Виктор Силин. СТАРИК И ПОЛЕ
Виктор Силин
СТАРИК И ПОЛЕ
(Встречи с Гавриилом Троепольским)
«Что ты можешь сделать?»
- Драться, - сказал он, - драться, пока не умру.
Но в темноте не было видно ни огней, ни зарева –
были только ветер да надутый им парус,
и ему вдруг показалось, что он уже умер.
Он сложил руки вместе и почувствовал свои ладони.
Они не были мертвы, и он мог вызвать боль,
а значит, и жизнь, просто сжимая и разжимая их.
Он прислонился к корме и понял, что жив.
Об этом ему сказали его плечи.«Мне надо прочесть
все те молитвы, которые я обещался прочесть…»
Эрнест Хемингуэй, «Старик и море»
1
Я был в числе тех полутора десятков человек, кому Гавриил Троепольский впервые прочитал главы из ещё не напечатанного «Белого Бима Черное ухо». Происходило это в начале декабря семидесятого года. А официально «Бим» появился на свет через месяц – в январе семьдесят первого в журнале «Наш современник».
Троепольский тогда приехал в Острогожск на очередное занятие литературной группы. Его ждали, и ждали с нетерпением. У местной литературной братии Гавриил Николаевич считался непререкаемым авторитетом.
Собрались как всегда в редакции районной газеты. Для меня, десятиклассника, в диковинку была и сама атмосфера занятий, и то, как читали стихи авторы, и какие споры, схватки по поводу написанного возникали. Троепольский сидел чуть в сторонке, внимательно и молча слушал.
Неожиданно широко открылась дверь, и как-то боком, нерешительно просунулся Иван Чесноков, пастух из Болдырёвки. В новой, незамызганной телогрейке и блестящих резиновых сапогах, подвернутых «для форсу» в голенищах.
Стушевался, извинился:
- Незадача вышла, автобус опоздал, - мял он в руках треух.
Никто вроде бы и не заметил появления поэта. А когда очередной спор полностью иссяк, Троепольский обратился к Чеснокову:
- Ты бы, Иван, нам что-нибудь из новенького почитал. Есть ведь, наверное, неопубликованные стихи?
Чесноков вновь стушевался – больше прежнего; встал, как провинившийся ученик, в руках мял школьную тетрадку.
- Читай, читай! – зашикали на него со всех сторон.
И Иван начал. Читал он, как мне тогда показалось, долго, с расстановкой, запинаясь и останавливаясь. Вновь начинал стих сначала. Троепольский слушал неотрывно и не перебивая. А когда Чесноков умолк, то Гавриил Николаевич обратился к нему:
- Книгу тебе надо собирать. Стихи на машинке перепечатал? Нет? Я же тебе сколько раз говорил: «Готовь рукопись! Собери все – и мне переправь. А я уж буду думать…»
Через два года в Центрально-Черноземном книжном издательстве выйдет пятитысячным тиражом поэтический сборник колхозника из села Болдырёвка Ивана Чеснокова. А назовет он его «Человечность». И будет в книжке одно стихотворение без названия, но с посвящением – «Гавриилу Николаевичу Троепольскому».
Вновь знакомые картины.
Пламя дальнего леска,
Журавлиные пунктиры,
Журавлиная тоска.
А вокруг – светло и тихо.
Ни печали, ни тоски…
Я иду, а паутина
Обвивает сапоги.
И, не выветрясь с годами,
Веет тёплый дух земной.
Много пройдено. Но в далях
Не забыл я край родной.
С плавным креном ястребиным
В ломких солнечных лучах,
С нестареющей рябиной
У сверкнувшего ручья.
С этой милою, неброской
Беспокойной красотой.
С запыленною березкой.
С золотой её листвой.
…Скоро ветер листья скосит,
Скоро дождь заладит злой…
На земле отцовской – осень,
И моя – не за горой.
Пожалуй, одно из самых пронзительных, самых лучших своих стихотворений простой, не блещущий грамотностью колхозник из Болдырёвки, у которого была и сума, и тюрьма, посвятил человеку, которого он боготворил. Да, собственно, так оно и было: не встреться Чеснокову по жизни Троепольский – и мы не узнали бы, как щедро судьба наградила крестьянского сына поэтическим даром. Гавриил Николаевич вспомнит в одном из наших частых и длинных телефонных разговоров и Ивана Чеснокова, и бабушку Лиду – Лидию Михайловну Титову, и Нину Чухлебову, и Якова Кравченко, и Ивана Божкова. «Всё великое – просто. Избыток восторженности всегда не читается. Да и не веришь такому слову. Недаром же говорят: ложная патетика. Вот у Ивана Чеснокова лирика с какой-то внутренней мощью. Её нельзя пересказать. В этом его и сила», - сказано Троепольским.
Троепольский помогал многим. Конечно, когда чувствовал, что есть в человеке «искра Божия» (любил он это выражение). Однажды к нему пришла пенсионерка. С ученической тетрадкой, вкривь и вкось исписанной карандашом.
- Думаю, что она сильно стеснялась, - вспоминал Гавриил Николаевич. – И оттого, что грамотой не отличалась, и своей «чудинки» - привычки стихи складывать. Почитал я, посмотрел и пригласил приходить к нам на литгруппу почаще. Внешне человек неприметный, а по сути – содержательный. Стала к нам хаживать Лидия Михайловна. Иногда, правда, и пропускала литературные вечера, но уж если приходила, то приносила целую кучу новых стихов. Мне нравились её стихи, готовил их к печати, правил. Она не обижалась, а прислушивалась к советам.
«Лидия Михайловна Титова, бабушка Лида, как зовут её ребятишки, писать книжки и не собиралась. Но в 1942 году, когда была война, город Острогожск захватили фашисты. А у бабушки Лиды было много детей. И тогда она сама стала придумывать для них сказки и забавные истории про зверюшек. Она записывала сказки в тетрадку и читала своим детям. Потом к бабушке Лиде стали приходить соседи, переписывали её сказки в другие тетради и читали другим детям. И весь Острогожск знал стихи бабушки Лиды». Так в предисловии ко второй книжке Лидии Титовой – «Золотой кузнечик», появившейся на свет в 1971 году, представили автора. А тремя годами раньше вышел «Скворушка-Егорушка». Обе красочные, прекрасно иллюстрированные книжки. И за каждой стоял Гавриил Николаевич Троепольский. Мне об этом рассказывала сама Лидия Михайловна.
И ещё одну детскую поэтессу открыл Троепольский. В том же телефонном разговоре, когда писатель вспоминал Ивана Чеснокова, заговорил он о Нине Чухлебовой.
- Знаешь, как я её стихи проверял? Собрал детишек из нашего дома и стал читать «Башмачки-братишки». Они внемлют, аж рты пораскрывали. И быстро запомнили четверостишья. Значит, думаю, стихи проверку прошли…
Иван Николаевич Божков печатал свои юмористические рассказы в сборниках «Омлет из шампиньонов» и «Возьмите на заметку». Вот как он вспоминает о Троепольском-редакторе: «Гавриил Николаевич всегда требовал (не иначе!) написанный текст читать обязательно вслух. Тем самым словно на зуб пробовать слово, фразу. Чтобы никакой фальши, никакой выспренности. «Если есть потребность – пишите, - говорил Троепольский. – Пусть даже и не напечатают, всё равно пишите. Пишущий человек видит, замечает то, мимо чего другие проходят, не бросив даже взгляда. Литературный процесс идёт постоянно. Голова всё время забита каким-то обрывками фраз, эпизодами. Мы прокляты своим ремеслом…»
Приходилось мне бывать и дома у Гавриила Николаевича. И всякий раз встречал у него «ходоков». Кто-то с рассказом, кто-то с просьбой помочь «протолкнуть» в журнал написанное, а кто-то и за справедливостью к писателю приходил, со своей бедой.
…После того, как Иван Чесноков буквально побожился, что рукопись он соберет и передаст Троепольскому, писатель достал какой-то журнал без обложки, завернутый в газету, и который он всё время держал в ящике письменного стола.
- А сейчас почитаю вам одну вещицу, - предварил Гавриил Николаевич. – Вы послушайте, а потом скажите свою оценку.
И начал: «Жалобно и, казалось, безнадежно он вдруг начинал скулить, неуклюже переваливаясь туда-сюда, - искал мать. Тогда Хозяин сажал его себе на колени и совал в ротик соску с молоком…»
Уже давно стемнело, и в окна жалобно бился зимний вечер. Но все забыли о нем, как о грешном скитальце.
Писатель замолк неожиданно, отложил журнал в сторону.
- А дальше что было? – кто-то нетерпеливо спросил.
- Дальше? – переспросил Троепольский. – Дальше много ещё чего произошло. Ну так, как повесть?
- Это ж профессионал писал, - ответил поэт-сатирик Николай Тухович. – Настоящая проза, с музыкальным ритмом. Такую и читать, и слушать хочется.
- А кто автор повести, Гавриил Николаевич?
- Кто-кто… Неужели не ясно? – удивился непонятливости присутствующих Иван Чесноков. – Да Гавриил же Николаевич!
- Мой «Бим», - подтвердил Троепольский. – Сигнальный экземпляр вам и дарю.
А когда сами прочитаете, то передайте в районную библиотеку. Пусть до дыр «зачитают»…
2
После лютых январских морозов – нежданно-негаданная оттепель. В воздухе сыро, туманно, день хоть и прибавляется, но всё равно не больше воробьиного носа.
Хмуро.
Еду в Гнилое.
Вот и город кончается. Через Тихую Сосну (здесь раньше был бревенчатый мост), проездом через совхоз «Победу», дальше – свеклопункт, элеватор, сельцо Стояново. Привычная для Троепольского дорога, которой он двадцать лет ездил на госсортоучасток из Острогожска.
Низина, через ручей – мостик, здесь-то, на другом конце балки, веером развернулось Гнилое. То самое село, где Гавриил Николаевич в тридцать седьмом и организовал сортоучасток. В январе 1950 года в районной газете он так вспоминал: «В 1930-31 годы был организован Острогожский опорный пункт Воронежской областной опытной станции для постановки опытов в колхозах района (им. Свердлова, им. Крупской). С 1936 года Острогожский опорный пункт перешел на постановку опытов на больших делянках площадью свыше трёх гектаров в производстве (колхоз им. Федосеенко). В 1934 году был организован сортоиспытательный участок по зерновым культурам в колхозе им. Федосеенко. В 1937 году правительством было утверждено положение о сортоиспытательных участках, утверждены цели и задачи. Осенью этого же года специальная комиссия обследовала зону Острогожск-Евдаково-Алексеевка и нашла лучшим и типичным местом для этой зоны площадь на территории колхоза имени Ленина Гниловского сельсовета. Государством были отпущены большие средства на организацию лаборатории. С осени 1937 года уже были заложены опыты с озимыми культурами, а с весны 1938 года начата работа с яровыми. Всего до войны было испытано около 300 сортов».
Объектом внимания самого Троепольского стало просо. И не случайно, что он выбрал эту культуру. Время трудное, голодное. Многие уже тогда понимали, что войны не избежать. Думаю, что понимал это и Троепольский. Надо было накормить народ. Знаете, как в русской поговорке: «Щи да каша – пища наша». Вот и он исходил из этого и потому занялся «кашей».
С агрономом госсортоучастка Надеждой Сергеевной Шафоростовой листаем «Годовой отчет о результатах сортоиспытания за 1938 год». Весь он исписан (а книга солидная) убористым почерком Гавриила Николаевича. Предельная точность и скупость формулировок, как того и требуют научные изыскания. Различные сорта озимой пшеницы, ржи, ячменя, проса находились в тот год на испытаниях в Острогожском сортоучастке. А через несколько лет стал фигурировать в отчетах и сорт проса «Острогожское-9», выведенный самим Г.Н. Троепольским.
На его счету – и «Острогожское 23/1», и «Острогожское 11/21» со стелящейся формой куста, но поднимающего стебли в момент трубкования, и крупнозернистое просо «Острогожское 24-Е-2». Но лучшим своим сортом Гавриил Николаевич считал всё-таки «Острогожское-9». Почему? Вот как он сам обосновывал это в статье «Селекция проса»: «Сорт «Острогожское-9» районирован в большой части Воронежской области. На нашем госсортоучастке в испытании он дал в среднем за семь лет по 29 центнеров зерна с гектара, то есть на 2,4 центнера больше стандарта. Сорт засухоустойчив, с хорошими кормовыми качествами и высокими вкусовыми качествами каши. Не отмечается ни полегания, ни поникания метелки (Ставропольский край)».
Общеизвестно, что литературная известность пришла к Троепольскому в 1953 году, когда в «Новом мире» увидела свет первая значительная публикация. Но мало кто сейчас уже помнит, что самая первая его книга вышла в Воронежском областном книгоиздательстве в 1951 году и называлась она просто – «Просо (Результаты наблюдения и селекции на Острогожском госсортоучастке)». В небольшом предисловии «От автора» Гавриил Николаевич писал: «Острогожским государственным сортоучастком, работающим на базе колхоза имени Ленина, выведено несколько новых сортов проса. Сорт «Острогожское-9», включенный в государственное испытание в 1945 году, в 1949-м районирован в Воронежской области. Сорт этот находится на испытании в ряде других областей Советского Союза. Сорт «Острогожское-23/1» дал хорошие результаты по урожаю на юге области. В настоящей книге излагаются результаты наблюдений, методика, некоторые итоги селекции проса. Автор приносит благодарность доктору сельскохозяйственных наук профессору Н.А. Успенскому, агроному Г.В. Марчукову и лаборантке госсортоучастка А.М. Гончаровой за помощь в селекционной работе».
Николай Алексеевич Успенский являлся одним из ведущих ученых-селекционеров Воронежского сельскохозяйственного института. Это ему была присуждена Государственная премия (тогда она называлась Сталинская) за новый высокоурожайный сорт ржи «Воронежский СХИ». А всегдашний помощник Г.Н. Троепольского Гавриил Васильевич Марчуков после того, как Гавриил Николаевич в 1957 году оставил селекционную работу, возглавил Острогожский сортоучасток.
- В те первые два десятка лет существования сортоучастка, - говорит нынешний его заведующий Николай Алексеевич Вербкин, - наш коллектив был многочисленный. Целый штат агрономов, лаборантов да плюс ещё сельскохозяйственных рабочих человек тридцать. В общем, получилось, что Гавриил Николаевич руководил небольшим колхозом на землях села Гнилое.
Из тех, кто работал с Гавриилом Николаевичем на сортоучастке, осталось совсем немного людей. Матрена Савельевна Анненко, Александр Иванович Воеводин, Роман Константинович Немченко. Люди они пожилые. Роману Константиновичу, например, уже девяносто. Самый молодой из них Валентин Павлович Копылов, шестьдесят седьмой годок разменял. Мужик он крепкий, плотно сбитый.
- На сортоучасток я попал семилетним пацаном, - вспоминает Валентин Павлович. – Мой дед, Тимофей Васильевич Землянский, сторожем здесь работал. Ну, и я к нему часто бегал. И как-то само собой получилось, что приставил дед меня, чтобы без дела не болтался, к конной молотилке. Стал я лошадей погонять. Вот, считай, с этого времени идёт мой трудовой стаж. Гавриил Николаевич меня заметил и даже похвалил. А вообще, он относился ко мне, как к сыну.
Помнит Копылов, что на госсортоучастке работала женская бригада, человек двадцать, и пять мужиков. Была конная молотилка и три пары лошадей. На лошадях возили снопы, а по осени вывозили навоз. В войну, уже подростком, Валентин Копылов охранял посевы госсортоучастка.
- Занялся сразу же Гавриил Николаевич и лесопосадками, - продолжает свой рассказ Валентин Копылов. – Первая была заложена в том же тридцать седьмом из американского клена. А вторая – послевоенная, появилась в сорок девятом, дубовая. Так он огородил поля сортоучастка, чтобы видно было: здесь агротехника в почете. Был у него и свой лесопитомник.
…9 июля 1950 года. Воскресенье. С утра захмурило и накрапывал дождик. Троепольский заволновался: погода нелетная, могут и районный семинар отменить. Уже и агрономы, бригадиры начали со всей округи съезжаться. Из Шубного, Кривой Поляны, Должика, Новой Сотни, Песок, Новой Осиновки.
К полудню и солнце проглянуло. Повез Троепольский коллег по полям. Все удивлялись: просо чистое, хотя ни разу не прополото. А все потому, подчеркивал Гавриил Николаевич, что сплошного сева. Потом смотрели и лесозащитные полосы, побывали в лесопитомнике. Троепольский подробно рассказал о лучших сортах, которые уже хорошо зарекомендовали себя в наших условиях. Вопросов было много. Отвечал сам Гавриил Николаевич и его заместитель Гавриил Васильевич Марчуков…
Уже когда Троепольский был на «вольных хлебах», - писателем, встретил Валентина Копылова в Острогожске. Начал, как всегда, расспрашивать о жилье-бытье. Узнал, что Валентин Павлович собирается дочь Ольгу замуж выдавать, обрадовался и приказал: «Смотри, меня на свадьбу не забудь пригласить!»
- Как можно, Гавриил Николаевич!
Фотография сохранилась, где Троепольский поздравляет молодых. И что-то на ухо говорит жениху. А тот улыбается.
- А ведь и, вправду, Гавриил Николаевич мне как отец был, - перескакивает с одного на другое Валентин Павлович. – Помню, пришла мне повестка в армию. В колхозе рассчитали, документы оформили, а причитающиеся 700 рублей (старыми деньгами) не отдают. «Нет в кассе денег!» - говорят. «Да как же мне быть? – горячусь я. – Через два дня ведь уеду, а деньги и «заиграют»! Пошел я к Троепольскому. Он позвонил военкому, всё объяснил. На другой день опять пошел к председателю: «Маслом возьмешь свои деньги?» - спрашивает. Что оставалось делать? «Возьму», - отвечаю. Так что я в армии служил, а мать все время бесплатно масло в колхозе выписывала.
В госсортоучасток к Троепольскому люди стремились. Порядок во всем, дисциплина, а главное – оплата труда была не то, что в колхозе. На один трудодень здесь приходилось 2 рубля и 2 килограмма зерна, против двухсот граммов колхозных.
- Это все заслуга Гавриила Николаевича. Он «выбил» такие расценки, - подытожил Копылов.
Последнее время Троепольский ездил в Гнилое из Острогожска на мотоцикле. Все те же десять километров.
- А потом мне его «ИЖ-49» достался, - говорит Валентин Копылов. – Я его «добивал», уже когда бригадирствовал. Хороший мотоцикл был, не машина – зверь.
На полке в доме Валентина Павловича Копылова стоит лениздатовский томик «Белого Бима». А в отдельной папке собраны вырезки из газет со статьями о Троепольском. Есть и заметки Владимира Лакшина из «Комсомолки», названные «Мудрый хозяин «Белого Бима». Несколько абзацев рукой Копылова подчеркнуты. Вот они: «Нелегко пронести через долгую жизнь с её омутами, мелями и перекатами непоколебимое чувство достоинства и деятельного добра… Троепольский пронес…»
3
Дом этот за полвека, конечно, неоднократно перестраивали. Появилась терраса, верандочка, высокое крыльцо.
- А вообще-то, сколько помню, двор наш всегда с весны до осени был зеленым, - говорит старожил Борис Васильевич Дроздов. – Всегда была и клумба с цветами. Говорят, что появилась она аж в 1933 году. А нашему дому уже 118 лет.
Принадлежало строение когда-то острогожскому купцу, имело большие подвалы, в которых и хранились товары.
Впоследствии в подвале стали жить люди. Семья Клавдии Сергеевны Пикулиной (Гугиной).
- Стены в нашей полуподвальной квартире всегда были сырые, - вспоминает Клавдия Сергеевна. – Над нами располагалась квартира Троепольских. Три окна по улице, два – во двор. Когда Гавриил Николаевич с семьей переезжал в Воронеж, то договорился с городским начальством, чтобы его квартиру отдали нам. А в подарок оставил дубовый стол. Он и по сей день в целости-сохранности. Мы за ним свадьбу моей племянницы справили.
У всех соседей почему-то в памяти осталась маленькая подслеповатая комнатка, которая служила Гавриилу Николаевичу и спальней, и кабинетом. Может, потому что была заложена книгами.
- К Троепольским я заходила часто, - рассказывает Мария Лазаревна Уварова. – Когда заболеет Валентина Иосифовна, жена Троепольского, или уедет к сыну в Москву, приходила помочь по хозяйству. И всегда меня удивляло, сколько книг у них стоит на полках. «Неужели вы все их прочитали?» - однажды спросила я Гавриила Николаевича. «Всё – не всё, а многие прочитал», - ответил он. А ещё везде лежали листки исписанной бумаги. Валентина Иосифовна даже шутила по этому поводу: «Уже целый сундук рукописей набрался».
Именно сюда, в дом на улице Ленина, 11, и приехал из столицы недавний выпускник Всесоюзного института кинематографии. Хоть он уже четыре года и стажировался на «Мосфильме» (ученик С. Эйзенштейна), но его имя пока ничего не говорило – Станислав Ростоцкий. Начинающему кинорежиссеру попался альманах «Литературный Воронеж» с киносценарием Троепольского «Земля и люди». И он сразу ухватился за него, загорелся, да так, что самолично пожаловал в Острогожск. Вот как рассказывал мне об этом Гавриил Николаевич: «Ненастье стояло на дворе ноябрьское. Я в сарае возился. Вид был у меня, конечно, не аховский: замызганная телогрейка, треух какой-то, а в руках – топор. А тут в калитку вошёл явно нездешний интеллигент: при галстуке и, кажется, в шляпе. «Не скажите, где Троепольский живет?» - поинтересовался он у меня и при этом как-то все больше сторонился. «А зачем он вам?» - в свою очередь довольно резко спросил я. «Видите ли, я из Москвы, хочу по его киносценарию фильм снимать». Вот так мы и познакомились».
На главную роль в фильме Станислав Ростоцкий пригласил Петра Алейникова. Того самого Алейникова, ученика Сергея Герасимова, который сыграл в «Семеро смелых», в «Большой жизни», в «Коньке-горбунке». Ну, а перед самой войной, после роли Савки в «Трактористах», он стал узнаваемым всей страной.
- Когда я с Гавриилом Николаевичем обговаривал будущий фильм, то он ещё не знал, что на главную роль я пригласил Петра Мартыновича Алейникова, - рассказывал Станислав Ростоцкий. – Я на него очень рассчитывал. Ведь «Земля и люди» была моя первая художественная лента. От того, как заявишь о себе, многое зависит и в дальнейшем. Самому Алейникову в его длинной череде фильмов роль в «Земле и людях» нравилась, и он ею дорожил. Нравилась она и Троепольскому.
Деревенскую тему Станислав Ростоцкий продолжил в следующем фильме – «Дело было в Пенькове». А вот с Троепольским он встретится вновь только через двадцать лет, когда в 1977 году на экраны выйдет «Белый Бим Черное ухо», и в титрах будет обозначено: по повести Г.Н. Троепольского. Фильм этот сразу же получит главный приз на международном кинофестивале в Карловых Варах, а через три года – и Ленинскую премию.
…По осени дело было. В этом уж Наталья Кузьминична Скоробогатова никак не ошибется.
- Как торчат Гавриила Николаевича ноги из-под его автомобиля – значит, утиная охота началась, - со смехом рассказывает Наталья Кузьминична. – Он, бывало, как съездит раз-другой на охоту, глядишь, машина и обломалась. Вот он её и ремонтирует в который раз. Так вот осенью пятьдесят шестого натянули мы в своём дворе большую белую простыню, позвали киномеханика и начали крутить только что вышедший тогда фильм «Земля и люди». Ни в Воронеже, ни в Острогожске его ещё в кинотеатрах не показывали. С нами, конечно, смотрел и Гавриил Николаевич. Чудно как-то это было: вот сидит рядом человек, которого мы давным-давно все знаем, а по его книге фильм сняли!
4
Троепольский интервью не давал. Никогда и никому. Это было абсолютно однозначно. 25 марта 1981 года (так точно знаю дату потому, что на следующий день Гавриил Николаевич подписал мне свою книгу: «Вите Силину на добрую память, искренне и нежно. 26.III.81. Троепольский. Острогожск») он в очередной раз приехал в Острогожск. Погода стояла ужасная: сильнейший гололед, дождь. Когда Гавриил Николаевич вошел в редакцию, все так и ахнули: «Как вы рискнули сесть в такой гололед за руль машины?» - «А вот взял и рискнул», - улыбнулся писатель.
Происходило это днем. А вечером Троепольский намеревался встретиться с местными поэтами и прозаиками. Без этого он уже не мог. И тут мне пришла в голову шальная мысль: может, всё-таки уговорить его на интервью. Ну, не беседует он с журналистами центральных газет, «толстых» журналов, а мы-то здесь почти все родня, и «Новая жизнь», как первая любовь. «Гавриил Николаевич, может, сделаете исключение?» - так в лоб и обратился к писателю.
Но надо знать Троепольского. Не спеша, с затянувшейся паузой, покашлял, чуть крякнул:
- Ишь ты, интервью! Да не было у меня такого. – Вновь пауза. – Вот недавно в Москве после пленума в Союзе писателей подходит одна дама из «Советской культуры». Представляется, фамилия какая-то чудная (то была журналистка Валентина Жегис – В.С.), так, мол, и так: я делаю интервью с известными деятелями литературы и искусства, не могли бы вы ответить на мои вопросы. Прямо приступом берет меня. «Не могу!» - отвечаю. Она чуть рот от удивления не открыла: «Да вы знаете, кто мне интервью давал!». И начинает, как из мешка горохом, сыпать звонкими фамилиями. Я слушал, слушал и говорю: «Люди с вами, действительно, беседуют именитые, заслуженные. Может, в чем-то мне и не чета». На том мы и расстались. Да… Вот так-то…
И Троепольский вновь затянул паузу: думай, как хочешь.
- Так ведь это «Советская культура», - не отступал я. – А мы здесь свои люди…
- Ну да, как у Островского, – сочтемся. Что будешь делать с тобой? Давай вопросы.
Такого оборота я уже и не ожидал. Грешным делом подумал, что вся затянувшаяся предыстория рассказывалась, чтобы мне место указать: дескать, центральной прессе отказываю, а ты туда же – в калашный ряд.
Опять-таки надо знать Троепольского. Его непредсказуемость.
Тогда я ещё не ведал, что первые его заметки, статьи были напечатаны в «Новой жизни». Что Василий Кубанев, Борис Стукалин, Николай Гамов, Леонид Лукашук, работавшие в «Новой жизни» в 1940 году, были и первыми читателями статей Троепольского. «Помню однажды мы обсуждали стихи агронома сортоиспытательного участка из села Гнилого Г.Н. Троепольского, - вспоминал Борис Стукалин. – Стихи, по общему признанию, были беспомощными, их не решились даже рекомендовать для литературной страницы. Автору посоветовали попробовать силы в жанре очерка, заметок, особенно сатирических (что уже тогда нередко получалось у него совсем недурно). Гавриил Николаевич, как видно, внял дружеским советам. Во всяком случае, стихов больше не писал, но его имя стало чаще встречаться в газете под критическими заметками и фельетонами». Николай Гамов подтвердил: «В тот летний день 1940 года Троепольский принес в редакцию статью о селекционной работе. И пока Василий Кубанев просматривал её, мы разговорились с Троепольским о стихах: в «Новой жизни» радением Кубанева ключом били произведения поэтов местной литгруппы».
И всё-таки стихи он продолжал писать. Пятьдесят три года этого почти никто не знал. На Кольцовско-Никитинские дни в октябре 1993 года Троепольский взял да и прочитал реквием «У могил Никитина и Кольцова». Оказывается, что все эти годы писатель не расставался с поэтической строкой. «Чуткость поэта опережает его сознание», - сказано Арсением Тарковским. Теперь всё становится на свои места. Особняком, крупным шрифтом записана тут же у меня в блокноте мысль Г.Н. Троепольского: «Как выразить своё чувство, чтобы читатель заплакал или засмеялся? Чтобы не серостью покрывать бумагу, а чувством». И совет мастера журналистам: «Используйте природу как фон для выражения своих чувств, ощущений, взглядов. Я давно знаю журналистов острогожской «Новой жизни». Газета дает в этом деле великолепные изыски».
И вот совсем случайно мне попалась статья Троепольского «Газета и люди», опубликованная в журнале «Советская печать» (предшественник «Журналиста») в 1956 году, в десятом номере. Статья большая – почти печатный лист – и вся она о редакционных буднях «Новой жизни». Первая глава называется «Газетный язык». Думаю, что в контексте нашего рассказа она представляет особый интерес, тем более что с тех пор статья не воспроизводилась и не цитировалась. Вот она: «Писатель Х. в возбуждении потряс куцей рукописью, сшитой из тетрадных листов черными нитками, и, вздернув плечами, сказал:
- Понимаете теперь? Газетный язык пронизывает насквозь. Везде газетный язык. Даже в любовном диалоге! Вот, читайте.
Я прочитал вслух.
«Самой судьбой роковой мы призваны выполнить намеченную любовь…»
- Да-а, завернуто круто, - говорю.
- То-то вот и оно. Беда всех начинающих – газетный язык. В литературе это – зло.
Я приоткрыл свою папку и прочитал вслух: «Лунный свет изображен здесь по-иному. Он таинственно мерцает, фантастически преображая все предметы и фигуры на берегу реки. Полуразрушенный домик над обрывом кажется загадочным, а окружающий темный лес – таинственным…» И спросил: «Как вы думаете, откуда это?»
- Из художественной литературы, - ответил он, не задумываясь.
И тогда я достал газету. Обыкновенную острогожскую районную газету «Новая жизнь».
- Не может быть! – воскликнул собеседник. – А ну-ка дайте, дайте сюда.
И он прочитал сначала статью Ю. Сурмы о художнике И.Н. Крамском (Юрий Сурма – впоследствии литературный критик, автор книги-монографии «Слово в бою» о творчестве В.В. Маяковского. – В.С.), а потом уже всю газету, от корки до корки.
После он «утонул» в подшивке этой газеты, а мне оставалось довольствоваться созерцанием этого затылка. Но так продолжалось не очень долго. Времени не прошло и на пару папирос, как мой товарищ что-то тихонько забормотал: оказалось, он читает стихи на «Литературной странице». Бормотал он совсем немного и перешел на полный голос. Только слышны были тёплые нотки.
- Послушайте, - обратился он ко мне, сняв очки за оглобельку, и почесал нос. – Вот тут… Я вслух…
«У билетной кассы на вокзале
В очереди бабушка грустит:
«Чистое с билетом наказанье…
Вот беда-то, Господи, прости!
Разболелись ноги не на шутку.
А народу много впереди!
Хорошо присесть бы на минутку,
Но теперь попробуй, отойди.
Молодому очередь – игрушка:
Отбежал, да втиснулся опять…»
И стоит печальная старушка,
Очередь боится потерять.
Вдруг у кассы голос раздается –
Кто-то громко старую зовёт:
«Эй, бабуся, трудно вам придется.
Вы сюда идите, наперед –
Становитесь на моё местечко,
А уж я на вашем подожду».
Замерло у бабушки сердечко,
Позабыла горькую беду.
Засветилась каждая морщинка,
А глаза – ну как им не сиять!
Ведь она взглянула, как на сына,
На того, кто в ней увидел мать.
А. Поляков».
Он чуть помолчал и спросил:
- А кто такой Поляков?
- Учитель из села Шубное. Он и в газете остается человеком большой души.
- А кто такой Расторгуев Иван?
- Молодой поэт. Девятиклассником пришёл в литературную группу «Новой жизни». Теперь призван в армию, матрос. Некоторые его стихи уже печатались в журнале «Советский моряк» (Иван Андреевич Расторгуев и впоследствии долго работал в «Новой жизни» - корреспондентом, заместителем редактора, редактором. – В.С.).
Мой собеседник рассказал о Муратове, стихотворение которого «Свадьба» ему понравилось, затем почти обо всех членах литературной группы, даже о самых престарелых – пенсионерах, участниках революции, выступающих в газете с воспоминаниями и записками.
Потом он сказал:
- У них тут много о простых тружениках села – можно прямо брать сюжеты для рассказов…
Потом задержался на заметке «Девятнадцать миллионов на сберегательных книжках». Заметка коротенькая, в несколько строк, но на первой странице.
- Девятнадцать! В сельском районе? – удивился он.
- Да, говорю, - девятнадцать. В сельском.
- А мне казалось…
Что ему казалось, он не договорил: задумался, глядя на ворону, что уселась перед окном на дереве. Ворона тут была ни при чем, потому что он сказал так:
- Газета очень убедительная и доходчивая. Как бы вам это сказать… своей простотой доходчивая. Да, простотой. Читаешь её и видишь весь район, с людьми и их делами. Хорошими и плохими.
Так, по отдельным репликам и восклицаниям определилось, что писателя начала интересовать жизнь района, города Острогожска, заинтересовали люди. И это при первом знакомстве с районной газетой «Новая жизнь». Мой коллега, талантливый и симпатичный человек, давно оторвавшийся от кипучей жизни села, от новых людей, новых дел, почувствовал пульс жизни. Наблюдать такие явления в душе человеческой всегда приятно. И мне было хорошо.
…Рукопись «начинающего» мы в тот день больше не обсуждали. Это была такая дремучая бездарь, что никакой газетный язык (в кавычках и без кавычек) испортить его уже не мог. Именно автор той рукописи и написал в письме в редакцию «Новой жизни» так: «Мой рассказ «На целину», над которым я работаю, получится очень красивым, но я его ещё не окончил. В этом рассказе я много использую цитат, ну и всё прочее, которое требуется для писателя».
Подобные подменные цитаты, как видите, иногда требуются «для писателя».
Думается, надо остановить мутный поток бездари, а не возводить поклеп на газетный язык, якобы проникший в литературу. На примере «Новой жизни» можно увидеть, что и в районной газете может быть и должен быть свой язык, своя форма, определяющие приметы места и времени. И все это зависит тоже от таланта журналистов, делающих газету, так же как качество художественного произведения зависит от таланта писателя. У журналиста, как и у писателя, обязательно должен быть свой голос. В нашем деле так: хоть пищи, но своим голосом, и тебя будет слышно, даже баян не может заглушить голоса соловья – от каждого своё. Вот, например, в редакции «Новой жизни» шесть журналистов – шесть характеров. И у каждого свой стиль».
И дальше – в пяти главках – Гавриил Николаевич проникновенно, и я бы даже сказал с трепетом, рассказывает о своих друзьях-товарищах, о тех, с кем ещё до войны начинал: об Илье Яковлевиче Польском и Леониде Архиповиче Лукащуке, а в послевоенные годы сотрудничал с Митрофаном Семеновичем Столповским, Евгением Митрофановичем Кияшкиным, Фёдором Тихоновичем Сморчковым и с молодым Борей Миленковичем.
…Интервью с Троепольским я отослал в «Советскую культуру». Чёрт меня дернул, каюсь, хотелось реванш взять: вот-де вам, столичным мэтрам, с автором «Бима» не пришлось побеседовать, а мне, заштатному провинциалу, удалось. Отослал материал на имя той самой Валентины Жегис. И ровно через пять дней полоса «Клуб книголюбов» открывалась моей корреспонденцией «Гавриил Троепольский у земляков». Сам радуюсь, а сердце нет-нет, да ёкнет. Знал ведь, что нашкодил: Гавриил Николаевич дал добро на публикацию только в «Новой жизни» и больше нигде.
Проходит день, другой, третий. Все тихо, ну, думаю, ничего, проскочил, значит дед смирился с публикацией.
И вдруг через две недели междугородный звонок. Сразу понял, что голос у деда рассерженный. Ругал он меня почем зря и на чем свет стоит. А потом всё-таки смилостивился. «Ладно, - сказал, - включу и твою писульку в свою библиографию в собрание сочинений…»
5
В конце семидесятых на Центральном телевидении появилась передача, которая, как и «От всей души», собирала огромную телеаудиторию. Называлась она «Встречи в концертном зале Останкино». И подкупала прежде всего тем, что героями её были люди, известные всей стране. А представали они перед зрителями абсолютно не зажатыми, такими, какими мы их и не знали. Вот эта свобода общения, вопросы не по регламенту и такие же неожиданные, искренние ответы – все было в диковинку, доселе неизвестно. А значит – интересно. С экрана повеяло некой телеоттепелью, как во времена Н.С. Хрущева.
Летом 1982 года прошла «Встреча в Останкино» и с Гавриилом Николаевичем Троепольским. Помню, как он нервничал, собираясь на запись в Москву, хотя и старался вида не подать.
Встречу с ним вела Светлана Жильцова, диктор известная, признанная, начинавшая с Александром Масляковым первые КВНы.
Но как-то само собой получилось, что сразу, с первых фраз, Троепольский «оттеснил» Жильцову.
- Я толком не знаю, о чем мы будем сегодня вести разговор, - начал свой монолог Троепольский. – О чем захотите, о том и потолкуем. И всё-таки есть один вопрос, который не могу обойти. Он вечный: о добре и зле. Об их противостоянии, борьбе не на жизнь, а на смерть. Сколько горя вокруг, бед! Смерч ядерной катастрофы, он не маячит, он зрим! А беды с экологией! Мы методично, целенаправленно, изо дня в день рубим сук, на котором сидим.
Блокнот с записью беседы в Останкино у меня цел. Есть в нем и чисто журналистские ремарки: Троепольский говорит не спеша, размеренно и веско, собственно, так, как и привык это делать в жизни.
И дальше Гавриил Николаевич перевел речь к своему «Биму», к книге, принесшей ему всемирную известность.
- Моя повесть, в сущности, не о собаке. А о нас с вами – о людях. Для меня, как для писателя, Бим – своего рода лакмусовая бумажка, на которой проверяется, насколько мы, люди, человечны! Теперь, по прошествии лет, написал бы, наверное, многое не так. Добавил бы авторских размышлений, текстуальные связки были б тоже иные, отдельные типажи вообще не появились бы на страницах книги. Но так всегда бывает, когда напишешь что-то, то вдруг оказывается, что у твоего произведения уже своя жизнь. Ты его задумал, выпестовал, выпустил на свет – и дальше уже не волен что-то изменить. И ты, писатель и создатель книги, вроде бы уже и ни при чём.
И на экране появились кадры из фильма о Биме. Тот самый трагический по силе отрывок, где ловят собаку и отправляют на живодерню, где истерично, истошно вопит баба: «Укусила! Укусила меня!..».
Загорелся в концертном зале свет, и Троепольский прошествовал в своё кресло на сцене. При этом он обронил, словно невзначай, фразу: «Ну вот, вновь выхожу на это «страдание». Его спросили о том, как возникает замысел рассказа, повести?
- Замысел не приходит ниоткуда, - начал размышлять писатель. – Порой он – результат мучительных раздумий, которые преследовали вас целую жизнь. Истоки любого замысла вечны, как Христовы заповеди: доброта, искренность, чистота помыслов… Ведь, в конце концов, зачем я всю жизнь писал книжки? Не для того только, чтобы тешить своё самолюбие: вот, смотрите, какой я талантливый. Нет. Всегда хотелось, чтобы неизвестный мне человек, прочитав что-нибудь из мною написанного, заглянул внутрь себя, задумался: а так ли я живу? Что сделал хорошего ближнему?
И дальше в блокноте ремарка: крупный план Троепольского. Он молчит. Пауза кажется нестерпимо долгой. Троепольский думает…
- Публиковаться начал поздно – в 48 лет. Другие в таком возрасте уже полное собрание сочинений имеют. Хотя свой первый рассказ написал в 1938 году. Напечатал его в альманахе «Литературный Воронеж» под псевдонимом Лирваг. Рассказ назывался «Дедушка». Я о нем не люблю вспоминать. Рассказ плохой, да что там – никуда негодный. С той поры ни в одну книгу его не включал. И только когда в мартовской книжке за пятьдесят третий год появились мои «Записки агронома», можно говорить, что появился профессиональный писатель. Хотя в том же романе «Чернозем», напечатанном позже, есть страницы, написанные, когда мне было шестнадцать лет отроду. Не мной замечено, что все в человеке начинается с детства. Мы из него родом. Нам, ребятам, безумно повезло: литературу у нас вел Григорий Романович Ширма. Тот самый Ширма, который впоследствии станет хоровым дирижером и фольклористом, создателем Государственной академической хоровой капеллы Белоруссии. А ещё – народным артистом СССР, Героем Социалистического Труда. Он был старше нас, учеников, всего-то на семь лет. Но какими обладал знаниями, каким интеллектом! А каким был удивительным рассказчиком. Мне повезло на учителя!
Вопросы, которые зрители то и дело передавали к сцене, целым ворохом ссыпали на журнальный столик, за которым сидел Гавриил Николаевич.
- И за три дня на все вопросы не успею ответить, - пошутил он. – Ну, давайте записку наугад. Вот хоть эту. - И он зачитал её: «Рано ли вы начали охотиться? И не жалко ли вам убивать зверье?».
- Когда мне было 4 года, помню, что у нас в доме была собака. Были и борзые, и гончие. Я вот остановился на сеттере. Знаю характеры, повадки собачьи. Охотиться начал лет с шестнадцати, мой сын и того раньше – с четырнадцати. Не подумайте, что прячусь за спину великого Ивана Сергеевича Тургенева, который произнес, что охотник – это уже значит хороший человек. И среди охотников разные люди встречаются. Но природу не обманешь, все в ней мудро устроено. Мне нынче пошёл 77-й год, а по осени вновь похаживал на вальдшнепов…
6
О том, что у скульпторов Ивана Дикунова и Эльзы Пак была идея изваять Бима, я впервые услышал от Александра Кожевникова, автора мемориальных досок писателю в Острогожске и в Воронеже.
- Собирались установить Бима возле театра кукол, - рассказывал Александр Кожевников. – Писатель к ним зачастил. Место приглядывал. Думали посадить собаку где-нибудь на зеленой лужайке. Идея эта Гавриилу Николаевичу грела душу. Да и видано ли такое: памятник литературному герою?!
Шестнадцать лет понадобилось, чтобы замысел стал реальностью. Кому принадлежит идея поставить возле театра кукол на низенький постамент Бима – уже не вспомнить.
Писатель не раз с гордостью повторял: «Как выпустил я в Воронеже Бима на волю, так он и бежит. Уже почти весь свет обежал». Да и то правда: нет, наверное, страны, где бы повесть о собаке не издали.
И вот настало время, когда Бим, набегавшись вволю, вновь возвратился в родной дом.
Единственный в нашей стране памятник собаке был установлен в пригороде Санкт-Петербурга, где некогда работал видный физиолог Иван Петрович Павлов. Есть памятники обезьяне, лосю, орловскому рысаку и даже корове. А вот из литературных героев я знаю только Русалочку Ганса Христиана Андерсена. Но теперь ещё и Бима.
А вот прообразом Бима для повести, по всей видимости, стали сразу два шотландских сеттера – Лель I и Лель II. Этих щенков подарил писателю его давнишний друг, профессор сельскохозяйственного института Николай Зиновьевич Обжорин. Подружились они в начале 50-х годов, когда Троепольский стал жить в Воронеже. Кто-то из друзей-охотников посоветовал Гавриилу Николаевичу обратиться за советом к эксперту-кинологу, доктору ветеринарных наук Николаю Обжорину. С этого все и началось. Оказалось, что оба они страстные охотники и рыболовы.
- Обычно Гавриил Николаевич заезжал за моим мужем на машине, - вспоминала Анна Ивановна Бовина (Обжорина). – Последние годы все больше на рыбалку. На Дон, на озера и пруды, куда-нибудь под Анну или Каширу. Гавриил Николаевич был человек, во всем увлекающийся. Касалось ли это писательского труда или охоты – исключений он не делал.
На книжных полках семьи Обжориных хранятся томики Г.Н. Троепольского с его дарственными надписями. Есть и просто редкие издания.
- Отдельные главы из «Бима», ещё полностью недописанного, - продолжает Анна Ивановна, - мы слышали в устном пересказе Гавриила Николаевича. Несколько вечеров подряд он заходил к нам на квартиру и пересказывал написанное. Думаю, так он на слух проверял литературный текст.
7
Нашим еженедельным телефонным разговорам предшествовала вот такая встреча. Воспроизведу её по своей дневниковой записи. «16 декабря 1993 года, около 14 часов пополудни. Снег, ужасный гололед. На железнодорожном вокзале грязно и сиротливо. На перроне случайно мы встретились с Г.Н. (я провожал семью своего друга, колхозного председателя Ивана Таранова. – В.С.). Он с палочкой, идёт медленно, да особо и не разгонишься, когда тротуар, как каток. Подошел к нам. Поздоровался. Взял Максимку за палец:
- Мальчонка какой славный, - сказал Троепольский.
- Подрастет – ваши книжки будет читать, - говорю.
- Обязательно, - соглашается Г.Н.
- Что заставило вас, Гавриил Николаевич, в такую непогоду на вокзал пойти?
- Дочь надо встретить. Она из командировки возвращается. Вещей много – одна не донесет. (Г.Н. в ту пору было 88 лет. – В.С.).
- А что, больше встретить некому?
- Получается… Нас ведь двое стариков – я и жена.
- А самочувствие как?
- Намного лучше, чем полтора года назад. Я ведь в больнице четыре месяца провалялся. Думал, и не выкарабкаюсь. Но ничего – Бог миловал.
- И у художника Василия Павловича Криворучко, кажется, тоже дело на поправку пошло…
- Да. Я с ним давно знаком. Часто общаемся. Его жена – Ксения Николаевна – дочь известного профессора-селекционера Успенского. В мою бытность, когда работал агрономом, он мне много помогал. И книжку о сортах проса с его участием я выпустил. Ну да ладно, заболтался что-то. Пойду электричку из Лисок посмотрю. Расти большой, мальчуган, - потрепал дружески писатель председательского сынишку Максимку.
А потом вскоре Троепольский позвонил мне на работу. Минут 10-15 мы говорили вроде бы ни о чем: о плохой погоде, о том, что дороги в городе год от года становятся все хуже и хуже, а в магазинах - хоть шаром покати. Сначала я недоумевал: почему Троепольский стал мне регулярно названивать? Потом сообразил: когда тебя одолевает старость, житейские невзгоды – обыкновенное человеческое участие, тот же телефонный звонок, - уже и на душе не так скверно, и печалей меньше.
Какое-то время не записывал наши телефонные бдения, а потом спохватился: что ж так оплошал? Даже обычный счёт за квартиру, принадлежащий классику, со временем приобретает ценность – а тут еженедельные беседы!
Так у меня собралась хроника последних восьми месяцев жизни Гавриила Николаевича Троепольского. Записанная на отдельных листках бумаги, порой на случайных клочках, что попадались под руку в тот момент.
«27 марта 1994 года. Чувствую себя скверно, даже отвратительно. Но держусь на ногах. На ногах – это главное».
«6 мая 1994 года. Четыре ночи совершенно не спал. Может, только под утро забывался – и все. А сегодня, поделюсь с тобой радостью, спал хорошо. И с утра себя бодро чувствую…»
«12 мая 1994 года. Я уже как-то тебе говорил, но ещё раз повторю: ошибка милосердия лучше, чем ошибка наказания. По этому поводу вспоминается поездка в детскую Бобровскую колонию в 1982 году. По линии бюро пропаганды литературы туда я направился. Впечатление вынес жуткое, тягостное. Привели мальчишек в зал строем. Расселись они, поверх смотрю – головы у всех стриженые. Я один – они тоже ко мне присматриваются. Есть типичные преступники, на лице написано. А есть – просто 14-15-летние мальчишки. И ведь первые обязательно постараются, чтобы вторые стали, как они…»
«17 июня 1994 года. Нужна твоя помощь. На прилавках появилось очередное «пиратское» издание «Бима»…. Пятидесятитысячным тиражом выпустили в Московском издательстве «Яуза». И ведь я, старый дурак, сам с ними подписал договор. Оказалось – все липа. Сейчас звоню по телефону, а мне отвечают, что здесь никакого издательства нет – частная квартира. Как разыскать этих подлецов? Может, возьмешься?».
«21 июня 1994 года. Ничего не прояснилось с «Яузой»? Да они теперь на дно залегли. И ведь что обиднее всего – вроде бы красочно оформили, на хорошей бумаге отпечатали, но ведь ни одна иллюстрация не соответствует тексту «Бима»… Иван Иванович в каком-то барском тулупе, а вместо Бима – щенок с кошачьими лапами. Хотя каждый герой в тексте имеет точное описание».
«13 июля 1994 года. Сообщили, что меня издали в Америке. В очень престижной серии – «Классики». Издание шикарное, говорят, как и подобает классику».
«28 августа 1994 года. Как не бывает двух одинаковых отпечатков пальцев, так и двух писателей. Я вот сейчас смотрю: даже те, кого считал порядочными, хорошими литераторами, бросились в море низкопробной порнографии. Пошли на поводу дурных вкусов. Не так обидно было б, если бы не считал их близкими по духу…»
На встречу с Александром Солженицыным в АПЕКСе Троепольский всё-таки пришёл. Зал уже был полон под завяз, гудел, когда Гавриил Николаевич, тяжело опираясь на палочку, прошёл по ряду. Мест не было, народ стоял. Стоял и Троепольский. До тех пор, пока какой-то чиновник от культуры не вспомнил, что это всё-таки автор «Бима»… И писателя пристроили где-то с краю.
Он слушал Солженицына, опустив низко голову, и только изредка оглядывал зал. Ещё по времени не прошла и половина встречи с лауреатом Нобелевской премии, а Троепольский встал и, так же медленно переступая ногами, стал покидать зал. Теперь уже зрители стали, как по команде, поворачивать за ним голову.
Через три дня Гавриил Николаевич вновь позвонил мне:
- 27 ноября (1994 года) ты все очень точно описал о Солженицыне (имелась в виду моя статья о трехдневном пребывании писателя в Воронеже. – В.С.). Но у меня есть к его личностным качествам претензии. Если бы не было Твардовского, то не было бы и Солженицына. Это надо постоянно помнить. Разве бы напечатали когда-нибудь «Матренин двор» в «Новом мире», если бы не упорство Александра Трифоновича?! Почему я ушел из зала? Какую-то свару организовали. Где кроме брехни (он так и сказал. – В.С.), склоки – ничего не было. Не умаляю значения Солженицына. Даже величия. Но есть у него в характере одна черта, отталкивающая людей: уверовал в то, что он превыше всех. Нигде не упоминает о тех людях, которые ему помогали, спасали. Хоть тот же Ростропович, на даче у которого Солженицын отсиживался. А ведь за это музыканту не поздоровилось, да так, что вынужден был уехать в эмиграцию.
И ещё одно не мог Троепольский простить Солженицыну. Сначала в парижском издательстве «Имка-пресс» вышла книга «Стремя «Тихого Дона» с предисловием Александра Исаевича. А потом появилась его другая статья «По донскому разбору», посвященная «Поднятой целине». Солженицын напрямую не утверждал, что автором «Тихого Дона» является некий другой писатель, но под сомнение авторство Шолохова поставил. Вот это-то и считал Троепольский грязной вознёй, брехнёй, сварой и свалкой. И не мог простить.
Он знал, что литературная братия за глаза называла его «дедом», «стариком». И за всем этим было уважение к его приличным, почтенным годам, и доверие к писательскому опыту, и просто сыновняя любовь…
8
Семнадцать лет, как нет Гавриила Николаевича. Но меня не покидает чувство, что вот пройдут день-другой, месяц или три, и он позвонит, и я услышу чуть глуховатый голос в телефонной трубке: «Да вот у себя на родине в Новоспасовке задержался, у нас здесь сейчас хорошо, а главное - привольно, обзор такой, что дух захватывает…»
В Новоспасовку я при любой оказии обязательно заезжаю. Помнится, в канун столетнего юбилея писателя побывал. Жив тогда ещё был и друг Гавриила Николаевича, школьный учитель Виктор Андреевич Маслов.
…День ноябрьский короток – не больше воробьиного носа. Только к полудню, глядишь, вроде просветлеет, изморозь с веток ветер стряхнет, туман рассеется, уйдет, затаится в низинах, запутается в хилых перелесках, а к обеду – опять уже смеркается. Из дома и не выйдешь. Зябко и сиверко, так же смурно и на душе.
Но нет-нет, а Виктор Андреевич Маслов, рядовой житель Новоспасовки, а в прежние годы директор местной школы, выйдет на крыльцо, постоит-постоит, да и выглянет на улицу.
Что тут ходу-то? Три десятка хат скрываются в чертополохе и амброзии полуметровой высоты. Не дай Бог, кто спичку бросит – так все и вспыхнет! А ведь в послевоенном сорок восьмом, когда он начинал учительствовать, 242 домовладения насчитывалось, в школе в две смены занимались – столько детей в классы бегали.
Ноги у Маслова непослушны. Да и зрение подводит. А в серый, сумрачный день он то и дело подслеповато щурится. Идет, считай, по памяти. Да за столько лет, что прожил в Новоспасовке, каждый бугорок, каждая выбоина в дороге известны.
Ноги почему-то сами собой несут его к бывшему пепелищу. Сейчас здесь только сухие колючие стволы чертополоха монотонно раскачиваются под осенним ветром.
Ему же памятно то время, когда на этом месте стоял статный и пригожий дом сельского священника Троепольского. Рядом церковь высилась. Тут же и церковноприходская школа притулилась. Деревянное одноэтажное здание порушенное, с выбитыми глазницами окон, еще десять лет назад пугало своей неприкаянностью. Ничего теперь не осталось.
Маслов познакомился с писателем в 1966 году, и до его кончины они были друзьями.
А начались их отношения так.
Троепольского пригласили в соседнее большое село Козловку – в одиннадцати километрах от Новоспасовки, но это уже Терновский район – на читательскую конференцию. По дороге он не преминул заглянуть в родную Новоспасовку.
– Зашел к нам в школу, разговорились, – продолжает Виктор Андреевич. – «Кто, да что?». Оказалось, что Гавриил Николаевич хорошо знал моих родителей, а со старшим братом Александром, хоть тот был и на два года младше будущего писателя, ездил с лошадьми в ночное. Те мальчишеские игры и забавы, которые Троепольский описал в романе «Чернозем», взяты из их новоспасовского детства. Мне он сам об этом рассказывал.
Так и повелось: едет на родину Троепольский – обязательно к Масловым заглядывает. Те гостю рады-радехоньки. И не потому, что писатель, знаменитость, а потому, что уж очень он интересный собеседник. Мыслил глубоко, не по газетным передовицам составлял мнение.
У Анны Степановны, жены и коллеги по школе Маслова, ясное дело, стол – что скатерть-самобранка: мед свойский, молочко, творожок, масло. Квас из погреба, блины – еще не простыли, их в мед и в масло…
Сидели, нескончаемые разговоры вели.
– О чем? – спрашиваю Виктора Андреевича.
– Да все про жизнь, – отвечает. – Надо, дураку, было б записывать подробно, да не сообразил.
Хотя, нет, память еще у Маслова крепка, и то, как Троепольский пробил строительство дороги в Новоспасовку, никак не забудешь. Летом 1983 приехал Гавриил Николаевич на несколько дней. Как обычно, на своем «Жигуленке» добирался. Дорога проселочная, хоть и накатанная, а дождь брызнет – считай, хана, не проедешь.
– В те вечера мы как-то больше про дела хозяйственные толковали, – продолжает Маслов. – О том, например, что колхоз наш никак в люди не выбьется, что не везет ему на настоящего хозяина-председателя; что подсобное хозяйство колхозники развели, а выращенное некуда девать. Опять-таки по бездорожью куда сунешься? То-то и оно!
«Вообще, дорога она, как жизнь, – потянуло меня на философию. – Недаром же говорят: дорога жизни». Гавриил Николаевич помолчал, а потом как-то резко привстал, рукой воздух резанул: «В доску расшибусь, а дорога в Новоспасовку будет!» – выпалил он. Слова эти я дословно до сих пор помню.
В следующий раз привез Троепольский в родное село самого главного областного начальника по строительству дорог, председателя Грибановского райисполкома да еще каких-то начальников рангом пониже. Посовещались они, обсудили и решили, что месяца за три четырнадцать километров асфальта проложат от трассы у Новомакарова. Так все и вышло. Правда, с постройкой дороги поторопились, уложились в два месяца. А дорогу ту так и окрестили: «Дорога Троепольского».
В соседней с Новоспасовкой Хомутовке есть библиотека, которой заведует Лидия Алексеевна Медведева. «Лидочка», – как скажет Маслов.
Человек она увлеченный, краевед не по обязанности, а по складу душевному. Собрала целую выставку о Троепольском. Есть здесь и книги с автографами писателя, которые он самолично подарил, детские рисунки к повести о Биме. Часто приглашает библиотекарь в гости и Виктора Андреевича – вспомнить, рассказать о писателе-земляке. Тот никогда не отказывает. Расскажет о подарках Троепольского, об их тридцатилетней переписке. А вот и последнее письмо, два месяца тогда оставалось еще пожить Гавриилу Николаевичу: «Ручку в руках держу. Значит, все в порядке. Значит, будем жить…».
А в ответ – тишина.
* * *
Детектив был закручен на все сто. Библиотекаря из Хомутовки Лидию Медведеву, можно сказать, обставили среди бела дня: в одночасье выманили личный архив, связанный с жизнью и творчеством выдающегося писателя Гавриила Николаевича Троепольского, который она собирала много-много лет.
В августе 2008 года приехал в их село Некто и представился краеведом. Действовал он нахраписто и уверенно.
- Мы как раз дома картошку копали, - вспоминает Лидия Алексеевна. – Тут как бы не до разговоров было. «Краевед» этот, не назвавшись, заявил, что собирается писать нечто значительное о Троепольском и хотел бы воспользоваться моим собранием документов, газетных вырезок, писем, дневниковых записей. Возьмёт он, мол, архив на месяц и всё в назначенный срок вернёт в целости и сохранности.
Сослался «краевед» и на другого известного литератора-поэта Егора Исаева. Дескать, и с ним он общается и тоже хочет «написать серьёзную вещь».
Но самое поразительное было то, что и моя фамилия прозвучала: «краевед», мол, и меня хорошо знает, читал мои записки о Троепольском; я вроде бы даже собирался с ним приехать в этот раз в Хомутовку и Новоспасовку, но не смог, приболел.
Лидия Алексеевна, святой человек, поверила всем этим россказням и басням. И отдала архив.
- Правда, странным уже тогда мне показалось то, что он никак не назвался, - говорит Медведева, - и легковую машину оставил за полверсты от моего дома. Значит, боялся: а вдруг я запомню номера…
С Гавриилом Николаевичем Троепольским в последние годы его жизни тоже происходили вещи, схожие с тем, о чём я только что рассказал. Жулье пыталось нагреть руки, поживиться на таланте писателя, его творчестве.
Но у библиотекаря Лидии Медведевой всё равно кое-что осталось. Вот две поздравительные открытки, адресованные бывшему директору местной школы Виктору Андреевичу Маслову, которого не стало три года назад, 27 сентября. Вот и её собственноручные записи о встрече с Троепольским.
Но самое главное то, что память нельзя украсть.
И Лидия Алексеевна многое вспоминает.
Мы сидели в её горнице. За окном не по-ноябрьски солнечно и тепло.
Стадо соседских гусей, беспрестанно и ошалело гоготавших, грелось на солнце прямо посреди улицы. А рядом две милые дворняги, только что переросшие щенячий возраст и вступившие в подростковый собачий, гонялись друг за другом. Это были Бим-1 и Бим-2.
- Мы особо не ломали голову, какие клички собачонкам дать, - с улыбкой поясняет Лидия Алексеевна. – Конечно, Бимы – один и второй.
На столе разложено все, что осталось от архива.
- Первый раз после долгой-долгой отлучки в Новоспасовку и Хомутовку – между селами всего-то два километра – Гавриил Николаевич приехал в 1966 году, - вспоминает Лидия Алексеевна. – Было это как раз 19 мая, в день пионерской организации. Я тогда училась в восьмом классе. Классная руководительница Анна Степановна Маслова поручила моей однокласснице Юле Обручниковой вручить писателю букет полевых цветов, который мы загодя всем классом собрали. Честно скажу, мы тогда очень завидовали Юле, что именно она дарила цветы.
Встреча проходила в клубе.
Буквально все село собралось. А существовали здесь два колхоза – «Ленинский путь» и «Путь вперед». Хозяйства экономически не то что слабые, а более того – отсталые. Народ шутил: «Не «Путь вперед», а «Путь назад»… Главной же бедой было бездорожье. Чуть дождик брызнет, и всё – ни проехать, ни пройти.
Об этом новоспасовцы и хомутовцы больше всего и жаловались земляку Троепольскому.
Но почему он так долго не приезжал на родину? Думаю, здесь многое связано с расстрелом его отца, сельского священника Николая Семеновича Троепольского. Эта боль неотступно преследовала писателя до конца его дней. Младшая дочь Гавриила Николаевича, Надежда, передала в Новоспасовскую школу (она так и называется, хотя находится в соседней Хомутовке) в музей Г.Н. Троепольского свои воспоминания об отце. Есть там и такие строки: «С детства мне запомнилась одна фотография: священник, облаченный в белые одежды, мой дед – Николай Семенович Троепольский – держит на коленях лобастого мальчика с пытливым взором. Отец слегка прижал его к себе, как бы стараясь подольше удержать его в своих руках. Так они и остались вместе, навсегда. Но только на фотографии. Не так уж долго пришлось им идти рядом по дорогам жизни.
Мальчик вырос и всегда бережно хранил память об отце, память, смешанную с болью. Хранил ее сам и завещал нам, своим детям, внукам и правнукам о священнике, погибшем за веру».
…Холодным январем (25-го числа) 1931 года благочинного 4-го округа Николая, как и еще 52 человека, под конвоем привезли в Борисоглебск, в местное ОГПУ.
Оперуполномоченный по фамилии Степанов предъявил им обвинение «в проведении антисоветской пропаганды и организации враждебной деятельности». Арестовали не только священника, но и простых верующих будто бы за то, что они в Алешковском, Жердевском, Русановском, Верхнекарачанском районах создали монархическую церковную организацию.
Дважды оперуполномоченный Степанов допрашивал отца Николая. И все допытывался, зачем он устраивал коллективное чтение Евангелия и псалмов? И кто из арестованных особо рьяно призывал не вступать в колхозы? И в каких селах есть кружки верующих? Отец Николай отвечал, что никаких кружков нет, и никто не агитирует против колхозов.
А насчет чтения Евангелия и донесения слова Божьего до прихожан – так на то его сан священника обязывает.
И вот 31 июля 1931 года это дело под номером 111 было рассмотрено на заседании так называемой «тройки» ОГПУ.
Троепольский и еще восемь человек были приговорены к высшей мере наказания. В числе их оказался и малодушный человек, который под нажимом следователя оговорил отца Николая.
В Новоспасовку мы приехали с восьмиклассницей Машей Репиной и с ее мамой, учительницей русского языка и литературы Ириной Петровной.
Дорога, на которой колдобина следовала за колдобиной, словно триер, нещадно трясла нашу машину. Да так, что перехватывало дыхание.
Четверть века назад проложенная стараниями Троепольского, как ее здесь и по сей день называют «дорога жизни», еще немного – и превратится в непроезжую часть.
В открытках, адресованных Виктору Андреевичу Маслову, Троепольский почти всегда делал приписку, касающуюся строительства дороги, например, вот такую: «Дорожный отряд возвратится обратно числа 15 ноября. Передайте мой привет и поздравления председателю колхоза Вл. Ив. Гаврилову и председателю сельсовета Соколюк Валентине Яковлевне. И пусть они не волнуются – дорога будет сдана в первом полугодии 1985 года полностью. Подробности – при встрече».
В другом послании Троепольский интересуется делами колхозной жизни: «Интересно, с какими показателями закончили год в колхозе? Нельзя ли мне прислать короткую справку по отраслям хозяйства?» При этом часто в разговорах повторял: «Мне надо успеть. Дорога обязательно должна быть!»
И тут нужно вспомнить, какие торжества происходили, когда в 1985 году открывали дорогу. Троепольский, который, собственно, и «пробил» ее, в Москву неоднократно по сему поводу ездил в высокие кабинеты, и земляки готовы были его чуть ли не на руках носить.
- Гавриила Николаевича целовали, благодарили, - говорит Лидия Медведева. – Подарки дарили. Помнится, Антонина Ивановна Колчина хлеб ржаной в дорогу ему испекла, а Анна Тихоновна Клюхина шерстяные носки связала.
Гавриил Николаевич рад был подаркам, говорил, улыбаясь: «Теперь я ни в какой, даже самый лютый мороз, не замерзну». Думаю, что его грела прежде всего любовь земляков. А вот и околица села.
Хотя какое там село, так – одна-единственная улочка, на которой сплошь и рядом соседствуют заколоченные, полуразвалившиеся хатки.
- Нас тут живет человек тридцать, - говорит Ирина Репина. – Из молодых – вот наша семья, да еще одна есть. А так – старики-пенсионеры. Раз в неделю приходит сюда машина с хлебом да самым необходимым товаром. Обычно там, где когда-то стояла церковь и дом священника Троепольского, а рядышком еще и школа, а ныне едва заметная отметина на земле от былых строений, народ и собирается за покупками.
У дочери Гавриила Николаевича, Надежды, так описана здешняя местность: «Вот и холм… Он зарос густой травой. Она шелестит и кланяется земле, как бы сливаясь с ней: никак не может жить без нее. И этот холм, и трава, и земля помогают нарисовать в воображении картины прошлого. Они едва видимы, изображения колеблются в мареве, но ты все-таки видишь…
Церковь, которая когда-то возвышалась на этом холме. Один за другим или целыми семьями тянутся к ней люди. Они несут на руках или ведут рядом с собой ребятишек, в глазах которых, несмотря на серьезность обстановки, светится озорство. Но дети перестают шалить, становятся смирными, осенив себя крестом и переступив порог церкви. Знают, что отец Николай строг и зорко будет следить за ними во время службы. Вот уже слышен его голос, слова молитвы.
В окно, что справа, сельскому священнику видна небольшая могилка. В ней похоронены двое его детей – Люся (Елена) и Коленька. Они всегда рядом с ним. Он молится за них. И за живых…»
А вот и могилка, за которой ухаживают ученики из Хомутовки. На кресте табличка: «Коля 1907 г.р. Умер в 6 месяцев. Елена 1910-1922».
- Это брат и сестра Гавриила Николаевича здесь похоронены, - уточняет Маша Репина, одна из победительниц нынешнего районного краеведческого конкурса. – Он уже на склоне своих лет разыскал их могилку, крест и оградку установил.
Маша – человек увлеченный. Когда готовилась к краеведческой конференции – а писала она работу о Гаврииле Николаевиче Троепольском, - то многое узнала от своих односельчан, которые не раз встречались с писателем. Одна из них - учитель русского языка Валентина Владимировна Тютина.
Мы, естественно, никак не могли обойти её дом стороной. И вот что она нам поведала:
- Мои тётки Александра и Мария – папины сестры – в детстве очень дружны были с Гавриилом Николаевичем, Гаврюшей, как они его называли. Вместе играли, резвились. Зимой с горки катались не на санках, а на больших таких деревянных санях-розвальнях. Ездили гурьбой, до пятнадцати человек набивалось в сани. Троепольский строго следил за тем, чтобы после спуска каждый по очереди тащил в гору сани.
Когда после длительной отлучки Гавриил Николаевич в 1966 году приехал на родину, то к нему и пробиться было трудно: после официальной встречи новоспасовцы и хомутовцы, окружив писателя плотным кольцом, буквально забросали его вопросами.
- Но я всё-таки протиснулась, - вспоминает Тютина, - и спросила Гавриила Николаевича, не помнит ли он моего отца Владимира Федоровича Репина? «А как же! – ответил писатель. – Мы ведь с ним одного года, с даты первой русской революции. Вместе ходили в ночное пасти лошадей. Не раз с нами бывал и брат вашей матушки Александр». Эти детали, которые поведал Троепольский, связанные с памятью о самых близких и дорогих мне людях, были словно бальзам на душу.
Став уже всемирно известным писателем, Троепольский по-прежнему с желанием встречался с молодыми рабочими, студентами, журналистами, колхозниками, педагогами. У Валентины Владимировны Тютиной сохранились и записи о встрече с Гавриилом Николаевичем, которая проходила с педагогами в Воронежском областном институте повышения квалификации и переподготовки учителей. Происходило это в 1974 году.
- Разговор во многом касался повести «Белый Бим Черное ухо», которая в то время у всех была на слуху, и по книге ребята уже писали сочинения. Мы спросили Гавриила Николаевича: что его заставило взяться за написание такой одновременно светлой и трагической повести? Он так ответил: «Потому что хотел, чтобы ужаснулся читатель, что есть люди без души».
О «Биме» говорил радостно. Подчеркнул, что за три года с момента выхода повести в журнале «Наш современник» он получил от читателей более двух тысяч писем. Только в 1973-м пришло 895 откликов. И заключил такой фразой: «Эти письма говорят, насколько в нашем обществе есть стремление к доброте».
…Дом Троепольского в Новоспасовке перенесли под гору и тем самым сохранили его родовую постройку. Сделала это семья Рамзаевых, много лет дружившая с писателем.
Деревянный дом в пять заколоченных окон. На одном из них краской из баллончика написано: «Пусто!» Это к тому, что воры всё давно уже вынесли.
Теперь бы дом только устоял.
Дом, из которого вышел в жизнь большой писатель.