* * *

Под щекою – осиновый лист.

Белым небом до плеч укрыта.

Где – то в ближнем селе гармонист

тянет песню. Печаль забыта.

Родниками богата земля

здесь у Дона. Божья награда!

И ватага нагих пострелят –

как рыбешки из райского сада.

Слышу шепот усталой земли.

Так шептала когда-то мама,

Теплым словом своих молитв

холод  дней растопив упрямо.

Резче запахи, краски, шумы.

Муравьев точный ход неспешен.

Скоро первый детеныш зимы

здесь запляшет с корявым лешим.

А пока золотым сентябрем

убаюкана я, согрета.

И твой голос далекий, как гром,

кличет где-то средь бабьего лета.

УТРО

Как будто из тяжкого плена

вдруг вырвалось солнце на круг

холодной и серой вселенной.

Двумя полукружьями дуг

сомкнулось над мрачной судьбою

деревьев, людей и зверья.

И стало все снова собою.

И вновь заблестели края

у рек, облаков и травинок.

И гулко открылось окно.

И словно два глаза совиных,

две тучи устало, темно

захлопнулись, мрак поглощая,

и грузно пропали во мгле.

И мир очищая, прощая;

белее, ранимей, круглей,

творя его чутко и мудро,

творя его трудно, как долг,

рождалось привычное утро.

И, кажется, шорох умолк,

чтоб хлынули первые звуки.

И вот показалось на миг,

что это усталые руки

приветствуют вечности крик.

Еще без прогретых пеленок,

предвидя начало начал,

Что это над миром ребенок,

родившийся так закричал…

  ГЕНЕАЛОГИЯ

Подросток с фосфорным лицом

в военном стылом  лихолетье.

Войны крапивные котлеты.

Дух  не достиранных кальсон

и до сих пор витает в хатке

той -  крайней – окнами к оврагу.

Кричит гортанно: «Млеко, матка!» -

там итальянец. -«Бедолага», -

вздыхает женщина, скорбя

всевидящей усталой скорбью

за шестерых своих ребят,

что прятаться привыкли в погреб,

когда над хаткой -  неба стон.

И итальянские портянки

к нему возносятся крестом.

Трёт женщина белье в лоханке

устало – бабушка. Со дня

войны за мир в ответе.

Печет крапивные котлеты

мой дядя, детства не поняв.

ДОРОГА

Я по этой дороге веселой

так пойду, будто век здесь жила.

Будут таять окрестные села.

А над ними – церквей купола!

И обгонит на шустрой клячонке

меня рыжий смешной водовоз.

Будет кнутик посвистывать тонко.

Будет лаять заливисто пес.

- Ну, садись-ка, заезжая краля.

- Не боись, прокачу с ветерком!

Я проеду до дальнего края

деревеньки. А дальше – пешком.

Мимо хат, черепицею крытых.

Мимо пастбищ с седым пастухом.

И дворов  всему свету открытых.

Мимо кладбищ забытых. Пешком.

Грузовик завизжит тормозами.

- Подвезу до сосенок. А там…

- Не хотишь? - Рассмеется глазами

мне водитель. Помчит по лугам.

А дорога уходит под гору.

И дорога ведет в синеву.

Вслед махну работяге – шоферу.

Хорошо, что я просто живу.

Хорошо, что иду по дороге.

И  такая отрада в груди.

И босые несут меня ноги.

И не знаешь, что там -  впереди…

                        ОЛЕНИХА

Этой осенью в поле тихо.

И охотники не палят.

Выйдет из лесу олениха.

В поле выведет оленят.

Отзвенела пора покоса.

Отхлестала пора дождей.

Нынче надолго мерзнут росы.

Не видать далеко людей.

Стелет инеем вечер мглистый.

На тропе – оленьи следы.

На болото кулик со свистом

пролетит от лихой беды.

И помчится, почуяв волю,

олениха. Пугливый взгляд.

Рассмеется вдогонку поле

под копытцами оленят.

Растревоженно охнут сучья:

- Осмелела-то как,  гляди.

Олениха бежит все круче

с оленятами впереди.

* * *

Свет струился от осины

Бестелесным серебром.

Листья – белой парусиной.

Ствол – белеющим ребром.

Отдалился виновато

И чернеет плотно лес -

будто злобы чьей накаты,

будто грусти чьей-то всплеск.

И почудилось людское

На ветру до слез сквозном -

чья-то подлость – под корою,

чьей-то радости надлом.

* * *

Эти лица сухие, как поле,

незадачливых баб деревенских.

Сарафаны, торчащие колом,

Не таких бы писал Кипренский.

Эти руки с мужицкой ухваткой.

Эти впалые груди, гребенки.

Бабы, бабы, так знавшие трактор!

И голодные слезы ребенка!

Дочерей отправляли в ученье.

Сыновей приучали к землице.

И какое-то Божье свеченье

излучали сухие их лица!

Умилялись весь век на рябины,

что грустят и горят у дороги,

словно Родины вздох неизбывный,

словно памяти бабьей ожоги…