Алим Морозов

ВОЙНА У РОДНОГО ПОРОГА

Первый бой за Россошь. 15 января

Новый 1943 год в Россоши начинался относительно спокойно. Интенсивные переброски немецких и итальянских войск, наблюдавшиеся во второй половине декабря, прекратились. «Кукурузники» и те почему-то почти перестали прилетать по ночам из-за Дона. Ходившие по городу упорные слухи о скором наступлении наших войск стихли. Россошанцы, наученные горьким опытом неудач Красной Армии за предыдущие полтора года войны, настороженно выжидали, надеясь на лучшее, но и не исключая возможности неожиданных разочарований.

Так прошли первые две недели сорок третьего года. 14 января, в четверг, расквартированные в городе оккупанты не проявляли какого-либо беспокойства. Вечером многие из них весело отмечали приход нашего старого Нового года. Итальянец-повар Тэскари тоже приготовил праздничный ужин для своих сержантов. В тот вечер они просидели за столами допоздна, оживлённо беседуя и непрерывно подливая в стаканы красное вино из полученного ещё к Рождеству бочонка. Приближалась полночь, когда они под конец своих посиделок дружно спели «О, соле мио» и разошлись по казармам. В тот момент вряд ли кто из сержантов мог подумать о том, что уже завтра многие из них не смогут вернуться к этим столам.

«Сынок, поднимайся!» - в интонации голоса матери я сразу уловил сдержанную тревогу, и мой сон мгновенно улетучился. В выстуженной за ночь комнате было ещё темно. За неплотно закрытыми ставнями, на заиндевевшем окне нашей спальни отражался первый слабый лучик утренней зари. А там, за стенами нашего дома, на улицах города творилось что-то непонятное. Оттуда почти непрерывно доносился раскатистый грохот, который перемежался громким воем, свистом и рыкающим гулом. Что это? Буря с грозой среди зимы?

 «Одевайся быстрее!» - торопила мать. Я спешил, но мои дрожащие руки не попадали в рукава рубашки. Одеваясь, я прислушивался к этим неясным и поэтому ещё больше пугающим звукам. Там, снаружи, в ещё не рассеявшемся предутреннем мраке происходило что-то ужасное.

Состояние моё было настолько подавленным, что я безропотно отправился на кухню вместе с малышнёй – 4-летней Люськой и 6-летним        Славкой. Для нас освободили угол, образуемый плитой и большой русской печью, - единственными кирпичными сооружениями в доме, за которыми можно было укрыться от пуль. Здесь же, на кухне, возле своей раскладушки сидел повар Тэскари в полном боевом облачении: в шинели, с противогазовой сумкой через плечо, в каске и с карабином, который он держал между коленями. Тщательно вымытые со вчерашнего вечера кастрюли теперь рядом с ним казались ненужными, чужеродными вещами. Обычно в такое время повар уже растапливал печь, бегал к колодцу за водой,  но сейчас, охваченный так же, как и мы, страхом, он был в таком смятении, что не мог приступить к своим повседневным кухонным обязанностям.

Сразу разобраться в том, что творилось в городе в пятницу, 15 января, было невозможно. Каждый из нас напряжённо вслушивался в отзвуки боя. Орудийные выстрелы, взрывы снарядов и бомб то приближались, то отдалялись. В паузах между стрельбой явно был слышен гул танковых моторов. Но чьи это танки – наши или немецкие - понять было невозможно.

Позже в своей  в книге «Живы только мы» непосредственный участник этих событий, бывший командир взвода управления батальона «Монте Червино» Карло Вичентини так описал эти события: «Танки появились в городе на рассвете, - писал он. - Неожиданно открыли бешеную стрельбу из всех видов бортового оружия. Они разбудили и подняли итальянцев и русское население. Повскакивала с постелей многочисленная обслуга итальянского альпийского корпуса: писари, кладовщики, карабинеры, механики мастерских и автопарков, сапёры и булочники. Все они, находясь более чем в тридцати километрах от фронта, беспечно спали, в уверенности, что не увидят ни одного солдата Красной Армии. Но сейчас противник был рядом и чувствовал себя хозяином положения… Десятки русских танков, больших Т-34, громыхая, быстро неслись вдоль заснеженной улицы, ведя огонь из пушек и пулемётов. Они то разбегались в разные стороны, то внезапно появлялись  перед тобой за каждым углом. Мишенями для них служили кирпичные дома, сараи, любые автомобили; они сбивали столбы с дорожными указателями, которыми пестрели перекрёстки тыловых дорог. На выстрелы их пушек, ещё сильнее звучавших на сильном холоде, мы отвечали огнём наших ружей и пулемётов, взрывами мин и форсированным гулом удиравших автомобилей. Эту боевую неразбериху  ещё более усугубляли время от времени появлявшиеся немецкие самолёты «Штукас» (Юнкерс-87 – авт.) с воем их моторов и разрывами бомб. Всё это продолжалось более трёх часов».

Столовавшиеся в нашем доме сержанты в тот день появились только около полудня. Необычно взбудораженные происходившими событиями, они были уже  явно навеселе. Прибежало их человек пять или шесть. В оттопыренных карманах и за бортами шинелей сержантов торчали винные бутылки, какие-то пакеты, консервы. Ввалившись в зал и выложив на стол раздобытые где-то продукты, они, не раздеваясь, потребовали от Тэскари принести им стаканы. Пьянее других выглядел мой давний недоброжелатель – сержант с тонкими чёрными усиками. Перед тем, как сесть за стол, он вытащил из-за пазухи пакет немецких галет, швырнул его на пол и начал топтать рассыпавшиеся галеты ногами. При этом он яростно кричал:

- Немцы – трусы, немцы – подлые трусы! Они сбежали, бросили нас, но мы – альпины! Мы сами разгромим русских!

Но тут за стенами дома послышался топот бегущих людей, сопровождавшийся тревожными криками:

- Карри армати! Карри армати русси! Танки! Русские танки!

Переворачивая стулья, роняя бутылки и стаканы со стола на пол, сержанты бросились к выходу. Я тоже сорвал с вешалки пальто и вслед за ними выбежал на крыльцо. После полутёмных комнат я зажмурился от яркого солнца, а когда открыл глаза, увидел метрах в семидесяти в промежутке между домами грязно-белый танк с повёрнутой назад башней. Пьяные сержанты, пригибаясь и прыгая через сугробы, бежали к грозной машине. Я не успел хорошо рассмотреть танк, но по размерам и очертанию догадался, что это была наша «тридцатьчетвёрка». У дульного среза танкового орудия блеснул огонёк, грохнул выстрел, взметнув со стены рядом стоящего дома облако кирпичной пыли. И тут же, выбросив из выхлопных труб облако чёрного дыма, боевая машина помчалась в сторону вокзала.

К полудню отзвуки боя удалились  в сторону пристанционного посёлка. Рокот  танковых двигателей стих, но самолёты с чёрно-белыми крестами продолжали носиться над крышами домов. Снижаясь до бреющего полёта, они искали прорвавшиеся в город советские танки, чтобы поражать их бомбами и огнём своих пушек. Как выяснилось после, в панической неразберихе того жаркого дня немецкие истребители несколько раз били по своим союзникам или по остовам сгоревших советских танков, продолжавших оставаться на тех местах, где их настигли вражеские снаряды в июле 1942 года.

                    Освобождение Россоши. Бой 16 января

Под вечер смолкли последние отдалённые отзвуки так внезапно возникшего боя. Нам непонятно было, кто его начал и какая судьба постигла тех смельчаков, которые перед этим на улицах города сражались с оккупантами. Воспользовавшись наступившим затишьем, моя мать решила, что для нас будет лучше перебраться на квартиру к Ивану  Алексеевичу Ушакову, её сослуживцу по довоенной работе в Россошанском птицетехникуме. Ушаковы жили в кирпичном доме, когда-то построенном для рабочих Россошанского винного склада. За толстыми стенами их квартиры переждать новый бой, который мог начаться в любую минуту, было гораздо безопаснее, чем в деревянном доме Марковны с соломенной крышей.

Мы отправились к Ушаковым, когда спустившееся к горизонту солнце уже собиралось исчезнуть до следующего утра. Тёмно-синие тени от домов, заборов, деревьев легли через пустынную, покрытую укатанным снегом дорогу. Было очень холодно. Безоблачное небо и ярко горящий закат обещали к рассвету крепкий мороз. Идти по безлюдным улицам было жутковато. У бывшего здания райвоенкомата, где с начала оккупации располагался штаб немецкой авиационной части, стояли большие грузовики. Несмотря на сильный холод, входные двери были широко распахнуты. Солдаты выносили из здания какие-то громоздкие ящики и грузили их на автомобили. Штабисты явно торопились покинуть город.

За военкоматом нам пришлось переходить шоссейную дорогу, соединявшую город с пристанционным посёлком. На обледенелых булыжниках видны были следы от танковых гусениц. Недалеко на обочине шоссе стояли три немецких автоматчика, одетых в тёплые белые куртки и такие же шаровары. Немцы смотрели в сторону станции и на нас не обратили внимания. Похоже,  они ожидали оттуда того, кто мог им угрожать. Тогда я ещё не знал, что несколько часов назад на станцию прорвались наши танки. О трагической участи танкистов полковника И.Е. Алексеева, который после Россоши повел свои «тридцатьчетвёрки» на штурм немецкого аэродрома, располагавшегося за железной дорогой у хутора Красный Пахарь, мне пришлось узнать значительно позже.

     Чета Ушаковых приняла нас доброжелательно. Дом Ивана Алексеевича ещё дореволюционной постройки, с полуметровыми кирпичными стенами, после нашей хаты с соломенной крышей показался нам настоящей крепостью. Окно кухни выходило на обширный двор бывшего винного завода, который окружали небольшие однотипные домики в два этажа. Жилая комната хозяев, приютивших нас, смотрела окнами на сады и огороды, относившиеся ко дворам соседней улицы. Стоявший неподалёку трёхэтажный дом был занят под казарму для итальянских солдат.

Ночь в квартире Ивана Алексеевича прошла неспокойно. Хозяин то и дело поднимался, выглядывал в окна, подходил к двери, прислушивался. Наконец, наступило утро, но ни у кого из нас не хватило решимости выйти на улицу. Не пускало навязчивое ожидание чего-то страшного. Мы боялись повторения вчерашнего, и ни у кого не было уверенности, что он не пострадает от нового боя.

Со двора донесся топот и громкие команды. Итальянские солдаты выходили из своей казармы с оружием и в полном походном снаряжении. Они выносили большие, туго набитые рюкзаки и складывали их посередине двора. Вскоре сюда подъехали два грузовика с кузовами, закрытыми сверху брезентом. Последовала новая команда и солдаты потащили свои рюкзаки к машинам. В это время со стороны дальней приречной улицы донеслись частые выстрелы. Из казармы выбежал офицер и что-то скомандовал солдатам, после чего, оставив рюкзаки на снегу, они побежали вслед за офицером, на ходу стаскивая с плеч винтовки. Через некоторое время в той стороне, где протекала речка Россошь, послышалась стрельба. Она с каждой минутой усиливалась. В нестройную россыпь винтовочных выстрелов всё чаще вплетались чеканно-гулкие пулемётные очереди. Изредка густой морозный воздух раскатисто сотрясали снарядные разрывы.

Мы все сидели на полу подальше от окон, напряжённо вслушиваясь в отзвуки боя. Хозяин квартиры время от времени осторожно выглядывал в незамёрзшую часть окна и сообщал нам о том, что ему удавалось увидеть. Обычно он говорил тихим голосом, а в этот раз почти закричал:

- Гляньте, гляньте, итальянцы тикают! Во, дают ла-та-та, аж капеллы з голов злитають!

Каждый громкий выстрел заставлял Ушакова приседать. Немного посидев на корточках, он снова медленно разгибался, приближая свои подслеповатые глаза к оконному стеклу:

- А чьи ж то солдаты в садку ховаются? Гля, стриляють вслид итальянцям. Бог мий! Да це ж наши солдаты! А, може, и нимци з итальянцями воюють за  склады з добром, шо вчора нэ поделылы?

Но сомневаться Ивану Алексеевичу пришлось недолго. Под нашими окнами послышались тяжёлые шаги, и сразу же громкий российский мат сотряс наружный воздух, ударив по ушам, как очередь крупнокалиберного пулемёта:

- Ну, це точно наши! – обрадованно воскликнул хозяин, добавив с надеждой. - Неужели кончиться ця неволя? 

                                                             * * *

       День давно перевалил за полдень, когда мы, наконец, решились распрощаться с гостеприимными хозяевами и идти домой. Перед этим мы все долго смотрели в окна. Странно, но там больше не видно было: ни наших, ни немцев, ни итальянцев. Мы даже засомневались: нас действительно освободили или пришли, постреляли и вернулись обратно? Иван Алексеевич несколько раз, накинув пальто на плечи, выглядывал во двор. Кругом было тихо, улицы пугали своей необычной безлюдностью. Мы долго не могли заставить себя уйти из квартиры Ушаковых, которая в тот момент казалась нам самым надёжным убежищем. Оказавшись по ту сторону входной двери, я сразу ощутил острое желание вернуться обратно. Мама тоже вначале замялась, но тут же, преодолев нерешительность, твёрдо сказала:  «Идём домой». И мы пошли по просторному двору, на середине которого лежали уже припорошенные снегом рюкзаки итальянских солдат. Моё внимание привлёк аккуратный деревянный чемоданчик. Пройти мимо такой замечательной, к тому же беспризорной вещицы было выше моих сил и, игнорируя протесты родительницы, я всё же взял тот чемоданчик.

За воротами двора бывшего винного склада нас встретил пронизывающий  морозный ветер. Тусклый солнечный круг был закрыт кисеёй неплотных облаков, сверху сыпал, кружась на ветру, мелкий колючий снежок. На улице повсюду были видны следы недавнего боя: повисшие на проводах сбитые телеграфные столбы; опрокинутые сани, возле которых стояли, понурив головы, брошенные мулы; поодаль в кювете лежал на боку мотоцикл с коляской, а посредине шоссе лицом в снежную колею уткнулся убитый итальянский солдат. В шинели с подстёжкой из овчины он казался необычно толстым.

На пути к дому мы не встретили ни одного нашего солдата. Куда же они подевались? И опять в душе невольно шевельнулось сомнение: «А действительно ли оккупантов из Россоши прогнали навсегда? Не получится ли так, что на следующее утро немцы снова покатят по улицам города на своих танках и бронетранспортёрах?». О таком и подумать было страшно.

       Калитка во двор нашего дома была распахнута настежь. У ступенек крыльца аккуратной горкой были сложены картонные коробки с кухонными принадлежностями. Это означало, что Тэскари пришлось в последний момент расстаться со своими кастрюлями и сковородками. Дверь нам открыла Марковна. Кроме неё в доме оставались маленькая Люська и Славка. Мама удивилась:

- А где же женщины?

Оказалось, что все ушли собирать трофеи. Оправившись от страха за свою жизнь, люди бросились прибирать к рукам добро, брошенное оккупантами. Я тоже хотел идти за добычей, но мама решительно воспротивилась моему желанию. Чемоданчик, который я подобрал накануне, по-видимому, принадлежал солдатскому цирюльнику. В нём хозяин хранил ножницы и машинки для стрижки волос, бритвы «Золинген», помазки и чашечку для взбивания мыльной пены. Для меня содержимое чемоданчика не представляло никакой ценности. В надежде раздобыть что-либо более интересное, я тоже захотел отправиться к местам расположения воинских частей и складов оккупантов, куда в тот момент устремилось почти всё население нашего городишки. Но тут же вынужден был подчиниться маминому энергичному протесту против моих намерений отправиться за трофеями, и пошёл на кухню узнать у Марковны, что случилось с Тэскари: успел он уйти или его взяли в плен. Хозяйка была чем-то расстроена, и мой вопрос ей явно не понравился:

- И чего ты о нём беспокоишься? Крутился он тут до самой последней минуты. Может, машину ждал. Только кому нужны его кастрюли, если шкуру нужно спасать. Мы ему: «Да тикай же ты быстрей отсюда, убьют ведь!» А он всё натирался, пока наши красноармейцы к военкомату не вышли. Только тогда схватил свой рюкзак и побежал по улице Красной в сторону совхоза «Начало». Но далеко он вряд ли ушёл. Сейчас лежит, наверное, где-то в поле за узкоколейкой.

Некоторое время спустя я всё же улучил подходящий момент, чтобы тихонько уйти из дома. На улице перед зданием, где ещё вчера находился немецкий госпиталь, стоял танк и несколько грузовиков с брезентовыми тентами. У входа, ведущего в подвал, собралась толпа народа. Бабки, молодухи, старики, подростки выносили из дверей склада мешки, ящики, картонные коробки. Им навстречу двигались те, кто тоже хотел поживиться добром со склада. Сюда  же подошёл офицер с двумя автоматчиками и, обращаясь к собравшемуся народу, попытался навести порядок:

- Граждане и гражданочки, пожалуйста, прекратите грабёж!

Одна задиристая молодая женщина в сбившемся набок пуховом платке, пытаясь переложить с одного плеча на другое тяжёлый мешок, громко выкрикнула:

- Мы не грабим, а своё добро забираем обратно. Это немцы нас полгода грабили. И вы это им позволили.

- Ты, красавица, погоди, не горячись. И вы все, граждане, тоже послушайте, - продолжал офицер, обращаясь к людям, собравшимся у склада.- Наша армия сейчас быстро продвигается вперёд. Базы для её снабжения остались далеко позади, а солдат, может быть, ваших же сыновей, братьев, мужей нужно кормить каждый день. А то, какие же из них будут вояки, если мы их харчами не обеспечим? Вот и выходит, что вы, дорогая гражданочка, своей несознательностью нашей армии бить врага и успешно наступать мешаете. А ей нужно быстрее тысячи и тысячи, таких же, как вы, освобождать из фашистской неволи.

Стоявшие вокруг люди притихли, а некоторые даже начали сдерживать тех, кто, пренебрегая просьбой офицера, рвались в подвал. Офицер же, заметив положительный результат своей агитации, перешёл к решительным действиям.

- Сергеев, занимай пост у склада, - скомандовал он одному из автоматчиков. – По грабителям стреляй без предупреждения!

На другой улице меня привлекло скопление людей у длинного сарая. Оттуда тоже что-то тащили. Высокий парень в сдвинутой на ухо кубанке крикнул старику, выносившему мешок:

- Папаша, чем разжился?

- Трохе консервив та мыла взяв.

- А ну, дай глянуть на твои консервы.

Дед, с опаской косясь на парня, опустил свою кладь на землю, а тот, не церемонясь, полез рукой в мешок и вынул оттуда какие-то пакетики, обёрнутые в промасленную бумагу, круглой и прямоугольной формы.

- Положи сейчас же обратно! – разозлился вдруг дед.

Парень же, не обращая внимания на возмущение старика, давясь от смеха, разворачивал эти пакетики и показывал всем их содержимое: ярко-красные итальянские гранаты и двухсотграммовые бруски взрывчатки. Но этого парню показалось мало. Он отскочил в сторону, неожиданно для окружающих вырвал из гранаты чеку и заорал:

- Ложись!

Граната отлетела метров на пятнадцать и разорвалась в кювете, никому не причинив вреда. Через минуту дед, стряхивая снег со своего  видавшего виды кожуха, ругал весёлого парня:

- Проклятый, до смэрти пэрэлякав!

- Да, не ругайся ты, дед. Лучше подумай, как бы ты этими «консервами» сегодня пообедал? – спрашивал весёлый парень разобиженного старика. – Пойми, я же тебя от смерти спас. Ну, наложил ты в штаны немного, так старуха дома тебе их вмиг постирает…

Трудно сказать, чем бы закончился тот вечерний визит капитана, если бы поблизости не оказался военный патруль. Кто-то из женщин потихоньку выскользнул из дома и удачно повстречал дежурного офицера с тремя солдатами. Увидев вокруг себя вооружённых людей, наш незваный гость сразу притих и без сопротивления отдал офицеру патруля  свой пистолет. Когда его уводили, он уже выглядел совершенно  трезвым.

В первую ночь после освобождения Россоши и на следующий день бои с противником ещё продолжались на станции и в районе птицефабрики. Тогда же через город стремились прорываться небольшие группы гитлеровцев. Одну такую попытку нам с Николаем пришлось наблюдать на второй день после освобождения. Мы осматривали итальянские сани с утеплёнными будками для перевозки раненых в зимнее время, брошенные возле госпиталя. Внезапно вспыхнувшая стрельба заставила нас высунуться наружу. Недалеко мы увидели офицера, стреляющего из своего «ТТ» в сторону улицы Узкоколейной (теперь улица Мира), по которой в направлении старого города мчался окутанный облаком снежной пыли скоростной германский тягач (цугмашинен). В его кузове стояло десятка три немцев, которые вели огонь из винтовок и автоматов. Тягач с седоками проскочил к мосту через Россошь и скрылся за домами заречной части города. Удалось ли этим сорвиголовам пробиться к своим, сказать трудно, но и исключать такую возможность нельзя. Во время проведения Острогожско-Россошанской операции такого понятия, как сплошной фронт, просто не существовало.

Дни после освобождения города были наполнены тревожными слухами. Говорили, что на Россошь со стороны Дона идёт «несметная сила» немецких и итальянских войск, а защищать город некому. Противник действительно в самом начале окружения предпринимал попытки прорваться через Россошь, чтобы кратчайшим путём по Ровеньскому грейдеру отступать в направлении Валуек. Однако пехотинцы и танкисты 12-го танкового корпуса отбили вражеские атаки и вынудили немецкие, итальянские и венгерские дивизии обходить Россошь севернее через Поповку Подгоренский. Их встретили наши заслоны на рубеже и районный центр, которым являлась дорога, протянувшаяся от Россоши до Постоялого.

         В те дни по этой дороге из города и обратно потянулись колонны автомобилей, а чаще обозы саней, запряженных крестьянскими лошадьми или волами, на которых доставляли раненых в россошанские госпитали. Тогда же я слышал рассказы солдат о жестоких боях в Новопостояловке и Копанках, где вражеские цепи шли по открытому полю на наши пулемёты, часто отказывавшие из-за перегрева стволов, несмотря на тридцатиградусный мороз. Попытки окружённых дивизий прорваться в Копанках, Новопостояловке,  Политотдельском успеха не имели. И только в Постоялом нашим бойцам не удалось сдержать напор авангарда вражеских войск. С 20 января в образовавшуюся брешь устремились многотысячные колонны отступающего противника.

Вчерашние оккупанты в роли военнопленных

В январские и февральские дни сорок третьего года через Россошь прошли десятки тысяч военнопленных, большую часть которых составляли итальянцы. Невозможно подсчитать точно, сколько их не смогло дойти до постоянных мест заключения, где они могли получить крышу над головой и какое ни есть пропитание. За последующие полвека мне довелось услышать немало рассказов о том, как трагически редели колонны военнопленных, оставляя на обочинах заснеженных степных дорог больных, обмороженных и выбившихся из сил. Немало их осталось навсегда в местах ночёвок, которые устраивались в полуразрушенных церквях, холодных сараях, пустых амбарах, конюшнях и овощехранилищах.  Пытаясь согреться, пленные разводили костры под крышей, а это нередко кончалось пожарами, в которых сгорали не только строения, но и люди. До прибытия в лагерь учёт военнопленных проводился на глазок. На улицах Россоши и через неделю после освобождения можно было встретить одиноких итальянских солдат, беспризорно бродивших по городу в поисках куска хлеба или теплого угла для ночлега.

 Как-то под вечер один из таких несчастных без стука зашёл в наш дом. Вязаный подшлёмник, которым была покрыта голова итальянца, от мороза заиндевел по краям, образовав серебристый овал, из которого печально смотрели тёмные глаза. Хозяйка дома встретила незваного гостя недоброжелательно, но сразу с порога прогнать его не решилась. Уж слишком он был жалким.

Итальянец сел на табурет у тёплой стены с печной отдушиной, распухшими пальцами с трудом расстегнул пуговицы шинели и стащил с головы подшлёмник. Немного посидел, наслаждаясь теплом, и начал медленно раскутывать ноги, которые были обёрнуты в большие куски зелёного шинельного сукна. Затем он стал осторожно, виток за витком снимать со ступней пропитанные сукровицей бинты. После окончания этой мучительной процедуры итальянец разогнулся, чтобы передохнуть. Обе ноги у него были сильно обморожены. Глядя на его опухшие, с полопавшейся кожей, розовевшие обнажённым мясом ступни, я невольно ощутил озноб между лопаток. Мне показалось, что и на моих, обутых в валенки ногах вздулась и полопалась кожа. Я не сразу понял, что говорил мне солдат. Его сиплый, посаженный простудой голос невнятно произносил слова. Наконец, до меня дошло, что он просил бинты. В доме бинтов не было, но вместо них бабушка нашла старую чистую простыню. Итальянец разорвал её на длинные полосы и принялся бинтовать ими свои ноги. Всё это он делал тщательно, не торопясь. Наложив несколько витков, останавливался, поднимал голову и, встречая каждый раз мой внимательный взгляд, жалко улыбался. Свои ноги – коконы он обернул снова суконными онучами, крепко примотав их к икрам длинными верёвками.

У пленного были сильно разорваны брюки выше колена. Он попросил у меня нитку с иголкой. Я дал ему белые, но он не обратил на это внимания. Высунув кончик языка, солдат старательно, стежок к стежку, зашивал прореху в штанах. В этот момент я невольно обратил внимание на его чёрную густую шевелюру, на покрытые тёмным пушком, порозовевшие в тепле щёки. Наверное, он ещё ни разу в жизни не брился. Приступ жалости к несчастному малому охватил меня, и я бросился в нашу комнату, чтобы отрезать для него хлеба.

Итальянец бережно положил хлеб на ладонь и медленно, отламывая по маленькому кусочку, начал его есть. Он не спешил умышленно, и мне понятно было желание солдата подольше побыть в тёплом доме. Но Марковна, то и дело выглядывая из кухни, каждый раз, с нетерпением указывала на него глазами, мол, когда же, наконец, он уйдёт. У меня же язык не поворачивался сказать ему об этом. Итальянец давно уже заметил знаки хозяйки, и прекрасно понимал, чего она хочет, но продолжал сидеть, грустно и одновременно как-то виновато улыбаясь. Потом чуть заметно пожал плечами, как бы говоря «ничего не поделаешь, придётся идти». Неторопливо, задерживаясь на каждой пуговице, он застегнул шинель, натянул на голову подшлёмник,  нахлобучил сверху шляпу со сломанным пером, поднял воротник и, неуверенно переставляя обмороженные ноги, пошёл к выходу. Я вышел с ним за калитку. День покидал землю, теснимый вечерними сумерками. Усилившийся к вечеру январский мороз загнал людей под тёплые крыши домов. Освещённая последними лучами закатного солнца одинокая фигура итальянского солдата отрешённо и бесприютно маячила на пустынной улице.

Суровый российский климат в 1942 году сразу же сказался на самочувствии избалованных тёплыми зимами итальянских солдатах. Уже во второй половине ноября вместе с ранеными в итальянский госпиталь стало поступать много больных. Говорили, что у пришельцев с Апеннинского полуострова бывали случаи заболевания детскими болезнями: скарлатиной, дифтеритом. Не знаю, умирали ли итальянские солдаты от этих болезней, но в Россоши и сёлах района в ту зиму умерло немало детей. Помню, в самом начале декабря у наших соседей по коммунальному дому, в котором мы жили до оккупации, умерла от дифтерита девочка Дина Иголкина. А в январе 1943 года, уже после освобождения города буквально в считанные дни «сгорела» маленькая Люська, внучка Пимовны. Хоронили мы её в полдень на старом Заболотовском кладбище. Перед этим два старика выдолбили в мёрзлой земле неглубокую могильную яму. Знакомый столяр сколотил из старых досок для Люськи гробик. На похороны пришли Люськина мать, бабушка, старики-могильщики, мы со Славкой и ещё две-три старухи. Кладбище одной стороной выходило на улицу, по которой в это время гнали большую колонну военнопленных. Картина была привычной, и никто из нас не обратил внимания на очередную партию сдавшихся оккупантов, которая направлялась за Дон в сопровождении конвоиров.

В январские дни 1943 года после освобождения города Россоши в дом к Анне Егоровне Иродовой на улице Красноармейской наши бойцы привели двенадцать итальянских солдат и одного офицера. Командовавший подразделением мотострелков молоденький лейтенант попросил хозяйку дома приютить ненадолго этих военнопленных, тут же распорядившись поставить у двери часового. Красноармейцы завезли в тот же день для пленных продукты, добытые на брошенных итальянских складах: мешок макарон, головку сыра, упаковку галет и оцинкованный бачок с оливковым маслом.

Лейтенант и бойцы, которые привели в дом Иродовой итальянцев, на следующий день пошли в наступление дальше, а про своих пленных или забыли, или ситуация сложилась так, что им было просто не до них. Часовой  через пару дней тоже куда-то исчез, а в доме, где жили хозяйка и её   двенадцатилетняя дочь, остались тринадцать вчерашних оккупантов.

 Прошла неделя, а за этими нежданно-негаданно вселившимися  в дом Иродовых квартирантами никто не приходил. Итальянцы вели себя смирно, сами себе готовили еду, делали в доме уборку, рубили дрова, топили печку, чистили снег во дворе. Офицер, как ему и положено было по армейскому уставу, продолжал командовать своими солдатами, а те ему беспрекословно подчинялись. Хозяйке дома и её дочери от такого изрядного количества постояльцев-мужчин приходилось терпеть большие неудобства, но они не знали, как и к кому обратиться для того, чтобы выселить из своего дома этих только что пленённых вражеских солдат.

Итальянцам же не хотелось менять своё неожиданное тихое пристанище на лагерь военнопленных, который по их представлению должен непременно находиться в Сибири, где от 50-градусных морозов они обязательно погибнут. Пленные говорили хозяйке, что они согласны выполнять любую самую тяжёлую работу, лишь бы их не отправили за Урал.

В конце концов, избавиться от этих странных постояльцев решилась потерявшая терпение Тая, дочь хозяйки. Не предупредив мать, в субботу, 23 января, ровно через неделю после освобождения города, она отправилась искать военного коменданта. Комендатура размещалась тогда за речкой в одном из частных домов по улице Январской. В те беспокойные дни военный комендант был нужен всем, и попасть к нему, не выстояв предварительно длинной очереди, было невозможно. Тая спросила, кто в очереди к коменданту последний, и пристроилась в хвосте ожидавших приёма взрослых людей с намерением добиться с ним встречи, во что бы то ни  стало. Военные дяди поглядывали на Таю с удивлением, заинтригованные вопросом, зачем такой девчушке потребовался комендант. Среди дожидавшихся приёма нашёлся галантный офицер, предложивший пропустить «даму» вне очереди.

Когда военный комендант увидел перед своим столом юную просительницу, его брови чуть не соскочили со лба:

- А это что за явление? С чем пожаловала, курносая?

- С чем, с чем? – сердитым голосом передразнила Тая коменданта. – Заберите своих пленных итальянцев. Сколько их нам у себя в доме держать?

- Каких пленных? У кого это «у себя»? -  продолжал громко недоумевать подполковник.

- У нас в доме двенадцать итальянских солдат с офицером уже неделю живут, и никто их не забирает.

- Да что ты говоришь?! Вот так новость! – воскликнул поражённый сообщением девочки комендант, которого от непрерывной круглосуточной работы, казалось бы, уже ничем нельзя было удивить. – Чудеса, да и только! Ведь это что же, лагерь военнопленных на дому получается. Сидоренко, быстро ко мне!

- Вот тебе начальник, - указал комендант на Таю. – Иди к ней домой и забери её пленных.

- А вы в Сибирь их не отправите? – забеспокоилась девочка.

- Тебе что, их жалко?

- Не то, что жалко, но не хотелось бы…

- Ладно, приму твою просьбу во внимание. Мы их сейчас здесь в городе на работу определим, а потом видно будет.

 Тая вместе с сержантом Сидоренко и ещё двумя бойцами вернулась домой. Итальянцев увели, и, наверное, единственный за всю войну лагерь военнопленных «на дому»  прекратил своё существование.

                        Когда война еще продолжалась

В двадцатых числах января сорок третьего года закончились бои на территории Россошанского района. Мы, мальчишки, каждодневно жили тогда необычной, напряжённой жизнью. Нам необходимо было обследовать места недавних боёв, посмотреть, что там осталось для нас интересного. Отступая, оккупанты бросили много всякого добра: транспортную технику, различного рода снаряжение, оружие, боеприпасы. Альпийцы оставили всё своё оснащение для лазания по горам: альпенштоки, ледорубы, кошки, прочные канаты. Но из всего этого нас больше всего интересовали лыжи. Мне попалась совсем новенькая пара.  На покрытой белой эмалью верхней стороне не было ни царапинки, а скользящую нижнюю сторону обрамляли узкие металлические полоски. Мечта, а не лыжи.

Оружие тоже притягивало нас к себе, как магнит. Заветной мечтой каждого мальчишки тогда был немецкий «Вальтер» или итальянский «Беретта». Иметь винтовку, карабин тоже неплохо, но с ними опасно было появляться на улице. Вернувшаяся из-за Дона после изгнания оккупантов милиция да и военные сразу отбирали стрелковое оружие у подростков. Мы завидовали ребятам постарше. Пятнадцати – шестнадцатилетние парни получали оружие после зачисления в истребительный батальон. Им поручалась охрана предприятий, складов, они помогали собирать и обезвреживать брошенные боеприпасы, а зачастую также использовались как конвоиры, сопровождавшие колонны военнопленных.

Редкий подросток в то время не обладал небольшим арсеналом, припрятанным в укромном месте. Мне посчастливилось найти исправную ракетницу. В сарае под камышовой крышей я прятал пистолет-пулемёт Шпагина (ППШ). Правда, у автомата не хватало приклада и диска, но стрелять из него было можно. Для этого я привязывал ствол автомата к дереву и направлял его на верхушку высокого тополя, где под вечер устраивалось громкоголосое вороньё. Вставлял патрон в патронник, взводил затвор и дёргал за верёвку, привязанную к спусковому крючку. Потревоженная выстрелом стая ворон взмывала в небо. Немного покружив и выразив громкими криками своё недовольство, птицы снова усаживались на верхних ветках деревьев, а я готовил свою «зенитку» к очередному выстрелу.

Второе место после стрельбы в нашем времяпровождении занимали лыжные вылазки. После прекращения боёв прошли считанные дни, а нас потянуло за город к прибрежным кручам речки Россошь, с которых ещё до войны нам нравилось спускаться на лыжах. Лучшим местом для этого считался Немецкий яр, получивший название от хутора, где до революции жил немецкий колонист.  При спуске по крутым склонам этого оврага можно было мчаться с такой скоростью, что ветер свистел в ушах. Итальянские горные лыжи подходили для таких катаний идеально. Неудобство заключалось в том, что после каждого сопровождавшегося необыкновенно острыми ощущениями спуска приходилось долго подниматься в гору. Это выматывало, и к концу катания вызывало волчий аппетит. Еды мы, конечно, с собою не брали, да и взять-то нам, собственно, было нечего. Но у нашего старшего товарища Николая Санжакова в его холщёвой сумке всегда было припасено что-нибудь съестное. Он честно делил между нами кукурузную лепёшку, от которой тому, кто оказался последним в очереди,  доставалась только горсть крошек. В тот момент мне казалось, что ничего вкуснее, чем эта чёрствая лепёшка, на свете не существовало.

После такой вылазки мы возвращались домой уже в сумерках. Ноги еле-еле передвигали лыжи, как будто к каждой из них было привязано по пудовой гире. Наш путь пролегал по местам, где ещё совсем недавно шли бои. Под снегом оставались неснятые противопехотные мины, неубранные трупы. Один раз, далеко отстав от своих товарищей, я, чтобы спрямить дорогу, свернул с накатанной лыжни на нетронутый снег. Пройдя несколько метров, я задел лыжей снег, покрывавший небольшой бугорок, на месте которого обнажилась застывшая на морозе, скрюченная человеческая рука. Хотя мне в те дни приходилось видеть десятки трупов, но в тот момент от неожиданности я ощутил, как под моей шапкой шевельнулись волосы. Мне нестерпимо захотелось быстрее присоединиться к ребятам. Несмотря на усталость, ноги сами ускорили бег, и я быстро догнал своих товарищей. Николай тут же поинтересовался, чего это я так запыхался. Мне нельзя было признаваться, что испугался мертвеца, поэтому пришлось врать. На того, кто не умел скрыть свой страх, его товарищи тут же обрушивали поток издевательств и насмешек.

В феврале наша ребячья вольница закончилась. Нужно было идти в школу, чтобы продолжать прерванную оккупацией учёбу. За прошедшие полгода, когда каждый из нас был предоставлен самому себе, у многих совсем пропало желание учиться. Я не был исключением и пошёл в школу, что называется, из-под палки. Школа того времени выглядела убого. В грязных полупустых классах, с кое-как заделанными окнами, температура воздуха редко дотягивала до +10 градусов. Сидели мы за разнокалиберными столами, кто на табурете, кто на скамье, снятой с кузова немецкой «цугмашинен», а кто и просто на ящике из-под снарядов. Большинство школьников одевались тогда в то, что удалось добыть на брошенных вещевых складах бежавших оккупантов. Поэтому в одежде преобладал зелёный цвет. У школьных модниц иногда встречались пальто, сшитые местными модистками из голубых шинелей лётчиков люфтваффе. Большинство же щеголяло в лапсердаках, которые домашние умельцы шили из итальянских одеял.

Я тоже перед тем, как идти в школу, решил приодеться. Рядом с нашим домом в перестроенных итальянскими солдатами сараях располагались склады тыловых служб альпийского корпуса. Подыскивая себе подходящую одёжку и обувь, я заглянул в деревянный барак, где до этого находился склад обмундирования, бывшего в употреблении. Здесь до меня уже побывало людей немало, и всё, что могло пригодиться. Среди разбросанных на полу остатков шмотья мне с трудом удалось найти довольно сносные солдатские штаны, сшитые из плотной серой ткани. В другом помещении, где раньше хранилась поношенная обувь, я подобрал себе пару альпийских скарпов (ботинок) с рядами стальных шипов на подошвах, обрамлённых по ранту железными скобами. В этом же бараке мне попалась пара совсем новых суконных обмоток. Для полного завершения школьного костюма образца 1943 года мне не хватало мундира. Дня через два, обследуя дом, в котором размещалась штурманская служба немецкой лётной части, я обнаружил под кучей хлама пришедшийся мне почти впору пиджак из белой льняной ткани. Потом эта трофейная одёжка служила мне ещё не один год. Жаль, что от того времени не осталось моей фотографии. Вид у меня был поистине экстравагантным. Широченные штаны, подмотанные снизу обмотками, вспучивались выше колен, словно надутые воздухом. Мои подкованные железом скарпы, когда я взбегал по деревянной лестнице на второй этаж, так гремели, что пугали соседей по подъезду. Дворовые собаки тоже были почему-то неравнодушны к моему костюму и при каждой встрече норовили вцепиться зубами в мои альпийские шаровары.

Обстановка в нашей школе была почти прифронтовая. На каждой перемене кто-то стрелял или что-то взрывалось. Мальчишки жгли порох, который добывали в подвале дома, находившегося напротив школьного здания, из гильз немецких снарядов. Отделяли гильзу от снаряда элементарно просто: били боковиной об рельс, пока снаряд не вываливался.

Сразу за школьным двором начинался пологий склон к речке Россошь. Ниже, на пойменном заснеженном просторе, мальчишки резвились во время перерывов между уроками.  Эти так называемые детские забавы происходили там, где совсем недавно шли бои, оставившие многочисленные жестокие следы.

У беспризорной детворы большой популярностью пользовались итальянские гранаты, внешне напоминавшие русские матрёшки. На складах, брошенных альпийским корпусом, их осталось огромное количество. Ребята постарше растаскивали гранаты по домам ящиками. Полигоном для их метания обычно выбирали широкую пойму Чёрной Калитвы. Место, удалённое от жилья и взрослых, которые могли бы помешать такому опасному занятию. Зимой эти гранаты часто отказывали из-за того, что примерзала полированная пластиночка, отделявшая после удаления чеки боёк от капсюля детонатора. К концу зимы таких неразорвавшихся гранат за школьным двором валялось множество. Когда в конце марта резко потеплело, эти освобождённые от чеки гранаты стали представлять большую угрозу для людей и животных. Многие из ребят, которые по незнанию или из-за неразумной бравады тронули такую ярко раскрашенную «игрушку», получили тогда серьёзные увечья или вовсе поплатились жизнью.

Наконец, после длинной, морозной зимы наступили солнечные дни. В школу идти не хотелось, и мы часто задерживались у дома, где во время оккупации находилась «поста милитаре» (военная почта) итальянского альпийского корпуса. Весной перед этим зданием из-под снега вытаяла копна писем, которая сразу же стала объектом нашего пристального интереса. Эти письма, которые военные почтальоны не успели вручить адресатам, ещё  в январе выгребли из помещения и свалили недалеко от входной двери. Мы часами ковырялись в этом большом бумажном ворохе, отыскивая конверты потолще. Попадались фотографии, открытки, пакетики с фруктовым порошком для газированной воды.

Конечно, наше бесцеремонное обращение с чужими письмами с точки зрения общепринятой морали может показаться чуть ли не святотатством, но по понятиям того смутного, военного времени эти письма были всего лишь мусором, оставшимся от поверженного врага. Шла беспощадная кровопролитная война, которая превращала в мусор не только мысли и чувства людей, выраженные ими на бумаге, но и их самих. Весеннее солнце обнажило из-под снега сотни, тысячи убитых в зимних сражениях. Они оставались лежать в тех местах, где два месяца назад их настигла смерть. Опасаясь эпидемии, местные власти мобилизовали жителей города и сёл на уборку трупов. В этих поздних похоронах основными участниками были старики, женщины и дети. Рыть ямы вручную в ещё не оттаявшей земле им было не под силу. Поэтому приходилось искать уже готовые для этого места: обвалившиеся блиндажи, окопы, овраги, воронки от фугасных бомб.

Много лет спустя, вспоминая время военного детства и наши до конца не осознанные раскопки вороха итальянских писем, у меня невольно возникло сожаление о том, что тогда не спрятал в надёжное место хотя бы частицу этой военной корреспонденции. Конечно, это было наивное и безнадёжно запоздалое желание провинциального историка. Да разве же в сорок третьем году это было возможно!? Где бы я нашёл тогда это укромное место? Мы жили в чужой, переполненной жильцами квартире. Фронт находился в 150 километрах от Россоши, и редкий день над нашими головами не свистели вражеские бомбы. Сталинградская битва закончилась чуть больше месяца назад, и судьба страны, судьба каждого из нас во многом ещё была неясна.