Лидия Сычева

«Я рано встал, недолги были сборы…»

(О поэзии Николая Некрасова)

Снежная, морозная зима. Вьюга намела серебристые сугробы-барханы  выше окон нашего невысокого деревенского дома. Буря бушевала ночью, а днем – ослепительный блеск сверкающего великолепия. Тугие, будто натянутые покрывала, снега; жемчужные, заснувшие в палисаднике деревья.

Самое тёплое место в доме – лежанка, кирпичный прямоугольный выступ, обогреваемый печью. Привыкнуть к твёрдости каменной спины невозможно, хотя она покрыта домотканой попоной, а иногда, когда сильно нагревается, ещё и старым ватным одеялом.

На лежанке сушатся черные, жёсткие валенки, дремлет рябой, в потрёпанной шубе кот. Здесь же множество предметов детского хозяйства: пустые катушки, лоскутки ткани, неработающий будильник без стрелок, несколько старых счетных палочек и разномастных пуговиц в самодельной шкатулке, сшитой из поздравительных открыток. Тут же большая, не помещающаяся на этажерке книга в голубовато-сером твёрдом  переплёте – «Мороз, Красный нос». Мне читали её всего один раз, но я отлично помню содержание. Я знаю, что это – поэма и что написал её Некрасов.

Книгой наградили в школе старшую сестру Тамару за успехи в учёбе и примерное поведение. Плотная глянцевая бумага, крупные буквы, подробные иллюстрации во весь лист. Но теперь сестра относится к подарку без трепета - книга безжалостно «дорисована» братом. Савраска тащит сани, в которых поверх дров установлен пулемёт «максим». Старик-отец, скорбно опустив голову, копает могилу тяжелым заступом, не замечая, что на дне «траншеи» лежат две гранаты-лимонки. Крестьянин Прокл похож на героя Гражданской войны – он перепоясан крест-накрест пулемётными лентами, за поясом у него – револьвер. Его жена Дарья, будто партизанка времён Великой Отечественной, вооружена карабином.

Брат Виктор старше меня на десять лет. «Разве можно рисовать в книгах?» – безмолвно возмущаюсь я. Мне ещё неведомо слово «гармония», но я чувствую, что красота разрушена, пусть даже «военная тема» исполнена братом с виртуозным мастерством: он знаток оружия и искусный рисовальщик. И все же насмешка над персонажами поэмы кажется мне почти святотатством. Удивляет, а позже восхищает дерзость брата – нет, я никогда не смогла бы так шутить над смертью!..

Здесь же, на лежанке, книгу Некрасова читала мне мама, а я, отвернувшись к стене,  делая вид, что засыпаю, быстро утирала слёзы. Жизнь домовитой крестьянской семьи несла зерно надвигающейся трагедии. Дарья, Прокл, их дети Гришутка и Маша, суровый свёкор, знахарь, говоривший про больного, что «ещё положить под медведя, чтоб тот ему кости размял» - все эти люди были для меня живыми. «Мороз, Красный нос» - не сказка, а первый учебник страдания.

Днём, свернувшись калачиком на лежанке, гладя мурчащего, как трактор, кота, я смотрела на узорчатые, разукрашенные морозными кружевами стёкла окон и думала, что не надо настраиваться на какое-то особенное счастье – будет ли оно, нет  – это ещё вопрос, а вот смерти и потери неизбежны. Это было первое взрослое открытие, сделанное с помощью Некрасова. Мне-то казалось, что Дед Мороз – новогодний волшебник, привозящий на тройке подарки детям.  Вон как торжественно про него: «Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи, мороз-воевода дозором обходит владенья свои». А он – великолепный, как зима, царствующая за окном, и безжалостный, как стужа, убивающая птиц и зверей.

Но отчего же поэма казалась мне безусловной правдой? Только ли от детской впечатлительности? В конце концов, там же, на лежанке, была прочитана тонкая книжица Лермонтова с поэмой «Беглец» и сказкой «Ашик-Кериб». Картины из чужой кавказской жизни. Интересно, даже романтично, но не обжигающе достоверно. А тут казалось, будто сама крестьянка Дарья рассказывает свою жизнь перед уходом в морозное небытие. Изумительное, отточенное мастерство стиха, подлинность трагедии, подробность крестьянского быта, наглядность, художественность рисуемых картин, а главное, зримость создаваемых героев – нет, тут никто не мог поспорить с Некрасовым!

Поэма вошла в мою жизнь не как придуманный или сочинённый, а как реально существующий мир. Есть миллионы людей, моих современников, о которых я не имею ни малейшего представления, и они никоим образом не повлияли на меня. А вот Некрасов, как мифически-сказочный Дед Мороз, околдовал с первого знакомства…

Это был первый поэт, глубоко и сильно вошедший в мою душу. Я ещё не знала букв, не ходила в школу, из Пушкина запомнила лёгкое и приятное - «мороз и солнце, день чудесный» - эти стихи читала наизусть мама; ничего неясно было с Богом (икона Пресвятой Богородицы висела в красном углу, украшенная цветастыми, с райскими птицами, набожниками, но церковь в селе была закрыта и превращена в склад минеральных удобрений). Стал ли Некрасов опорой в жизни? Не знаю. Но то, что он повлиял – через столетие – на мою судьбу, теперь, оглядываясь на прошлое, очевидно. Повлиял сильней, чем многие мои знакомые, друзья, писатели, ученые и даже родственники.

* * *

Удивительный факт: шагая по ступенькам школьных и вузовских учебников, читая воспоминания современников и исследования литературоведов, с годами я лишь раскрашивала тот контур, рисунок восприятия стихов Некрасова, который сложился у меня в детстве. Может, потому, что я сразу начала с вершины – одного из самых совершенных его творений? Меня, советскую девочку-интернационалистку, Николай Некрасов чудесно превратил в девочку русскую, не стесняющуюся, а гордящуюся своим крестьянским происхождением. (Точно так же, как Иван Никитин легко, несколькими строчками, пробил брешь в официальном школьном атеизме: «Это ты моя, // Русь державная, // Моя родина // Православная!»). Всё дело, конечно, в красоте слова, потому что красота не может быть ложью, она-то и есть настоящая правда! Но разве красота слова не соединена с красотой души человеческой?!

Так вот, все последующие вольные или невольные биографические разыскания и подпорки «по Некрасову», разумеется, расширяли кругозор и эрудицию, были полезны и познавательны, давали пищу уму и позволяли лучше понять людей и время, но всё-таки точнее всего о самом себе говорил поэт. Да и доверяла я Некрасову больше, чем его толкователям.

Стихи были самодостаточны, как, допустим, хрестоматийные «Однажды, в студеную зимнюю пору…» Они легко заучивались, ложились на память, будто уже существовали в высших, духовных сферах, а поэт их лишь открыл и явил миру, ничего не выдумывая и не искажая. Ну, допустим, как географы обнаружили Антарктиду, а физики – электричество.

Стихи про шестилетнего мужичка, везущего из леса «хворосту воз», тоже были студёными – «с клеймом нелюдимой, мертвящей зимы». И мною воспринимались трагически: малютке самостоятельно приходилось управлять гружеными санями, лошадью (это же не цирковая пони!), и вся эта операция по доставке дров проходила в сильный мороз – понятное дело, чтобы лежанка в деревенской избе нагрелась, надо немало потрудиться.

Не помню, под каким соусом подавали нам это произведение («тяжелый крестьянский труд в дореформенную эпоху» - так, что ли?), но если бы я преподавала русскую словесность, я бы сказала о мужественности стихов и о великой силе народной педагогики. Мальчонке лишь «шестой миновал» - мелюзга, дошкольник, - а он уже кормилец, ответственный за семью! Работник, а не раб: с каким достоинством трудящегося человека, занятого полезным делом, он беседует с автором!

Русь во времена Некрасова была по преимуществу крестьянской, и удивительно, как поэт-дворянин, «рабовладелец» по рождению, мог с такой непритворной любовью, а часто и с восхищением, не говоря уже о сочувствии и уважении, относиться к людям ниже его по классу. (Как же это непохоже на нынешних внезапных российских богачей и их подпевал, именующих «простой народ»  быдлом!) По преданию, прапрадед поэта проиграл в карты семь тысяч крепостных, прадед - две, дед – одну, отцу проигрывать уже было нечего, но зато он не чурался «мелкого тиранства» в родовом поместье, а вот Некрасов написал перед смертью о себе, что пользовался крепостным хлебом только до 16 лет, далее он никогда не владел крестьянами, потому что «хлеб полей, возделанных рабами, нейдёт мне впрок».

Чувство любви к людям, независимо от их происхождения и родовитости, было для Некрасова естественным, и именно оно звучало в стихах. «Его послал Бог гнева и печали, // Царям земли напомнить о Христе», - эти строки из «Пророка», посвященного Николаю Чернышевскому, можно отнести и к самому поэту. Кто как живёт, тот так и пишет: да, он-таки стал со временем богачом, «барином», поднявшись к материальному благополучию из крайней бедности, но на стихах сибаритство никак не сказалось – до последнего дня! Значит, не в деньгах, заработанных собственным, а не крепостным трудом, была цель жизни этого умнейшего человека (ум Некрасова отмечали практически все, кто с ним близко общался, да, впрочем, это видно и по стихам), не в славе – он едва ли не самый прижизненно почитаемый поэт в русской литературе, и даже не в «литературном деле» - это ведь Некрасов развернул само течение русской журналистики, возродив «Современник» и влив новую жизнь в «Отечественные записки». Но в чем же тогда? Почему в стихах его так много неизбежного, честного, тяжкого страдания? И почему, несмотря на «некомфортность» этой главной темы, стихи его неизменно вызывают отклик в молодых сердцах? Может, потому, что настоящий поэт всегда идёт путём Христа? Дорогой Христа, то есть любви: «Стихи мои! Свидетели живые // За мир пролитых слёз!»

И ещё: «Я призван был воспеть твои страданья, // Терпеньем изумляющий народ…»

* * *

Мне было десять лет, когда наша семья покинула родное село и переехала жить на окраину райцентра. Мы поселились в половине дома – тесной совхозной квартирке с печным отоплением и с небольшим двориком, где находились хозяйственные постройки и «удобства». Здесь, на улице Некрасова (официальный адрес!), я прожила семь лет – до поступления в институт.

В общем, это была та же деревня, что и прежде, только ближе к городу. Перед домом лежала просёлочная дорога, потом шел небольшой выгон, где привязывали коз, ещё дальше высились белёные извёсткой строения молочно-товарной фермы  - там работал отец.

Легко, сами собой ложились на сердце слова некрасовской «Тройки»:

Что ты жадно глядишь на дорогу

В стороне от веселых подруг?

Знать, забило сердечко тревогу –

Всё лицо твоё вспыхнуло вдруг.

И зачем ты бежишь торопливо

За промчавшейся тройкой вослед?..

На тебя, подбоченясь красиво,

Загляделся проезжий корнет.

Много раз, глядя на песчаную дорогу у дома, я твердила эти стихи, восхищаясь их красотой, наглядностью и музыкальностью. Они были и обо мне, конечно, точно описывая и мою задумчивость (частенько я бывала «в стороне от весёлых подруг»), и  внешность: «На тебя заглядеться не диво, // Полюбить тебя всякий не прочь, // Вьётся алая лента игриво // В волосах твоих, чёрных, как ночь».

Во всякой юной, мечтательной девушке живёт надежда на необыкновенную, романтичную любовь, которая возникнет внезапно, налетит, как тройка на дороге, и навсегда умчит «чернобровую дикарку» из бедного быта и нужды. Любовь разрушит предписанность и неотвратимость социальной судьбы!

Но чудеса случаются с единицами, а для большинства – извечная женская доля, черная работа, тяжелая жизнь. И потому:

Не гляди же с тоской на дорогу,

И за тройкой вослед не спеши,

И тоскливую в сердце тревогу

Поскорей навсегда заглуши!

Не нагнать тебе бешеной тройки:

Кони крепки, и сыты, и бойки, -

И ямщик под хмельком, и к другой

Мчится вихрем корнет молодой…

Это были стихи про мою маму: «От работы и черной, и трудной // Отцветёшь, не успевши расцвесть, // Погрузишься ты в сон непробудный, // Будешь нянчить, работать и есть». Семья, четверо детей, крестьянский труд в совхозе, работа на огороде, хозяйство – нам нужны были деньги для постройки собственного дома. Мама вставала первой и ложилась последней, всех кормила, обшивала и обстирывала; всех любила, для каждого находила «гостинчик» и доброе слово, а душа её все время искала прекрасного, совершенного. Мама читала мне наизусть из Некрасова, Пушкина, Лермонтова, из Гоголя и Толстого, из Чехова и Горького. Она не щеголяла знаниями (перегруженная работой, она всё-таки находила время для книг и читала много – до смерти), а естественно пребывала, помимо привычного быта, в другом мире – её несбывшейся жизни. Специально не уча, не наставляя, она словно передала, «перелила» в меня часть этой тонкой невидимой материи, к которой стремилась её душа.

Стихотворение «Тройка» - памятник в слове сотням тысяч, а может, и миллионам русских женщин – красивых, духовно одарённых, подчинивших свою жизнь семейному долгу. Но писал его Некрасов, скорее всего, с натуры, рассказывая о конкретной женской судьбе. Может быть, о Катерине, крепостной девушке, которую привезла с собой мать поэта с Украины? А может, о судьбе самой матери? Она рано умерла, и в доме крутого норовом мужа жизнь её была тягостной:

И схоронят в сырую могилу,

Как пройдёшь ты тяжелый свой путь,

Бесполезно угасшую силу

И ничем не согретую грудь.

Елена Андреевна Некрасова сыграла огромную роль в русской литературе: воспитала будущего поэта, который с благоговением воспел женщину-мать – труженицу, хозяйку, подвижницу. Она поощряла первые стихотворные опыты своего чуткого и отзывчивого сына, тайком высылала деньги в Петербург, когда Некрасов, не подчинившись отцу, решил идти не по армейской, а по литературной дороге, но главное - мать, не имея ни видимой власти, ни силы, ни богатства, одарила будущего поэта таким запасом духовной поддержки, которого ему хватило на всю жизнь. Мать дала ему жизненный стержень, стала недосягаемым идеалом любви и самоотверженности.

Она умерла в 1841 году, когда поэту было 19 лет. Что он пережил,  перечувствовал?! (Отношения к отцу легко читаются в стихотворении «Родина», написанном в том же, что и «Тройка», 1846 году: «И вот они опять, знакомые места, // Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста, // Текла между пиров, бессмысленного чванства, // Разврата грязного и мелкого тиранства…»)

Пройдут годы, и Некрасов умерит свой горький гнев к отцу, поясняя, что грубость нрава и необузданность поступков были обычны в помещичьей среде. Зато отец привил ему смелость, бесстрашие, научил меткой стрельбе, верховой езде… Но главное призвание Некрасова – не страстно любимая им охота, и не карты, в которых он был удачлив. Поэтической натурою одарила Некрасова мать, и он будет это помнить до последних дней жизни.

А тогда, на заре туманной юности, настало черное время: вскоре за потерей матери последовал ещё один удар – умерла старшая сестра, Елизавета. Она была для Некрасова в семье самым близким, после матери, человеком.

Почему так: всё настоящее, великое оплачено либо большим трудом, либо неизбывным страданием?!..

* * *

В жизни думающего человека ничего не бывает случайным: каждый шаг, поступок – частицы большой картины-мозаики под названием «жизнь». Что и говорить, полотна в результате у каждого получаются разные: бытописание, авангард, суровый реализм, бездушный дизайн...

В пору своей учебы на историческом факультете, вернувшись из Воронежа на каникулы домой, я купила в книжном магазине том избранных сочинений Некрасова. Строго говоря, он был мне не нужен: литературу уже «прошли», а стеснённость в средствах заставляла беречь каждый рубль. Но все разумные расчеты отступили в сторону, когда я открыла книгу:

Если долго сдержанные муки,

Накипев, под сердце подойдут,

Я пишу: рифмованные звуки

Нарушают мой обычный труд.

Всё ж они не хуже плоской прозы

И волнуют мягкие сердца,

Как внезапно хлынувшие слёзы

                              С огорчённого лица.

Может быть, большая часть читателей – это несостоявшиеся писатели?!..  «Рифмованные звуки» в то время уже робко нарушали обычный труд, а сердце моё, да, было слишком мягким, чтобы решительно откликнуться на зов слова… Я любила стихи Некрасова  так, как любят свежеиспечённый домашний хлеб, и потому мне была нужна эта книга. Зачем? Объяснить себе я это не могла.

Плотный, цвета тёмной морской волны том за 26 лет своей жизни совершил негромкое «кругосветное путешествие» - из провинциального Калача в Воронеж, оттуда  вместе с остальной библиотекой - в Москву, далее с одной квартиры на другую (позже, когда я готовилась к экзаменам в Литинститут, у меня был «свой Некрасов», «свой Лермонтов» и пр.), и вот теперь я привезла книгу домой, где пишу этот очерк, работая днём на огороде, а вечером погружаясь в знакомые строки:

Праздник жизни – молодости годы –

Я убил под тяжестью труда,

И поэтом, баловнем свободы,

Другом лени – не был никогда.

Мужественность поэзии Некрасова  поразительна. За простотой формы, некоторой прозаичностью изложения – «Нет в тебе поэзии свободной, // Мой суровый, неуклюжий стих!» - сколько честности, умения смотреть невзгодам в лицо, сколько спокойного достоинства, горечи и сожаления о том, что жизнь могла быть гораздо красивее и счастливее и что это состояние обязательно перелилось бы в слово. Некрасов – предвестник разночинцев 60-х годов ХIХ века, людей, подобных тургеневскому Базарову, которые «сами себя сделали». Но – без ригоризма и самоуверенности, без «заигрываний с народом» и презрения к правящему классу. Потому что Некрасов – поэт, а поэт – это любовь к прекрасному, идеальному и недостижимому:

Та любовь, что добрых прославляет,

Что клеймит злодея и глупца

И венком терновым наделяет

                              Беззащитного певца…

Отправившись в Петербург в 16 лет с тетрадкой юношеских стихов, отказавшись от карьеры военного и лишив себя этим отцовской поддержки, Некрасов оказался на грани нищеты. «Три года я чувствовал себя постоянно голодным», - вспоминал он впоследствии. Это 1838-й, 1839-й, 1840-й… В ресторане на Морской улице под видом чтения газет он украдкой ел хлеб, выставляемый на стол хозяевами заведения.

Ярко горела на поэтическом небосклоне России в это время звезда поручика Лермонтова, а в петербургских углах и подвалах (были отчаянные моменты в жизни Некрасова, когда ему подавали нищие!) мужал новый поэт. Вот откуда природная достоверность зимней, студеной поэмы «Мороз, Красный нос»: в своей бедной молодости Некрасов познал жестокую власть и голода, и холода.

Знаний, полученных в четырех классах Ярославской гимназии, не хватило, чтобы сдать экзамены в университет. Дважды поступая, Некрасов оба раза провалился. Впрочем, за литературу он получит пятерку от профессора Никитенко, который спустя годы станет его цензором.

«Университеты» Некрасова - газетно-журнальная жизнь: ему приходилось писать куплеты, рекламу, фельетоны, очерки, рассказы, повести, водевили, рецензии, переводить (не зная ни одного иностранного языка!); не было, пожалуй, жанра, которым бы он не пытался заработать на существование. Но главным оставались стихи. Знакомые собрали средства по подписке на издание его первой книги «Мечты и звуки». Василий Жуковский, которому молодой поэт показал сборник, посоветовал публиковать его без имени: «Впоследствии вы напишете лучше, и вам будет стыдно за эти стихи».

Что ж, так и вышло! Неудача первой книги, где автор обозначен как «Н. Н.», привела к тому, что Некрасов на пять лет оставил серьезные стихи, он начал писать «эгоистически», только для денег. Но внутренняя, невидимая духовная работа  совершалась, вела верным путём к человеку, который даст его литературному дарованию строгую огранку. «Моя встреча с Белинским была для меня спасением!» - вспоминал Некрасов.

Это важно – кто станет твоим литературным родителем, кто однажды воскликнет: «Да знаете ли вы, что вы поэт – и поэт истинный?», кто заложит в тебя эстетические предпочтения и идеалы. Это так же важно, как семья, дом и первая любовь.

Моим литературным учителем стал поэт Валентин Сорокин. В то время, когда мы встретились, среди многих его должностей была и такая – председатель Всероссийского Некрасовского комитета.

* * *

Моя встреча с Сорокиным была для меня спасением – конечно, в той мере, в какой можно считать спасительной литературную работу вообще: «Стихи мои, - плод жизни несчастливой, // У отдыха похищенных часов…»

Но речь не обо мне, а о том, как тесно, причинно-следственно переплетены нити-события-судьбы в русской литературе и как от основных, плодоносящих древ нашей словесности растут новые побеги. В нежном Есенине заключена смягченная суровость Некрасова, а уж Александра Твардовского, пожалуй, можно назвать Некрасовым ХХ века – и по вкладу в поэзию, и по его журнальной деятельности. Валентин Сорокин говорил мне: «Андрей Белый, Николай Клюев, Игорь Северянин, Василий Каменский, Велимир Хлебников, Николай Асеев, Владимир Маяковский - ни один акмеист, символист, футурист, ни один высокоодаренный поэт начала двадцатого столетия не миновал Некрасова: творчество Некрасова - пристань в океане, маяк, посылающий спасительный свет в бурях и метелях русских. Империи рушатся, а поэт незыблем!».

Заседания Некрасовского комитета проходили в библиотеке, носящей имя поэта, – тогда она располагалась в самом центре Москвы, рядом с Литературным институтом. Несколько раз там бывала и я – в качестве журналиста, готовящего для «Учительской газеты» публикации «по Некрасову». Здесь я познакомилась с одним из духовных потомков поэта - Владимиром Филипповичем Некрасовым. Нет, не родственник, однофамилец, на зато какой! Генерал-майор внутренних войск, доктор исторических наук, профессор, создатель собственной научной школы, один из биографов Лаврентия Берии… И  исследователь генеалогического древа поэта, коллекционер книг Некрасова, а главное – страстный любитель стихов. Помню его в генеральской форме – высокого, в длинной шинели, в армейской фуражке, сухощавого, резкого в движениях…

Но всё-таки главный город в судьбе Некрасова не Москва, а Петербург. Город, где спешил на службу гоголевский Акакий Акакиевич, где проживало несчастное семейство Мармеладовых, описанное Достоевским, где гвардейский офицер Алексей Вронский мечтал покорить Анну Каренину и где молодой поэт встретил свою «музу мести и печали», так непохожую на легкомысленную античную богиню:

Вчерашний день, часу в седьмом,

Зашел я на Сенную.

Там били женщину кнутом

Крестьянку молодую.

Ни звука из её груди,

Лишь бич свистал, летая.

И Музе я сказал: «Гляди!

Сестра твоя родная».

Давно уже нет в России публичных телесных наказаний, а есть публичное выворачивание интимности на телеэкране, нет и бурлаков на Волге, тянущих бечевой груженые баржи, а есть среднеазиатские гастарбайтеры, ушло в историческое прошлое крепостничество и право помещичьей «первой ночи», но пришла интернет-педофилия, у парадных подъездов сановных вельмож не толкутся «деревенские русские люди» (ещё бы, везде охрана и пропускная система!), вместо троек богатые женихи гоняют на иномарках, - но стихи Некрасова всё равно берут за сердце! И не только потому, что читая их, ты видишь наглядную картину исторической России – какой она была полтора века назад. В конце концов, учебник истории даст больше фактов и информации. Дело в другом: вся поэзия Некрасова – совестливая! Чувство мятущейся совести – ключевое для понимания его лирики.

Удивительно, Некрасов никогда не был революционером, но его стихи вдохновляли народовольцев и, как мы сказали бы сегодня, «оппозиционеров», на борьбу с несправедливыми общественными порядками, будили среди молодёжи гражданские чувства. Белинский в пору их близкого знакомства исповедовал социализм, но молодой Некрасов не проникся идеологическими построениями знаменитого критика – поэзия совести была для него важнее «теории», пусть даже самой передовой. Когда кипели страсти между лагерями славянофилов и западников, он не занял ни одну из сторон. Тяжелое положение народа, крепостная отсталость России не сделали из Некрасова либерала и поклонника Запада. Бывая подолгу за границей, он воспринимал Европу спокойно и трезво. Не стал он, впрочем, и «ура-патриотом», то есть человеком, воспевающим власти лишь за то, что у них есть власть, и следовательно, каждый их шаг – благодатный подарок для Отечества.

Некрасов первым увидел талант Достоевского (известны его слова: «новый Гоголь явился»), пути их потом разошлись; в заключении после дела петрашевцев автор «Бедных людей» четыре года провел с Библией в руках, единственной разрешенной ему книгой, но христианские идеи Достоевского никак не отразились на творчестве Некрасова, тогда как художественно-образное воздействие обратного свойства – очевидно. Николай Чернышевский проработал в «Современнике» Некрасова семь лет, он во многом определял направление журнала и умонастроения демократически настроенной интеллигенции, но идеологическое влияние его совершенно не распространялось на главного редактора. Так, к нашумевшему роману Чернышевского «Что делать?», напечатанному в журнале, Некрасов не выразил никакого определенного отношения. (Эту книгу высоко ценил Владимир Ульянов и многие другие революционеры.)

Много лет Некрасов дружил с Тургеневым, восхищаясь его выдающимся литературным талантом, писателей связывала и общая страсть к охоте, и даже сходные коллизии в личной жизни - они их обсуждали в переписке, но в конфликте Добролюбова и Тургенева поэт занял сторону своего сотрудника, «выскочки», «мальчишки», «змеи очковой» (такими определениями награждал молодого критика автор «Отцов и детей»). Выбор дался Некрасову нелегко, но он поступил по совести и до конца жизни молчал, не отвечая на обидные, несправедливые и даже клеветнические выпады бывшего друга.

Лев Толстой только подходил к идее о непротивлении злу насилием, а Некрасов давно уже жил по этой программе: не только экономическая логика развития страны ставила вопрос об уничтожении крепостного права, телесных наказаний и труда бурлаков, к этому подталкивали и общественные умонастроения, формированию   которых способствовал Некрасов. Воистину, поэт есть учитель нации! Некрасов учил, что негоже относиться к миллионам тружеников, как к безгласному скоту, что «не будет сын смотреть спокойно на горе матери родной, не будет гражданин достойный к Отчизне холоден душой», что чаша народного горя полна – «где народ, там и стон». Так, страдающим и горьким словом он разворачивал ход истории, укрощая зло жизни.

Но  совесть - оружие обоюдоострое – она ранила и самого поэта. Раскольников Достоевского ещё не стал на колени и не принёс публичного покаяния, а Некрасов в стихотворении «Рыцарь на час» уже писал, обращаясь к умершей матери:

Я пою тебе песнь покаяния,

Чтобы кроткие очи твои

Смыли жаркой слезою страдания

Все позорные пятна мои!

Совесть есть и у богача, живущего во дворце, и у бедняка, ютящегося в лачуге. Чуткая совесть, а не стремление «обличить», жила в социальных стихах Некрасова, и потому их справедливость признавали и «угнетатели», и «угнетённые». Совесть сделала эти стихи бессмертными, во всяком случае, для русской поэзии. Совесть поэта не позволила ему пройти мимо тех, кто ещё не становился героями русской литературы, – крестьян: «Передо мной никогда не изображенными стояли миллионы живых существ! Они просили любящего взгляда! И что ни человек, то мученик, что ни жизнь, то трагедия!»

…Моя встреча с Валентином Сорокиным стала для меня спасительной потому, что в 90-е годы ХХ века, когда в отечественной литературе буйно взрастали «цветы зла», он ненавязчиво вывел меня из лабиринта «самовыражения» на основную дорогу русской жизни. Вывел с помощью примеров из классической поэзии, в том числе и Некрасова:

Пускай нам говорит изменчивая мода,

Что тема старая – «страдания народа»,

И что поэзия забыть её должна, -

Не верьте, юноши! не стареет она…

* * *

Более того, эта тема и по сей день остаётся самой современной. У меня был знакомый, страстный любитель лирики Некрасова, который несколько раз выигрывал спор, доказывая, что в творчестве поэта можно найти цитаты и высказывания на любой случай жизни. Все оттенки любовного чувства: ревность, восторг, разочарование, умиление, ирония и горечь, гнев и ненависть, отчаяние и надежда – всё есть в «романе в стихах», лирике, посвященной отношениям с Авдотьей Панаевой.

Ну, а что касается жизни социальной, то Некрасов в своих стихах открыл «вечные формулы» российского бытия. «Вот приедет барин, барин нас рассудит!» - это будто про нынешнюю политическую систему. Риторический вопрос: «Кто гражданин страны родной? // Где ты? откликнись! Нет ответа», - хоть сейчас можно вывешивать на любом избирательном участке в России. «О, пошлость и рутина – два гиганта, // Единственно бессмертные на свете», - это про современное российское телевидение. «Иди к униженным, // Иди к обиженным - // Там нужен ты», - наказ-наставление для современной интеллигенции и духовенства…

На теплоходе «Фёдор Шаляпин» мы шли по Волге – реке Некрасова. («О Волга!.. колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я?») Волга – река Островского, Репина, Горького, Шаляпина. Какие имена, какие люди! Какая мощь сделанного, свершенного для русской и мировой культуры!.. Ширь далеких горизонтов, голубеющий водный простор, зелёные, кудрявые от трав и деревьев, безлюдные берега. И  неуместная мысль вдруг: «Кому же это всё достанется?!..»

Некрасов прав:

Ты и убогая,

Ты и обильная,

Ты и могучая,

Ты и бессильная –

Матушка-Русь!

Поэма «Кому на Руси жить хорошо» - самое масштабное и любимое дитя Некрасова. Она осталась незаконченной, разделив судьбу ещё одной незавершенной поэмы – гоголевских «Мертвых душ». Отсутствие ответа на поставленный в названии вопрос символично: тройку-Русь до сих пор мотает по колдобинам исторической неопределённости: из монархии – в диктатуру и террор, из социализма - в дичайший капитализм. От кого же нам ждать «воплощения счастия народного?»

Вот что вышло: «второе пришествие» Некрасова уже в наши дни! Кто-то же должен будить совесть в людях и возвращать званию «демократ» настоящий смысл: демократ – значит, за власть народа, за волю большинства.

Некрасов любил людей, любил жизнь и любил делать других счастливыми. Это от щедрости дара и души, от обострённого чувства родины и родной природы («да, только здесь могу я быть поэтом!»), и от того, что главным героем его лирики был русский народ. Потому Некрасову не страшна никакая критика. Пока жив русский народ, он будет петь:

Ой, полна, полна коробушка,

Есть и ситцы, и парча.

Пожалей,  душа моя зазнобушка,

Молодецкого плеча!

Народ будет петь и даже не подозревать, что «народная» крестьянская песня сочинена Некрасовым. Он, чья «писательская физиономия бесспорна», чьи стихи ни с кем не спутаешь, он, последний великий поэт из господ, растворялся в своих песнях до конца, становясь поистине каплей народной.

Да, ничего не бывает случайным. Ещё один круг жизни: на литературном вечере в Некрасовской библиотеке я читаю свой рассказ – «Песня года». В нём – зимняя деревня, кот на лежанке, старики у телевизора, крестьянская тоска по настоящему искусству и ушедшая жизнь.

…Всё сошлось, времена сомкнулись:

Сейте разумное, доброе, вечное,

Сейте! Спасибо вам скажет сердечное

                               Русский народ…