвальные, поступки поэта комментировать с почтительной снисходительностью, а то и с умилением, как позволительные шалости. Сами же произведения объявлять безупречными от первой до последней строки. Однако Пушкин - человек, а не идеал - обладал не только исключительными достоинствами, но и характерными недостатками, сказавшимися на его судьбе и творчестве. Представляется, что масштабы и значимость пресловутого пушкинского вольномыслия оказались непомерно раздутыми – сначала либеральными дореволюционными исследователями, затем советскими, теми и другими по понятным политическим причинам.

Да, подобно немецким студентам, молодой Пушкин возмущался конференцией великих держав в Аахене, видел в драматических происшествиях в Германии и убийстве Коцебу естественную реакцию на политику возглавляемого Россией Священного союза. Однако последующие события в западной Европе (убийство герцога Беррийского во Франции, карбонарская революция в Неаполе и некоторые другие) побудили поэта задуматься о природе террористических актов и их роли в освободительной борьбе. Ещё задолго до декабрьского восстания, в июне 1823 года,  поэт решительно изменил свои политические воззрения, в частности отверг цареубийственнные планы заговорщиков, полагая их средствами «ничтожными», то есть политически бессмысленными и безнравственными. Раздумья о горьких плодах европейских революционных движений, о судьбе отечества, о душе народной, явно не готовой к «дарам свободы»,  напрочь вытеснили у поэта незрелые мысли о политических убийствах «а ля Занд», лишив их былой романтической привлекательности. Пушкин расставался с иллюзиями молодости, надеясь, что «братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной в душе своей» («О народном воспитании»).

Но глубина и многомерность Пушкина не были восприняты русской демократической интеллигенцией. Признание и популярность получили только «вольнолюбивые», преимущественно ранние мотивы. На политической арене России волна за волной являются «новые люди» — нечаевцы, землевольцы, народовольцы, эсеры, целые поколения «бомбистов», фанатиков политического террора. Мотив «топора», мести, крови стал почти обязательным в «гражданской» поэзии ХIХ - начала ХХ века. Даже такой глубокий народный поэт, как Н. Некрасов, убеждал, что «дело прочно, когда под ним струится кровь». Изысканный К. Бальмонт, звавший стихами «быть как солнце», призывал в парижских изданиях к цареубийству. Дальнейшее слишком хорошо известно. Вековая мечта народолюбцев о казни «самовластительного злодея» и его детей  исполнилась в самом ужасном и кровавом виде, разрушив Россию и принеся неисчислимые страдания её народу. Индивидуальный террор сменился кошмаром террора государственного.

*   *   *

Вернёмся к Августу Коцебу. Судьба его творческого наследия мне напоминает, хотя и в каком-то вывернутом, извращённом варианте, судьбу творений композитора Антонио Сальери. Потомки обвинили того в отравлении Моцарта – и негласно постановили нигде и никогда не исполнять его музыки. И хотя давно доказано исследователями, что обвинение это - поклёп, нелепость, а музыки Сальери, за редкими исключениями, так и не услышишь. Коцебу никого не убивал, даже в виде предания, его самого убили без всякой вины, из-за политических предрассудков. Тем не менее произведениям его был объявлен негласный бойкот. Либеральная общественность не только не осудила убийства писателя, но и оказалась способной дискредитировать его творчество. Имя Коцебу почти забыто, его произведения ушли в запасники библиотек.

Началось это ещё при жизни Коцебу. Уничижительное слово «коцебятина», введенное в оборот в России во времена Пушкина, дожило до наших дней, отбивая желание изучать и ставить пьесы, не знавшие себе равных по силе своего влияния и месту, которые они заняли в репертуаре всей Европы.  В советские времена пересмотра значения Коцебу не могло быть из-за его пресловутой «реакционности». В результате к концу ХХ века возникло заметное несовпадению оценки творчества писателя русскими и западноевропейскими культурными кругами. На Западе, прежде всего в Германии, проявляют всё больше интереса к немецкого драматургу и его произведениям.  Очевидно, что сегодня и в России есть возможность посмотреть на «театр Коцебу» объективно, без политических предубеждений, давно изжитых. Дело не только в восстановлении исторической справедливости - драматургия Коцебу сыграла видную роль в формировании русской сцены рубежа XVIII—XIX веков.

Как только ни называли современники и потомки Августа Коцебу - реакционером и монархистом, честолюбцем и карьеристом – и всё за его «реакционный», немодный образ мыслей. Но мода проходит, и часто «отсталые», «несовременные» взгляды, пройдя горнило времени, оказываются очень даже «передовыми», «правильными», необходимыми и востребованными современностью. Мир, потрясенный ужасами и бедствиями XX века, всё более присматривается к «немодным» консервативным учениям, отвергающим революции и потрясения, настаивающим на компромиссах и примирении интересов во всех областях, отстаивающим спокойный путь реформирования социальной и политической обстановки. Настало время отдать должное немалому вкладу в развитие мирового театра и установление немецко-русских культурных связей, который внёс забытый ныне  в России немецкий драматург и общественный деятель.