* * *

Малыш отпускает воздушный шарик

и, жмурясь, с улыбкой глядит на солнце.

Он словно задачку в уме решает:

когда это чудо к нему вернется?

Так я отпускаю твои ладони,

скрывая тоску, как письмо в комоде.

Смотрю, опираясь на подоконник,

как ты через двор в тополя уходишь.

Так мать отпускает дитя в дорогу,

и крестит, глаза утерев украдкой,

и в церковь идет помолиться Богу,

надежду согреть огоньком лампадки.

…Защиплет глаза от стального света,

и хлынут слезинки, как дождик в мае.

Он вместо заветной упругой ленты

уйдет, пустоту в кулачке сжимая.

  * * *

Им суждено, переступив порог,

покинув дом, знакомый с колыбели,

пройти сквозь сад исканий и тревог,

где рифмы, будто яблоки, поспели.

Следы не успевают зарасти,

ведущие в холодные рассветы…

По радуге, по млечному пути,

пересекая призрачную Лету,

они уходят,

росчерком пера

себя приговорив к своей эпохе.

Беда летит на звуки топора,

как птица на кладбищенские крохи.

Но жизнь идет. И зеленеет сад.

Считая дни, бурлит поток широкий.

Ни утонуть. Ни повернуть назад.

Чем глубже омут –

  тем прозрачней строки.

* * *

Это было. Усталый, в пыли,

старый день уходил на молитву.

И за озером где-то вдали

безответно скрипела калитка.

Я бросала слова наугад,

в купол неба, пустой и высокий.

Ты ловил осторожный закат,

и шуршали минуты в осоке…

…Над домами горящий излом

вновь окрасил тревогою мысли.

Наша память взмахнула крылом,

улетая в вечерние выси.

Но пока горизонт не погас,

и полоска дрожит золотая,

позови меня.

Слышишь?

Сейчас.

Я откликнусь.

А после –

не знаю…

      * * *

Запыленное небо развесило тряпки.

Под ногами лежит то ли прах, то ли путь.

Видно, что-то сломалось в привычном порядке:

и других не сыскать, и себя не вернуть.

В час, когда имена позабыты и даты,

и случайные тени шныряют в ночи,

где же голос, к спасению звавший когда-то?

Отчего ж ты, вития, так долго молчишь?

Он слова собирал, вспоминая молитвы,

утекали они, как сквозь пальцы песок.

И шептал невпопад тексты песен забытых,

воспаленные веки раскрыв на восток.

А когда и молитвы, и мысли иссякли,

по земле обожженной ушел человек…

И разбились о камни тяжелые капли

и надежда на будущий Ноев ковчег.

                   * * *

В этом доме не спали, боясь немоты,

те, кого все равно не слышали…

И один постигая закон высоты,

сизый голубь взмывал над крышами.

И свисти не свисти, и зови не зови –

в синеве растворялся точкою…

Бесприютное слово летело за ним,

словно дым папиросы в форточку.

Прозвенело. Застыло. Оттаявший март

приподнял воротник, поежился.

Собирая колоду рассыпанных карт,

время строки свои итожило…

За стеклом, как минувшего века штрихи,

притаились тома и сборники.

Но на кухнях все реже читают стихи,

и дворы метут просто дворники.

      * * *

Между тучами – краюшки неба синего –

окна в истину – прозрачны и чисты.

Словно в зеркало, глядится Ефросиния

в неразбуженные воды Полоты.

Ночь хоронится в трепещущем осиннике,

много темного видавшем на веку.

И в зарю идут былинные дружинники

из мифического «Слова о полку…».

Ни вернуться в эти дали, ни покаяться,

ни откликнуться на этот вечный зов…

Только стрелы перуновы отражаются

в спелых луковицах здешних куполов.

Оттого, видать, в Христово Воскресение,

находясь от просветленья в двух шагах,

вдруг душа рванется следом за Есениным

Русь оплакивать в московских кабаках.

* * *

Тополь, подпирая небосвод,

в толщу дней глядит с немым укором.

И тропинка робкая ведет

к старенькой скамейке у забора.

Здесь и тени поросли быльем…

Только почему-то год от года

окон заколоченный проем

не пускает душу на свободу.

Этот груз не разделить ни с кем.

Горький крик не вырвется наружу.

Тихо дрогнет жилка на виске,

и морщинки сделаются глубже.

Ни в погонных метрах, ни в рублях

не измерить дедовские хаты…

На таких вот сизых тополях

выбьет время памятные даты.

     * * *

Эту возможность –

   когда позовут –

кто-то лукавый подбросит незримо:

переписать, как плохую главу,

переиграть без костюмов и грима.

Под привокзальные крики ворон

ты, прихватив чемодан толстощекий,

просто садишься в последний вагон

и возвращаешься в точку отсчета:

в мудрость, где нет поседевших волос,

в юность, не знавшую долгих сомнений,

в детство, где не было маминых слез

и синяков на разбитых коленях.

…В кассе мигнет электрический свет…

Перебирая рассеянно сдачу,

выброшу в урну обратный билет,

не понимая - смеюсь или плачу.

     * * *

Пролился свет сквозь ветви вековые,

и листья темным золотом легли

на камень тот, что помнит, как впервые

плеснула благодать из-под земли,

укрыла корни шелковой косынкой

и зажурчала звонче и вольней…

И вот теперь звериною тропинкой

без спроса человек пришел за ней.

Смахнул листву. Присел на старый камень.

Задумался о чем-то. Покурил.

Уверенно

      хозяйскими руками

две прочных фляги до краев налил.

И наблюдали солнце на закате

и лес от изумления немой,

как десять литров Божьей благодати

с большим трудом он уносил домой.

* * *

А когда затеплятся вопросы:

для чего звезда дрожит в окне,

и такие тютчевские грозы

будоражат небо по весне, -

вдруг душа забытая заноет,

станет рваться из последних сил –

ты услышишь за своей спиною

взмах его шести свободных крыл.

И начнешь светло и неустанно –

слово к слову –

                           ткать свой главный труд,

что потом из ящика достанут

и с листвой опавшею сожгут.

…Осень в устремлении наивном

красит небо яркой бирюзой,

только не меняется Калинов,

и опять повеяло грозой…