Виктор Никитин

                         ДОМ С ЗЕЛЁНЫМИ БАЛКОНАМИ

     Чтобы ничего не напутать, назовём Сашу Сашей и расстанемся с ним навсегда. Минул год, как он отправился на Восток, чтобы в экзотике «обрести себя», – так он выражался, – и с тех пор от него не поступало никаких вестей.

     Его брата тоже звали Сашей, он был младше на семь лет; мать родила их от разных отцов, отцы разбежались кто куда, а она осталась с двумя сыновьями; оба считались поздними детьми. В управлении, где работал другой Саша, все называли его Александром Васильевичем, и даже мама иначе к нему не обращалась, чтобы не путать со старшим.

     От пропавшего без вести или добровольно растворившегося среди благовоний, дешёвой жизни и эзотерических представлений осталась однокомнатная квартира, в которой он прежде обитал. Александр Васильевич с мамой занимал двухкомнатную квартиру в этом же подъезде пятью этажами ниже.

     Сложилось очень удобно: общаться совсем близко, не на расстоянии. К тому же мать нуждалась в поддержке, и видеть лица своих сыновей каждый день ей доставляло радость.

     Временно пустовавшую квартиру решили сдавать.

     – Александр Васильевич, – обратилась к нему мать, – ну ты сам посуди, нынче жизнь такая стала непутёвая… А так хоть какую копейку в дом возьмём, не на ветер пустим. И за квартиру не платить… А как вернётся, дай Бог, так всё сразу на место станет. Он ещё нам спасибо скажет, что не растерялись…

     Она была убеждена, что старший сын непременно вернётся. Ну как не вернётся? Покуролесит ещё какое-то время и заявится с рассказами.

     Доводы матери Александра Васильевича убедили: в самом деле год прошёл, не по-хозяйски это, на работе ему бы подсказали, что тут речь идёт об «упущенной выгоде», но он и сам всё прекрасно понимал.

     Невысокий, ладный и смирный, Александр Васильевич был крепок в деле, требующем ума, и немногословен для пустого провождения времени. Он ко всему относился ровно, и только один раз случилось ему серьёзно обидеться: когда очутился в больнице с пищевым отравлением, а его невеста сообразила выскочить замуж за подвернувшегося адвоката, тоже молодого парня. Выгода ей была верная, а вот Александр Васильевич остался с носом.

     – Девчонкам надо сдавать, – убеждала мать, – это я тебе точно говорю. Спокойнее будет, надёжнее. От ребят шума много и беспорядка. Возьмёшь каких-нибудь курсантиков – начнут компании разные устраивать, девок водить…

     – Девчонки твои как раз и приведут курсантов, – слабо возражал Александр Васильевич.

     Ему не хотелось никаких девчонок. Придут две подружки, будут смеяться, дёргать друг друга, слушать его вполуха, а он ходи по квартире и объясняй им: вот ванная, это холодильник, телевизор берёт двадцать четыре канала, зимой не холодно, показания счётчика за свет лучше снимать первого числа каждого месяца, не забывайте… Глупость какая. Нет, это невозможно.

     Но мать нельзя было сбить:

     – Не придумывай! Прямо водить начнут… Разве хороших девчонок совсем нет?

     Он теперь не знал, есть ли где хорошие, – не верил.

     Поступили с квартирой так: вызвали по телефону маклера, – способом не самым простым, но дающим какую-то гарантию. Маклером оказалась дородная, коротко стриженая женщина в расцвете деловой активности и на закате личного счастья. Её предложение выглядело лучшим вариантом: она привела двух студенток. Август, должно быть, весёлый месяц, солнце бегает по окнам квартиры, девочки только что поступили… Александру Васильевичу и говорить ничего не пришлось. Мама ещё ходила, была рядом, сидела на стуле, но и она всего несколько слов сумела вставить. Всё перекрыл напор хваткой маклерши. Слова из её рта вылетали, как рыбы на нересте. Она всех задушила ароматом тягостного благоухания, которым, казалось, была облита с головы до ног.   

     – Ну раз всех всё устраивает, давайте заключим договор, – скоро проговорила деловая дама и разложила на столе растрёпанные листы.

     Договор «для себя» больше, для участников, чтобы бумагой скрепить сделку и верить ей, не для налоговой, конечно, – интерес маклерши оплачивали арендаторы-девочки, вернее, их родители.

     – Хорошо-то как сладили, – довольно говорила мать. – Девочки, видно, не пустые, всё же учёбой будут заняты.

     Её это успокаивало, и Александру Васильевичу вроде бы позволяло перевести дух.

     Через месяц, когда он поднялся к девочкам за очередной оплатой, выяснилось, что в квитанции за электричество проставлены совершенно невообразимые цифры, подводящие итог работы небольшой электростанции. Обнаружила это мать, внимательно перебиравшая все квитки.

     – Ты погляди-ка, – удивлённо сообщила она Александру Васильевичу, снимая очки. – Какая страсть! Сколько света они нажарили, уму непостижимо! И с чего бы это? Если только обогреватель включить, так ведь не зима… Да один обогреватель столько и не сожрёт!..

     Пришлось Александру Васильевичу вернуться к девчонкам, чтобы разобраться, в чём тут фокус. Всё оказалось просто: девочки по ошибке приписали лишнего; они не умели самого простого: правильно снять показания счётчика.

     Александр Васильевич вздохнул и принялся терпеливо объяснять, указывая на оконце прибора, что цифры учитываются только до штришка-запятой.

     – Мне-то что, – рассудительно говорил он, – не мне платить, а вам. Только зачем так сильно переплачивать?

     Девочки, похожие на сестёр, обе одинаково худые, в кофточках и джинсах, с жидкими и вялыми светлыми волосами, смотрели на непонятный им «штришок», кивали головами и подначивали друг друга: «А что я тебе говорила?»

     Ещё через месяц история повторилась снова.

     – Я уже объяснял вам, – старался быть спокойным Александр Васильевич. – Вот тут «штришок»…

     Они снова тянули головы, морщили лбы и неожиданно прыгали, как школьницы. Та, которая была побойчей, ела при этом бутерброд с сыром. Жадным, смеющимся ртом она что-то говорила и своей подруге, и ему, наверное, в оправдание, но он не слышал… «На кого они выучатся? – тоскливо думал он. – Самого элементарного не понимают».

     А уже весной подружки-хохотушки неожиданно съехали. Самая бойкая и смешливая бросила учёбу и перебралась вслед за своим парнем в Петербург. Та, которая осталась, одна платить за квартиру была не в состоянии. Прямо в подъезде она вернула Александру Васильевичу ключи и спешно отбыла со своим скарбом на нанятой по этому случаю машине.

     Не сразу, а лишь на следующий день, обнаружилась пропажа. Александр Васильевич был невнимателен, зато мать, доковыляв до квартиры, сразу увидела, чего не хватает.

     – А матрас где? Матраса нет… И дорожки на пол… Дорожку-то зачем, она ведь старая!..

     Даже старый и тяжёлый, тёмно-зелёный чайник в пятнах от сколов, который Александр Васильевич давно порывался выкинуть на помойку, и тот прихватила с собой. Все эти «экспонаты», как определил их про себя Александр Васильевич, он принёс в верхнюю квартиру по настоянию матери на замену нормальных вещей и заодно для «улучшения вида комнаты», как она выражалась. Так что Александру Васильевичу не пришлось горевать, возмущалась мать:

     – Ну ты подумай, какая негодяйка! Вот и сдавай после этого квартиру!

     Мобильный телефон «негодяйки» не отвечал.

     Дальше решили действовать от себя, уже безо всяких посредников, утративших доверие раз и навсегда. По газетным объявлениям – теперь никаких девочек, что вы! получили науку, ещё какую! – Александр Васильевич нашёл подходящую кандидатуру, одобренную матерью. Молодой парень, серьёзный, кажется, не шалопай, да и куда там: в милиции служит, но не курсант, без этого, при деле, значит, ответственный; помоложе Александра Васильевича будет и ростом поменьше, взгляд несколько отстранённый и нетерпеливый, как показалось.

     – Ну что, – с надеждой и согласной улыбкой обратилась мать к Александру Васильевичу, – берём постояльца?

     Александр Васильевич протянул новому квартиранту ключи.

     Парень мельком осмотрел квартиру, ничего не спрашивая об удобствах и правилах. Александру Васильевичу показалось, что квартира его не очень-то интересовала. Главным ему было поскорее получить ключи. Он отдал деньги, вышел вместе с Александром Васильевичем и его матерью на лестницу, вызвал лифт и уехал, сказав, что у него дежурство сегодня, а вещи свои он завтра привезёт.

     Мать отозвалась о нём уважительно:

     – Сразу видно, деловой парень. Слова лишнего не скажет, не болтун. Мне такие всегда нравились!

     У Александра Васильевича сложилось несколько другое мнение: он не мог избавиться от чувства какой-то настороженности, поселившейся в нём.

     Дня через два, вечером, поднялся наверх, чтобы узнать, как там и что. Новый жилец был на месте. Дверь открыл сразу, не спрашивая. Стоял в коридоре по пояс голый, в трусах, в которых и по улице можно ходить, похожий на равнодушного призывника, и смотрел прямо в подбородок Александру Васильевичу; за его спиной неразборчиво играла музыка – звук радио был пластмассовый, дешёвый. Александр Васильевич, стараясь выглядеть приветливым хозяином, сказал:

     – Вот, зашёл проведать. Уже разместились? Всё нормально?

     – Нормально, – как-то вяло ответил жилец уже на ходу, спиной, босыми ногами зашлёпав по полу. Вслед за ним Александр Васильевич вошёл на кухню и увидел там девушку, сидящую на стуле, – вернее, сначала её ноги, обрамлённые вверху узкой полоской юбки. Девушка была глазастая, со случайной улыбкой и распущенными  неухоженными тёмными волосами. Небольшая, под серебро, магнитола на холодильнике восторженно бубнила что-то про «улётный отдых» и «невероятные скидки».

     – Ничего, если я тут шкафчик сделаю? – вдруг спросил квартирант, одной рукой показывая в сторону мойки, а другой почёсывая несуществующий живот.

     – Шкафчик? – не понял Александр Васильевич.

     – Ну да, – принялся объяснять проснувшийся призывник. – Вот тут… и полочки будут… чтобы кастрюлю там поставить и что-нибудь ещё… удобнее так будет…

     – Да?

     – Там вычтем потом. Договоримся…

     – Конечно, – согласился Александр Васильевич; говорить больше было не о чем. – Ну, не буду вам мешать, – сказал он и, отступая назад, улыбнулся девушке, словно поддержав то случайное, что пряталось в ней.

     В коридоре вспомнил, что хотел рассказать про счётчик, но тут же и передумал: всё же парень, неужели не разберётся? Вон шкафчик даже смастерить затеял…

     – До свидания, – облегчённо выдохнул Александр Васильевич.

     Жилец молча кивнул и закрыл дверь.

     Прошла неделя, следом вторая… Как-то слишком спокойно всё было, и Александр Васильевич забеспокоился. Он поднялся наверх и позвонил в квартиру. Вечером это было, после работы, когда кого-то хотят застать дома, но никто ему не открыл. Александр Васильевич позвонил ещё раз и ещё, даже ухо к двери приложил, но ничего не услышал. Если бы квартирант открыл ему дверь, он нашёл бы, что спросить, легко какую-нибудь ерунду придумал, да вот хотя бы про счётчик; просто увидел бы его и успокоился, – значит, всё в порядке.

     Мать его сомнений не разделяла.

     – Ну что егозишь? – говорила она. – Деньги-то заплатил вперёд. Может, по делу какому уехал, служба всё же, а ты в беспокойстве…

     – Я? – удивлялся Александр Васильевич.

     – Ну не я же!.. Тихо ему… Это хорошо, что тихо. Вот когда громко будет, тогда караул.

     И тут он сообразил, что у него есть второй ключ, и нет для него никакого препятствия убедиться в том, в чём он хочет убедиться.

     В квартире, и правда, никого не оказалось – это он понял сразу, как только открыл дверь и ступил в коридор. Вроде бы всё на месте, всё нормально, на первый взгляд. Неприятное, тревожное открытие ждало его на кухне: на плите горел газ – таким спокойным и равномерным пламенем, отчётливо слышным в тишине, что становилось не по себе от одного-единственного вопроса, который сразу же возник в голове Александра Васильевича: это что же, вот так вот уже две недели газ горит? О возможных последствиях думать не хотелось. Что-то такое недовольное внутри Александра Васильевича поднялось и сказало ему: «А ведь ты так и думал. Ещё спасибо скажи, что чайник под огнём не остался или кастрюля. Вот было бы, а?».

     Александр Васильевич выключил газ и перевёл дух.

     Неприятное известие от сына мать восприняла одновременно с удивительной готовностью к чему-то подобному и с некой обидой за обманутые ожидания. Теперь она заговорила иначе.

     – Вот поди, угадай…И что бы это могло получиться в результате, а? Даже страшно подумать…

     Её мысли путались, она хотела сказать что-то ещё, что-то определённо катастрофическое, но вспомнила вдруг про брата Александра Васильевича:

     – Вот ещё экземпляр, – сказала она с усмешкой и добавила: – В батю своего пошёл, тоже путешественник.

     Ей просто хотелось за что-то зацепиться, указать на изначальную причину того, что происходит не так, как хотелось бы.

     Когда квартирант наконец-то объявился, Александр Васильевич сделал ему необходимое внушение. Тон его небольшой, но содержательной речи был строгим. Он так проникся своим испорченным настроением, что уже и подумал: а не слишком ли я за него взялся?

     На помощь ему пришёл сам виновник события. Не оставляя ни  малейшей щёлочки для паузы, только усугубившей бы его положение, он тут же стал рассыпаться в каких-то полусловах, должных означать раскаяние.

     – Да я всё понимаю. Это, конечно, что и говорить. Ясное дело, понятно всё. Ну получилось так…

     Кажется, на одну только секунду он примолк, и этой секунды хватило Александру Васильевичу, чтобы увидеть, как в потемневшем лице квартиранта проявилось уверенное движение к оправданию.

     – Нас по тревоге в тот день вызвали. Я подхватился, как был, - и в машину. Прислали за мной. Только газ зажёг, даже чай попить не успел.

     Сбитый с толку, Александр Васильевич переспросил:

     – По тревоге?

     – Ну да, – обрадованно подтвердил квартирант, просияв голубыми глазами. – Забрали прямо по тревоге, а потом перебросили нас.

     «Вот оно что», – тупо подумал Александр Васильевич. И выходило так, что он вынужден удовлетвориться таким объяснением и согласиться на все эти «тревоги» и «перебросили нас», и не спрашивать, как разумный и понимающий человек, куда «перебросили» и зачем. Но легче ему от этого не стало. От такой «тревоги» Александру Васильевичу и его матери было как-то неуютно и даже тревожно. Прошло-то всего ничего, недели две, не больше, и их опасения оправдались вполне.  

     Подошёл срок платить за квартиру; жилец, прожив несколько лишних дней, денег не нёс, и на месте его не оказывалось – и назавтра, и послезавтра. Однако газ в кухне не горел – уже это было хорошо. Александр Васильевич, помня про «тревогу» и возможность «переброски», решил всё-таки позвонить по мобильному и сразу же добился успеха. Голос у квартиранта был расслабленный и далёкий.

     – А какой сегодня день?

     – Среда, – ответил Александр Васильевич.

     – Среда… Значит, в субботу буду. Да приеду я, – лениво протянул жилец в трубку. – Куда я денусь…

     И всё – и всё закончилось на этом. Ни в субботу, ни в какой-либо другой день он так и не объявился. Александр Васильевич пытался дозвониться, чтобы выяснить, что же случилось, но тщетно – абонент был вечно недоступен.

     Квартира наверху оставленно пахла обманом. На стареньком холодильнике ворохом мятых, раскладных бумаг, словно многостраничным приговором, лежали неоплаченные счета. Унижение. Насмешка. «Шкафчик, – бормотал он про себя. – Шкафчик… Голубоглазый недомерок. И ключи не вернул…»

     –  «А можно я здесь шкафчик сделаю?» – произнёс он вслух и пнул газовую плиту ногой. Она всё равно не работала. Поэтому и газ не горел в прошлый раз.

     Мать как-то просто и случайно, непонятно почему, сказала Александру Васильевичу: «Дырявый ты человек, невезучий. Ничего у тебя в руках не держится». Она очень сильно расстроилась – так, что слегла.

     – Ноги у меня трудные. Не хотят ходить, хоть ты тресни.

     Весной это случилось, в марте, весной со снежком и оттепелью одновременно. Александр Васильевич вызвал врача. Пришла торопливая женщина и, оставляя следы от грязных сапог на полу, уселась прямо в пальто на диван рядом с лежащей матерью. Ничего хорошего врач не сказала. Уже в коридоре уходящей спиной, бросила куда-то вперёд опередившие смысл слова: «Ничего тут не поделаешь».

     Проглатывая комок в горле, мать вдруг выдала:

     – Вот так врач… А в поликлинику к ним придёшь, бахилы надо надевать.

     У неё было пугливое лицо ребёнка, которому строго-настрого запретили шалить. И только сейчас до Александра Васильевича дошёл смысл того, что сказала врач.

     Удручённый, он слушал наказ матери:

     – Квартиру не продавай. Что от этих денег выручишь? Какие это теперь деньги? Это раньше деньги были, а сейчас куда их… Веса в них нету. Деньги эти в пыль обратятся, а квартира, она всегда останется, это капитал по нынешним временам…

     Когда выносили гроб из подъезда, крупными мокрыми хлопьями повалил снег. Провожать в последний путь вызвались ещё две соседки. Сидя посередине погребального «пазика», Александр Васильевич смотрел в пол, иногда поворачивая  голову в сторону водителя и примостившейся рядом пары выносных. Что-то в их лицах его насторожило. Сквозь шум мотора до него доносился оживлённый матерок. Там посмеивались, рассказывая друг другу что-то весёлое. Казалось, что они едут на какую-то вечеринку за город. И никакого отношения к скорбному делу не имеют. Меж тем две соседки, начав с того, что покойница хорошо выглядит, перешли к обсуждению внуков. «И тут уж ничего не поделаешь», – подумал Александр Васильевич.

     На кладбище вдруг пошёл дождь. Деревья вокруг посветлели и сделались мокрыми. Стволы и ветви были усеяны мелкими каплями.

     Дом, в котором Александр Васильевич жил с матерью, был приметным. Все балконы на нем были выкрашены в зелёный цвет. Его так и называли в округе для удобства обозначения, даже номер ему был не нужен, – «дом с зелёными балконами». Среди прочих пяти- и девятиэтажных домов он выделялся своим не разнообразием, а упорядоченностью: в нём всё оставалось неизменным, как было задумано в самом начале. А магазин на первом этаже этого же дома, с правого края, если смотреть от дороги, назывался «космическим». Построен дом был в эпоху первых космических свершений, и там орнаментом у входа в магазин, мозаикой и металлической композицией, было выложено фантастическое небо, наползавшее и на торцевую сторону дома, – кольца и сферы сплетались и боролись друг с другом за господство, звёзды вытягивали свои серебристые концы, а побеждал всех огромного роста рабочий человек с лучистым шаром-спутником на раскрытой ладони.

     После смерти матери Александр Васильевич словно впал в оцепенение. Он смотрел в окно, где в отдалении, за остатками бывшего здесь когда-то леса, возвышались трубы вредного производства, и небо приобретало слегка болезненный, фиолетовый оттенок, каким-то образом вполне сопоставимый с фантастической картиной неба у магазина за его спиной, – и думал, что же ему теперь делать. Он остался один, и сразу всё изменилось. Утрата могла означать свободу, но разве её ждали? В то же время ему надо продолжать начатое дело: сдавать квартиру. Вот так – всё просто, и не надо ничего искать. Оцепенение сменилось порядком, ведь прежний порядок был делом, а теперь пришло время ему стать работой.

     На настоящую работу он перестал ходить: следил за квартирантами. Наверху обитала семья из двух человек, без детей. Ему под тридцать (паспорт к соглашению, конечно же, прилагался), тёмные спутанные волосы, взгляд какой-то равнодушный и на всё согласный. Было хорошо заметно, что он занят чем-то ещё, кроме настоящего момента. Про неё можно было сказать только одно: это открытое лицо Александр Васильевич уже где-то встречал. Ему даже представилось, что она похожа на девушку того квартиранта-мента, бесследно исчезнувшего с ключами, ту самую, которой он когда-то улыбнулся на кухне, – это она же, только постарше, всё очень близко, совпадает выражением, вот только улыбнуться ей, этой, другой, почти той же, у него не получилось.

     Порядок держался довольно долго, да и Александр был постоянно настороже; но всё же и он не углядел. Как-то в самом конце лета, лета не календарного, а вышедшего за его рамки, дозревающего своим чередом и вдруг уперевшегося в стену холодного дождя, Веру (а её звали Верой) оставил муж. Брошенная жена сидела на кухне и вытирала слёзы.

     – Он ушёл! Ушёл! И как я теперь буду?

     Александр стоял рядом и пытался её утешить:

     – Может, ещё вернётся?

     Он не вполне понимал свою роль.

     – Он? Вернётся? – воспалённо блестя глазами, Вера с отчаянием смотрела на Александра. – Нет, это всё, это насовсем! Он же бросил меня, алкоголик!

     Александр что-то не замечал, чтобы её муж пил. Впрочем, выяснилось, что настоящими мужем и женой они не были, а просто жили вместе. О том, что послужило причиной разрыва, не было сказано ни слова.

     – Ничего мне не оставил! – продолжала истерику Вера. – Ничего! У меня нет денег, чтобы заплатить за квартиру!

     И тут она разрыдалась так обильно, с таким безнадёжным надрывом, что Александр растерялся. Он знал только одно: нужно что-то предпринять, чтобы остановить этот поток, сливающийся с пеленой дождя за окном. Он только руку протянул по направлению к Вере, а она уже ткнулась в него зарёванным лицом. И сразу стало легче – и ей, и ему. Он гладил её по волосам и что-то шептал, как ребёнку, которому приснился страшный сон, а она не отрывалась от него, подчиняясь движению руки и внимая его бессвязным словам. Теперь она ухватилась за него, чтобы не быть брошенной, обняла, чтобы не отпустить, не остаться в одиночестве, и он вдруг поцеловал её. И сделал это ещё раз и ещё. Она доверчиво ответила, страшный сон уходил, заканчивался дождь, но она не открывала глаза, чтобы не спугнуть внезапную перемену, и он закрывал свои, продолжая шептать, как в лихорадке, спасительные заклинания:

     – Ничего страшного. Всё будет нормально.

     Они оба знали, что им делать, их движения были чёткими и слаженными, совпадавшими с подступившими сумерками, и в этом не было ничего странного или удивительного, и закончилось только под утро.

     Не веря самому себе, Александр пытался вспомнить, как это было, с чего началось. Запах кофе и ванили, пустая чашка и блюдце с крошками печенья на столе, беззащитное лицо Веры, её тёмные волосы, все её движения, выдававшие слабость, короткая юбка, поджатые ноги – все случайные и важные детали складывались в одно целое, и это целое, одновременно воздушное, невесомое и имевшее вес живого тела, спало, свернувшись калачиком у стены. Когда Вера проснулась, щурясь от яркого солнечного света, победно заливавшего окно, Александр с готовностью повторил свои вчерашние заклинания, ставшие вдруг обещанием.

     Все последующие действия Веры имели отношение только ко сну, касались целебных свойств ночи: кошмар закончился, она спасена, и можно улыбнуться; она сладко потянулась, удовлетворённо вздохнула, как вздыхает женщина, убедившаяся в положительном исходе какого-либо дела, и протянула руки навстречу Александру.

     Так они стали жить вместе. Александр спустился в нижнюю квартиру и перенёс наверх некоторые вещи, необходимые в быту. Вера с утра уходила на работу (сидела на кассе в каком-то продуктовом магазине) и возвращалась только вечером. У Александра день уходил на приготовление еды к её приходу и слежку за жильцами.

     Теперь он сдавал квартиру, в которой жил вместе с матерью, – так было удобнее, за неё выходило больше денег. Вселилась семья из двух человек, они вместе торговали чем-то на рынке. Она казалась раза в два крупнее и выше своего мужа, зато он был очень подвижен и крепко стоял на широко расставленных ногах. Она была молчалива, он охотно мог бы заговорить любого до смерти. Было видно, что вместе они неспроста.

     Часто днём, а случалось даже и ночью, они подкатывали к дому с зелёными балконами на такси и заносили в подъезд объёмистые тюки с какими-то вещами, и точно так же потом выходили обратно к дожидавшейся их машине с другими тюками. Покуда он расплачивался с таксистом, она уже тащила привезённый товар. Следом за ней тянул свой неподъёмный груз и он. У лавки рядом с подъездом останавливался, делая передышку. Наскоро и смешно курил на ветру. Так приезжали или уезжали. Наблюдать за этим оборотом было интересно. Главное, что платили за квартиру исправно и вовремя.

     Зимой, точнее ближе к весне, что-то случилось – вообще в мире. Случилось неразгаданным и, скорее всего, неприметным для большинства людей событием. Вечером на кухне, сидя перед тарелкой супа, Вера рассказывала что-то смешное (так она считала) Александру, а он, улыбаясь её оживлённому голосу, глядел в окно на трубы, потому что иной перспективы у него не наблюдалось. Трубы в отдалении смотрелись какими-то безнадёжными муляжами, но дым от них тянулся вверх живой. Упорство работы невидимых сил по выталкиванию отходов приносило свои плоды. Небо, подсвеченное заходящим солнцем, приобрело необычайно красивый цвет. Сбившиеся в кучу барашки облаков вытянулись словно ещё одним опрокинутым небосводом. Это было низко висящее зеркало с розовато-фиолетовой кашкой на летнем лугу. Небо превращалось в картину художника, которую выставили на всеобщее обозрение. Это было воздушное, невесомое полотно огромных размеров. Красота слияния вредного производства с природой завораживала. Александр вглядывался в облака, в их бездонную протяжённость, зачарованный тем, что делал дым с атмосферой. Ему хотелось запрокинуть голову, чтобы увидеть всё до конца, но мешали окно, потолок, стены. Это небо дышало какой-то другой, заманчивой жизнью, какой она никогда не бывает на самом деле.

     – Ты меня не слушаешь? – утвердительно спросила Вера.

     – Да, это правда смешно, – рассеянно ответил он позже.

     Разговаривать у них не очень-то получалось. Лучше всего у них получалось вместе спасть, когда ночь оставляла в человеке только его физическое начало и отменяла любые слова. А потом и это закончилось. Весной, когда растаял снег, солнце набрало силу и стало тепло, Вера исчезла из его жизни; она просто ушла, оставив на кухне записку: «Всё. Спасибо».

     Странно, но он не почувствовал себя брошенным; его это как-то не расстроило. Всё, так всё. Наоборот, ему словно немного легче стало. Значит, перезимовала, подумал он, глядя в окно. Трубы вдалеке высились мёртвыми, выполнившими свою тяжёлую работу исполинами. Дыма не было.

     Теперь его интересовало другое. Раньше он просто не замечал, как много людей копаются в мусорных контейнерах. Не мог он себе также представить, что они там ищут. Здесь обменивались мнениями по поводу найденных предметов, заводили знакомства, ссорились и мирились, старались обойти конкурентов. Среди разного окрестного люда, охочего до раскопок, попадались и прилично одетые мужчины и женщины.

     Вот загадочная женщина в длинном чёрном пальто и в шляпе того же цвета с широкими полями, как бы прогуливаясь с несуществующей собакой, медленно и неохотно приблизилась к мусорному баку. Из рукава вытянулась рука в чёрной перчатке – случайный, примерочный жест. Другой рукой она поправила красный шарф на шее, а этой попыталась что-то зацепить с края бака. Но нет, отказалась. Либо ошиблась, либо не подошло. Прошла дальше вдоль всего ряда ровным шагом с заложенными за спину руками, заглядывая поочерёдно в каждую ёмкость, и наконец пропала за кирпичной стенкой и дворовыми деревьями.

     Всё это было чрезвычайно интересно. Александр испытал потребность в движении и вышел на улицу. За кирпичной стенкой, служащей оградой мусорке, он наткнулся на деревянный стол; такие столы по обыкновению существуют почти в каждом дворе. Как водится, за ним сидели и играли в карты. Все сплошь блеклые и невыразительные лица навсегда утраченной национальности. От них кисло и пропаще несло пивом. Александр отчего-то смутился и тихо сказал:

     - Здравствуйте.

     На него, кажется, совсем не обратили внимания. Карты продолжали сально щёлкать о поверхность стола, игроки – курить. Лишь один из них запоздало оторвался от растрёпанной колоды, лениво взглянул на Александра («С благодушием небритой обезьяны», - успел отметить тот про себя) и снова уткнулся в стол.

     Их нигде не ждали. Свой неспешный разговор они перемежали различными обрывистыми словечками, которые давно уже не принимались за ругательства, а собственно, и представляли собой речь, состоящую из каких-то рваных, полупроглоченных междометий, которые, если бы записать их беспрерывной лентой, стягивая скороговорку во что-то знакомое и хотя бы приблизительно похожее, обернулись бы одним-единственным словом, – получался какой-то скользкий и невкусный «холодец».

     Вдруг внимание Александра отвлёк посторонний звук. Он повернул голову вправо, наверх и столкнулся с пустым (а ему поначалу от неожиданности показалось, что с «плотным») взглядом отрицающей всякую мысль особи. Так на него смотрели из-за покачнувшихся веток акации, нависающих над рядом металлических, помеченных ржавчиной гаражей. Ближний был выкрашен ядовитой жёлтой краской, на его крыше сидела девушка в джинсах, со спутанными бесцветными волосами. Он почесала голову и скинула вниз, прямо под ноги Александру, красно-синий детский мячик. Александр машинально пнул его ногой в закрытые ворота гаража. Девушка, ловко пользуясь ветками, тотчас спустилась на землю. Теперь она ударила по мячу – в другую сторону. Мячик звонко шлёпнулся о кирпичную стенку и откатился назад, остановленный её ногой в поношенной кроссовке.

     – Тебя как зовут?

     – Александр… Саша, – поправился он.

     Она никак не назвалась. Впрочем, это было не очень важно. Он стоял, как вкопанный, потому что не знал, куда ему идти.

     Довольно быстро его приняли в свою компанию – после первого же глотка пива, купленного на его деньги. Он и сбегал за ним в «космический» магазин. Выпил последним, замыкая тесный круг, из двухлитровой баклажки и неожиданно закашлялся, смущённо улыбаясь. Все одобрительно загоготали. Его похлопали по плечу; кто-то даже сказал что-то такое, что прежде могло бы показаться обидным и даже оскорбительным, но теперь Саша так не считал. Она не позволяла им над ним смеяться, и вскоре все шутки закончились.

     А потом пришло лето. Он так сблизился с ней, так привык проводить почти всё время у стола за кирпичной стенкой, что не мог расстаться с новым расписанием своей жизни. Он погрубел, не только характером, но и внешне: кожей загорелого лица, выражением глаз, повадками. Научился без запинки выговаривать «холодец». И теперь сыпал этими «холодцами» направо и налево по случаю и просто так, для разгона тяжести в голове и поднятия настроения.

     Он спешил к месту их встречи. Она всегда была там – спускалась с крыши при его появлении; шелестели ветки акации, фигура в джинсах и синей кофточке садилась к нему на колени; она обнимала его, клала голову на плечо ­– было так приятно, словно всё случалось впервые, или он наконец вернулся откуда-то домой. Где она жила и чем – кому это интересно? Он не задавал вопросов и даже не знал, что это такое.

     Летние вечера были особенными. Физическое ощущение тепла, лёгкого холодка, а ещё вкус пива и то, как она прильнула к нему, – всё складывалось таким образом, что ему легко было оставаться беспечным, гораздо легче, чем быть озабоченным.

     Как-то раз его потревожили. Две женщины пожилого возраста остановили у подъезда. Они смутно кого-то напоминали, но кого – соседей? – он не мог вспомнить. Спросили без всяких затей:

     – А что вы с квартирой будете делать?

     Смотрели на него пытливо, с таким совместным участием, что становилось не по себе. Он запустил в них «холодцом», но если и напугал, то не сильно: они, конечно, вроде бы и удивились, не ожидая от него ничего подобного, и тут же насмешливо хмыкнули, отступив в сторону.

     Хотя он ничего не понял – не понял, почему с квартирой надо что-то делать, – но сразу же сообразил главное: ему собираются сделать что-то нехорошее. Он колебался недолго; верное решение пришло сразу, ведь оно уже было почти готово, не хватало только слабого намёка, какого-то толчка, и вот наконец он произошёл.

     Она согласилась, ему не пришлось её уговаривать. Ему было хорошо уже только от того, что ей не надо было ничего объяснять; она принимала любое его движение. Он просто взял её за руку, и они поднялись в его квартиру.

     Теперь они были заняты только собой. Она сидела на диване, сложив по-турецки ноги, и курила. Солнце золотой тенью повторяло на зеленоватых обоях стены звёздчатый узор пожелтевших, давно не стиранных штор, прикрывавших балконное окно. Он улыбался. Она бросала окурок в пустую жестянку из-под кофе, стоявшую на полу, и раскрывала навстречу ему руки. Он кидался к ней, беспорядочно тыкался задохнувшимися губами в лицо, стягивал с неё джинсы, кофточку. Они целовались, кусая друг друга за язык. Она прижималась к стене, и он брал её, словно крепость, которая давно желает сдаться захватчикам. Он и чувствовал себя в эти минуты завоевателем, ведомым звериным инстинктом.

     Ещё однажды был телефонный звонок. Он удивился, потому что уже не помнил, когда последний раз ему кто-нибудь звонил. Подняв трубку, услышал знакомые речи: «С квартирой-то что надумали, а?» И тут же выдернул провод из розетки; телефон ему был не нужен, – звонить-то всё равно некому. Понять из всего этого можно было только одно: на улицу лучше не выходить. Ей было всё равно. Она совершенно обжилась в его квартире, превратив её в некое подобие двора, вернее, той его части, которая была ограничена кирпичной стенкой и мусоркой.

     Ещё через несколько дней, а, может, и недель, сообразить это теперь не представлялось возможным, кто-то позвонил в дверь. Он поднялся с промятого и прокуренного дивана и вышел в коридор, задевая по пути босыми ногами пустые бутылки. Затих на миг, потом припал к дверному глазку. Настойчивым нажимом звонок повторился. Он увидел двух людей; что-то в них для него показалось знакомым, насколько можно было разглядеть: она здоровая, высокая, он маленький и толстенький. Это его насторожило. Дверь ни в коем случае нельзя было открывать. Высокая снова позвонила, оглядываясь на толстенького.

     – Где его носит? Он когда-нибудь дома бывает?

     – Да говорят, там он.

     – Осаду что ли держит…

     Они потоптались ещё какое-то время у двери, говоря что-то про деньги, и уехали на лифте.

     А потом время закончилось. Его просто не стало ни для чего. Он посмотрел в окно и увидел фиолетовое небо, словно ещё подсвеченное откуда-то сверху нежно-розовыми драгоценными камнями. Знакомые трубы исправно исторгали из себя клубы высокого дыма, поддерживая сладость внутреннего опустошения.

     Тонкий звук, похожий на писк, заставил его обернуться. Голенькая, она стояла в дверном проёме и радостно скалилась. Резвая самочка. Он гыкнул ей в ответ, и она юрко скользнула под одеяло, сброшенное на пол. Все мысли куда-то пропали, закончились все слова, и вместе с ними исчезла осознанная речь. Уже не надо было что-то говорить; оставалось только издавать звуки, и этого было вполне достаточно для того, чтобы испытывать животную радость существования. Разговаривать и не хотелось. О чём? Было спокойно и безмятежно.

     – У-у, – говорил он.

     – А-а, – отзывалась она.