Александр Бунеев

Игры ангелов

Я сильно устал. Как? Возьмите обычную человеческую усталость духа и умножьте на сто.

Мне одиноко. Человеческое одиночество умножьте на тысячу и поймите, о чем я говорю.

Конечно, это пройдет, как тоска, называемая вами депрессией, но тоска в двадцать второй степени.

Самое обидное, что я не ощущаю от всего этого никакого дискомфорта. Ничего не изменилось в моем существовании. Просто, чтобы вам было понятнее, прошлое и будущее слились воедино. Примерно так, примерно…

Однако я не могу сказать, что невообразимое количество ваших земных лет повисло на мне тяжким грузом. Никакого груза нет, я радостен, тих и светел. Но мне захотелось поговорить, если можно употребить это слово. Просто поговорить,  насколько это возможно в моем положении. Вот я и нашептываю сейчас первому попавшемуся представителю рода человеческого то, о чем думаю.

Хотя, нет, не первому попавшемуся… Вечерняя темнота в сентябре, особенно в больших городах, часто неестественна, словно создана не природой. Поэтому и люди в это время кажутся странными. Они словно сближаются, их голоса звучат глухо, но отчетливо, они разносятся далеко в мягком воздухе. И мысли немного ленивы, словно нарисованы углем или мягким карандашом на толстой крупнозернистой бумаге.

Вот девушка, выражение ее лица меняется постоянно, словно картина облачного неба в ветреный день. Но думает она бесформенно и медленно, ее мысли мутны, их трудно понять.

Вот мужчина, его судьба трагична, очень скоро ему придется уйти из этого мира, к которому он так привык.

Вот ребенок, который лучше других сможет понять меня, поскольку он еще слышит другие, недоступные остальным, звуки и голоса, видит невидимые образы. Но он плачет, упав и разбив колено. Я не хочу ему мешать.

Утром я устремился прочь из города и относительно недалеко обнаружил старый яблоневый сад. Деревья еще были зелены. Они стояли редко, а между ними росла высокая трава, тоже зеленая, с вкраплениями осенних диких цветов. Кое-где сквозь зелень листвы просвечивали маленькие красные яблоки, как на картинах рая у старых голландских мастеров. На траве лежал молодой человек.

Человек как человек: беспечный, наивный, добрый, любящий, в меру эгоистичный, не понимающий природу многих явлений. В небольшом багаже его жизни помещался коротенький набор старых добрых грехов, но зачастую грешил он неосознанно, полагая, что этот мир создан только для него. Типичный антропоцентрист, хотя и не подозревающий об этом. Не подозревал он и о том, что пока еще был счастлив. Мысли его были остры и четки, как сентябрьские тени. Кроме того, они представляли собой образный строй, так что я наблюдал некий спектакль пустякового содержания.  К нему я спустился и шепнул несколько слов.

Надо заметить, что за все годы моего существования, с людьми я говорил всего несколько раз, но всегда это заканчивалось не очень хорошо. В том числе и для меня. Один раз я заговорил с женщиной. Это было во Франции в 1585 году на берегу Луары. Разговор закончился тем, что я принял облик, наиболее привычный для человека, поскольку очень захотел искупаться в реке. Я окунулся в воду, спел песню и внезапно почувствовал, что не хочу возвращаться обратно…

Спустя полтора века я решил поговорить с Яковом Брюсом, в Москве. На этот раз он не пускал меня назад и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы вернуться…

Шесть тысячелетий назад в Вавилоне, заговорив с прохожим, я столкнулся с нечеловеческим сознанием, с незнакомым мне образом мыслительных процессов и не смог проникнуть сквозь плотную завесу к разгадке этой личности. А если говорить откровенно,  не захотел…

 Чтобы настроить молодого человека на разговор, я уронил с ветки три яблока на траву около его ног. Они упали с равными промежутками времени. Затем на его щеку скатилась с листа капля невысохшей росы. Облако, на которое он смотрел, приняло очертания слона. Все это прервало ход его мыслей, и они начали выстраиваться в нужном мне направлении. Как это обычно происходит, молодой человек стал размышлять о чем-то другом, напрасно пытаясь понять, почему именно эти мысли пришли ему в голову. Он выстраивал свои неуклюжие ассоциации, не догадываясь об истинном положении вещей. Потом он начал задавать себе вопросы, не подозревая, что задаю их я. Но отвечал на них он самостоятельно.

А я рассказывал ему о человеке, которого опекал последнее время, до того момента, как он отошел в мир иной. Ну, чуть позже этого момента. Мне пришлось еще проводить его туда, куда ему было необходимо попасть. В таких случаях мы идем по интересной дороге, которую многие люди представляют себе по-разному: то в виде туннеля, то в виде тропинки между черных мрачных скал или как спуск к реке, или склон, ведущий к низкой стене. Ну, вы наверняка знаете, читали. Или представляли. Это, конечно, не ваше воображение, а наши игры. Но игры серьезные и необходимые.  На самом деле дорога вполне обычная, только через некоторое время попадаешь на перекресток. А дальше ведомым оказываюсь я, а вовсе не мой попутчик, как вы всегда думаете…

Впрочем, довольно об этом. Итак, я опекал человека, личность достаточно заурядную, нечувствительно превзошедшую все хитросплетения трех последних десятилетий сумасбродного российского времени. Человек родился, его крестили. Причем этот факт он долгое время скрывал, а потом говорил о нем публично и достаточно часто. Затем он уехал из прекрасной деревни, где ему не надо было ни о чем думать, в город, учился, работал, делал карьеру, женился. Некоторые божьи заповеди нарушал, некоторые – нет. Радовался самым незамысловатым вещам и процессам. Имел притупленное восприятие действительности и, наверное, поэтому умел приспосабливаться к любой ситуации. Зато когда впервые попробовал банан, даже не задумался, в какой стране растет такой плод, что это за страна и какие там обычаи. Мало чему удивлялся: на моей памяти он был поражен тем, что огромное количество крылатых фраз и цитат, которые он считал народными поговорками, взяты из Библии. После этого он даже начал читать эту книгу, но застрял на третьей главе Исхода, так и не добравшись до Нового Завета.

Мнение свое по некоторым вопросам скрывал, уважал силу, пренебрежительно относился к людям, был малообразован, любил выпить. В конце жизненного пути приобрел менторские замашки и своеобразные привычки: например, постоянно пересчитывал денежные купюры и с огромным интересом наблюдал, как ящерица отбрасывает хвост. Поэтому ходил по лугу в окрестностях своего дачного участка с пачкой ассигнаций в кармане спортивного костюма и наступал на хвосты встречным рептилиям. Хотя, что здесь удивительного? Навуходоносор считал песчинки в пустыне, а Скуратов-Бельский постоянно думал о том, что все жители планеты, кроме него, внезапно умрут и ему придется предавать земле их прах в одиночку. Но я отвлекся. Я постоянно отвлекаюсь…

Не помню, чем он занимался герой моего рассказа, кажется, возглавлял строительную корпорацию. Или ловил рыбу? В России или в Норвегии? В этом веке или в прошлом? Но не важно. Мне неинтересны внешние проявления, время жизни людей, хотя я, конечно, должен знать это. Меня интересует внутренние побуждения и мысли, но мысли самостоятельные, а не те, которые нашептываем мы.

Человек, о котором я рассказывал, любил повторять: все, что не делается, - к лучшему. Тут он был не совсем прав. Не к лучшему, а к единственному и верному. Действия человека, картина его жизни, словом, все, что вы называете судьбой, предопределено. Все, кроме мыслей. Как бы это понятней объяснить? Допустим, вы смотрите кадры кинохроники в убыстренном темпе. И если вам показывают оживленные улицы больших городов, то вы беспокоитесь за прохожих, переходящих проезжую часть: машины снуют, поворачивают, объезжают пешеходов, кажется, вот-вот произойдет авария или наезд. Но все подчинено одной схеме: первоначальной съемке. Никто ни на кого не наехал, все благополучно. Или наоборот: наехал. Как снято, так и будет. Такова ваша жизнь. Она когда-то снята на пленку, если вы позволили мне такое сравнение, и прокручивается себе, в темпе или медленно. Все, что должно случиться, уже случилось, все, чему суждено быть - будет. На пленке вы ничего уже не измените, каким бы странным не казалось вам происходящее. Вы смотрите фильм и спрашиваете себя: может ли такое быть? Хотя прекрасно понимаете, что это было во время съемок.

Но сравнение с пленкой – для наглядности. Все, конечно, сложнее. А вот мысли подотчетны вам. Ну, опять же актеры, они ведь думают время от времени о чем-то другом, когда играют роль.  И иногда они – мысли - могут создать некоторый сбой и завести кого-то из вас не в ту сторону, потянуть вверх или утащить вниз, что не предусмотрено сценарием. Именно тогда приходится пощекотать кончиком пера кожу на виске, швырнуть кому-то  в лицо холодным ветром с горстью мокрых осенних листьев или просто посадить человека в кресло и никуда не пускать в течение нескольких веков. Или сделать что-нибудь более серьезное. Вы, конечно, догадываетесь, что я имею в виду. Увы, увы, но это так…

Так вот, я рассказывал об этом ушедшем человеке другому представителю человеческого рода, пока еще находящемуся здесь, и мои слова трансформировались в его мысли. Он думал, как скучна такая жизнь, как она пресна и никчемна. Он был уверен в том, что никогда не сможет и не захочет жить так, он представлял себе свою любимую девушку, мечтал о ней, радовался, что она понимает и  ценит его. Но постепенно в его размышления начали вкрадываться совсем другие, вполне резонные вопросы. А почему я уверен, что проживу жизнь так, а не иначе? Не лучше ли лежать под яблоней и наблюдать полет стрекозы, чем заниматься бесплодными  мечтаниями? И можно ли наблюдать полет стрекозы вечно?

Как только я собрался дать понять, что такое возможно, меня отвлек какой-то грохот. Я подумал, что это гром, потом решил, что это в Москве все-таки взорвали храм Христа Спасителя. Однако вспомнил, что мой собеседник родился лет на шестьдесят позже этого события и живет во времена, которые я называю сценарными. Не так давно некоторые люди в России поняли, какие именно механизмы определяют жизнь страны в начале тысячелетия. Эти времена, кстати, продлятся недолго, я не успею и вздохнуть: лет семь - восемь. А что касается грохота, это был обвал в Кордильерах…

Возвращаясь к истории и удивительной судьбе храма Христа Спасителя, хочу поведать вам любопытный случай, произошедший во время его уничтожения. Перед взрывом из храма вывозили ценности, вырубали горельефы, вырезали мраморные доски. Рабочий Иван Агафонов, орудующий молотком, зубилом  и пилой случайно отсек себе безымянный палец. Мрамор покрылся кровью. Как не шлифовали мрамор, на нем остался небольшой красный след, словно мазок тонкой кистью. Потом этими досками облицевали станции московского метрополитена и до сего дня на станции Охотный ряд можно увидеть этот мазок, а рядом природный рисунок в виде нескольких темно-розовых точек, напоминающий созвездие Большая Медведица.

С отсеченным пальцем случилось следующее. Взрывом его выбросило за забор, огораживающий территорию храма. Затем палец подобрала бродячая собака и закопала его в одном из дворов Остоженки. Спустя несколько десятилетий, от него осталась только косточка, которую нашел мальчик, живший неподалеку. Он взял ее себе, и она стала его амулетом. Мальчик собственноручно зашил ее в холщовую тряпицу и повесил себе на шею. Сейчас ему пятнадцать лет. Его ждет блестящее будущее. Через некоторое время он доподлинно узнает, что это за косточка, и после этого начнется очень интересная история. Обо всем сказать не могу, вернее, не хочу, замечу лишь одно: судьба вашей страны часто зависела от странных вещей и явлений, но еще никогда - от косточки безымянного пальца человека, разрушавшего храмы…

А молодой человек думал и думал о своей девушке, но его мечтам не суждено было сбыться, ибо именно в этот момент из дверей собора святого Иосифа в Рио-де-Жанейро выходила Кончита Веласкес, его будущая супруга, прелестная мулатка, с которой ему предстояло познакомиться через два года в Праге и прожить долгую, не всегда счастливую, но достаточно интересную жизнь.

Он работал, кажется, в Организации Объединенных Наций, разъезжал по миру, и все шло хорошо и гладко до тех пор, пока его не потянуло в одно совершенно ненужное ему место. Как раз после рождения второго ребенка. Потянуло сильно. И здесь наметился как раз тот возможный сбой в сценарии, о котором я говорил раньше. Не знаю, как сложилась бы его судьба и судьбы многих других людей, если бы он поехал туда, куда хотел. Но знаю точно, что страшно было бы в этом случае даже подумать, с кем он шел бы по той самой дороге до заветного перекрестка, который положено пересечь каждому.

Мне пришлось помешать ему. В конце концов, все закончилось благополучно: он пролежал несколько месяцев на больничной койке, диагноз не подтвердился и ненужные мысли сами собой ушли в небытие.

За свою жизнь он задал самому себе около ста серьезных вопросов, а это много. Для сравнения скажу, что человек, о котором я рассказывал ему, спросил о чем-то стоящем всего лишь дважды. На многие вопросы мой собеседник получил ответы, на некоторые, естественно, нет.

Он любил и был любимым, совершал добрые дела, остро мыслил и чувствовал, серьезно не грешил, счастливо продолжился в своих детях. Отошел в мир иной с чувством выполненного долга, будучи глубоким стариком, окруженный близкими людьми.

Мне не хватило одного дня, чтобы рассказать ему то, что я хотел. Мы беседовали пятьдесят три года, а сейчас я озираюсь в недоумении и ищу, с кем бы продолжить разговор…

Несколько слов о саде, где мы встретились. Сад жив, хотя и постарел. Многие деревья умерли, некоторые выродились и на них теперь растут маленькие кислые и жесткие дички. Сад зарос, стволы яблонь потемнели и покрылись пятнами лишайника. Свеж, зелен и упруг только мох, в изобилии поселившийся здесь.

Все так же в воздухе порхают бабочки, стрекозы и шмели, в траве сидят кузнечики и жуки, а под землей ползают черви.

Вот божья коровка села на травинку и та согнулась под ее неощутимой тяжестью.

Мир полон звуков и запахов. В этом году запах лета особенный: пряный, сильный, с привкусом печного дыма. Это запах памяти, но что это за  память - о прошлом или о будущем – я не пойму.

В саду появился мальчик. Он присел под деревом, снял с травинки божью коровку, посадил на палец и тихо запел:

Божья коровка,

Полети на небо,

Принеси нам хлеба…

Когда-то, через годы, этот мальчик станет скитальцем. Потом сделает на перекрестке свой поворот и поведет меня по выбранному пути. А пока он пел. Кто так пел? Наверное, Орфей, Оссиан, да еще один моряк на колумбовской «Пинте». Ну, и, пожалуй, я.

У мальчика был чистый хрустальный голос, ищущий несбыточную мечту. Его впитывали листья яблонь, светлея и свежея от этой благодати. Он пел и пел. Божья коровка высвободила черные крылья и улетела. Мальчик остался ждать ее, и я остался вместе с ним.

Она принесет хлеб, принесет счастье, радость и любовь. Надо только немного подождать.

Александр Бунеев

Отдай ваксу, дефективный!

В помещении полицейского участка Центрального административного округа столицы отчетливо пахло дорогим неведомым майору Иванову одеколоном. Этот запах раздражал, как и легкое постукивание трости по новому линолеуму. Не попадались такие задержанные майору Иванову за двадцать пять лет беспорочной службы, да, пожалуй, уже и не попадутся. Хотя, кого только здесь не было. Что делать, Тверская рядом…

Майор заполнял протокол, и время от времени поднимал глаза на двух стариков, вальяжно развалившихся на стульях в его кабинете. Только их он и видел, не замечая любопытствующих коллег, очевидцев происшествия и другую публику, скопившуюся в комнате, ставшей вдруг тесноватой.

«Со слов очевидцев, сегодня, 12 сентября 2012 года, в 12 часов 30 минут, на улице Тверской, 9, перед часовым бутиком припарковался автомобиль неизвестной марки. Из него вышел пожилой мужчина и стал на тротуаре напротив витрины, - писал майор. - Через несколько минут к этому же месту подъехал другой автомобиль марки «Бентли», из которого вышел другой пожилой мужчина с тростью. Он хотел зайти в магазин, но внезапно остановился и долго смотрел на мужчину, стоявшего на тротуаре. Затем он закричал: «Отдай ваксу, дефективный!», взмахнул тростью и бросился на него. Завязалась борьба, в результате которой второй мужчина, оступившись, выбил тростью зеркальное стекло». 

«Парковка там запрещена, а они, значит, припарковались. Ну, еще бы! А второй автомобиль очень даже известной нам марки, «Линкольн – континенталь». Ретро, подороже «Бентли», пожалуй, будет», - думал майор.

Дальше, как рассказывали очевидцы, произошло следующее. Охрана бутика утихомирила драчунов и вызвала полицию. Старик, разбивший стекло, уточнил его стоимость у выбежавшего на улицу директора и тут же на месте расплатился наличными, причем, сумма, видимо, директора устроила, поскольку все претензии были сняты.

Наряд, однако, доставил в участок стариков, а вместе с ними и свидетелей происшествия, коими оказались безработный Хрюкин Иван Васильевич и девица без определенных занятий Оглыдова Мария Николаевна.

Все бы ничего, но при установлении личностей двух пожилых буянов выяснились интересные вещи. Оба были гражданами России, участниками войны, орденоносцами, персональными пенсионерами, почетными гражданами разных городов. Оба являлись уроженцами Харькова. Согласно документам один из них, Остап Тарасович Разумовский, родился в 1913 году, а другой, Апполинарий Герардович Суворин, - в 1915-м. Именно он и разбил тростью стекло.

Все это можно было бы пережить, но Остап Тарасович оказался генералом в отставке, и генералом не чего-нибудь, а Комитета государственной безопасности СССР, а Апполинарий Герардович – академиком Российской академии естественных наук, почетным доктором нескольких европейских университетов. Автомобили с водителями были их собственностью, Остапу Тарасовичу принадлежал «Линкольн», Апполинарию Герардовичу – «Бентли», жили они соответственно на Солянке и в Плотниковом переулке.

Смущал майора девяностодевятилетний, похожий на мумию господин Разумовский, обряженный по причуде древнего бальзамировщика в шикарный полосатый костюм. Взгляд Остапа Тарасовича тем не менее был ясен и жесток. А девяностосемилетний господин Суворин в черном бархатном пиджаке с серебристой бабочкой, со следами нездешнего и несмываемого загара на лице и вовсе сохранил плавность движений. Его мелко дрожащие кисти рук, прочерченные перламутровыми венами, с цепкостью грифа сжимали толстую трость с серебряными монограммами.

На вопросы оба отвечали неохотно. Сказали, что знакомы с 1927 года, виделись один раз, с тех пор не встречались и в настоящий момент претензий друг к другу не имеют. Странную фразу о ваксе Апполинарий Герардович прокомментировал так: в 1927 году, 20 апреля, в Харькове, неизвестный беспризорник украл у него, малолетнего чистильщика обуви, баночку сапожного крема. Сегодня он узнал в господине Разумовском похитителя. Причина конфликта  и рукоприкладства – в его, Апполинария Герардовича, вспыльчивости и плохом настроении.

В свою очередь Остап Тарасович не счел оскорблением слово «дефективный», которым в двадцатые годы прошлого столетия называли беспризорных. Он заявил, что это не более чем констатация факта и что данная дефиниция подходит к каждому жителю государства, в котором он имеет счастье проживать. В том числе и к господину майору.

Майор Иванов счел за благо не спорить, но подумал так: «Это перебор, пора заканчивать». Он долго размышлял, надо ли извиняться перед задержанными, в конце концов решил, что надо, но не извинился, а мрачно произнес: «Вы свободны». После чего оба старика, не торопясь, вышли, по-разному поклонившись: один – учтиво, наклонив голову на бок, другой – по-военному коротко. А майор сидел и прикидывал в уме, зачем их вообще привели в участок, на кой черт он составлял протокол, и что было, если бы кто-то из них или оба вместе, умерли бы в его кабинете от инсульта или сердечной недостаточности…

Старики же вышли на улицу под ленивый московский осенний дождик и медленно зашагали по тротуару.

-   А мы неплохо сохранились для своих лет, - произнес Остап Тарасович. – Ты что, сразу меня узнал?

-   Не сразу.

-   А как узнал?

-  По глазам и по ухваткам. Еще локон белый у тебя остался. Его даже седина не тронула… Я не понял, ты генерал каких войск-то?

- Помнишь, что наша шантрапа в харьковской колонии мастерила?

- Помню. Электродрели. Фотоаппараты еще, ФЭД.

- Вот этот самый ФЭД наши войска и создал. Потом, правда, другие руководители пришли.

- Политических сажал?

- Нет, в разведке всю жизнь. А ты каких наук академик?

- Географ.

- Тоже по миру помотался?

- Весь объездил.

- Воевал?

- Воевал.

- Жены нет?

- Умерла в восемьдесят первом.

- А у меня в семьдесят девятом… Дети есть?

-  Дети… Правнуки уже.

- Ха, удивил. У меня праправнук родился… Как жизнь-то прошла у тебя, Апполинарий Герардович?

- Да вроде неплохо. Советского Союза только жалко.

- Нашел, что жалеть. Мы же с тобой раньше СССР родились и его пережили. Улавливаешь?

- Ну и что?

- А то… Что это за государство, которое короче человеческой жизни?

- Все-таки жизнь мы в нем прожили.

- Да не мы в нем, а он в нас. Как вирус.

- Что ты говоришь такое?

- То, что думаю. Имею право. Я, между прочим, почти все годы, мне Богом отпущенные, на чужбине провел, да еще под чужим именем. Да и ты по каким-нибудь Тибетам и Каракумам ползал всю сознательную жизнь. Так ведь?

- Так… Но зато сколько мы успели сделать.

- Много. Но зачем? Где это все? Почему все это стало никому не нужным?

- Мы виноваты.

- Так не бывает. Разве может быть кто-то виноват в том, что исчезло государство? Вот ты географ. Скажи, кто виноват, что высыхают моря или цветущий край превращается в пустыню?

- Природные катаклизмы. Но часто -  люди. Возьми Арал, например.

- А в какой стране исчез Арал?

- Да ладно тебе. Ты лучше подумай вот о чем. Ты же не исчез. Ты дослужился до генерала, прожил почти век…

- Скажи еще, что я разъезжаю на «Линкольне»… Я родился  в Российской империи, при царе. Еще до образования Советского Союза потерял родителей. Потом государство взялось за мое воспитание и сделало из меня генерала, своего защитника. А потом исчезло. Так вот, надо ли было все отнимать у меня, чтобы потом лепить из меня человека? Надо было перекраивать мир, чтобы какой-то выживающий из ума столетний генерал в непонятной стране ездил на задрипанном «Линкольне», а почти столетний академик – на «Бентли»?.. Не знаю, как у тебя, а у меня жизни настоящей было – восемь лет, с тех пор, как я в двадцать первом году, лишившись родителей, оказался на улице, и до того дня, в двадцать девятом, когда меня отправили в колонию для малолетних.

- А остальную жизнь как определить?

- Не знаю… Сон. Скоро проснусь, чувствую…  Чего смеешься?

- Да вспомнил. Я в конце пятидесятых, в Непале, с ламой беседовал. Так он точно так же сказал: жизнь – это сон, скоро проснусь.

- Все правильно. А где ты с ним беседовал?

- В горном монастыре, в пещере.

- Беспризорник твой лама.

- Где он сейчас, интересно…

- Тебя это волнует?

- Меня сейчас вообще мало что волнует, кроме одного вопроса.

- Какого?  

- Ты зачем у меня ваксу украл?

- Вот что тебя интересует! А ты мне тут арапа запускаешь. Советский Союз ему, видите ли, жалко… Не ваксу я у тебя украл, а гуталин. Гуталин «Эрдаль». Зеленая такая баночка с черной лягушкой.

- Неважно, ваксу или гуталин. Зачем?

- Зачем, зачем. Думаешь, я знаю. Если бы не украл, у тебя другая жизнь была бы. Не думал об этом? Ты где обувь чистить устроился? На площади Розы Люксембург, в двух шагах от здания ЦИК партии. Тебя бы через час мильтоны забрали. Шел бы на Благовещенский базар, что ли… Кстати, такса у тебя какая была?

- Десять копеек.

- Ну вот, и брал дешево. За ботинки надо пятнадцать брать, а за сапоги двадцать.

- Дешево, не дешево, но зарабатывал честно. А после того, как ты ваксу у меня сбондил, я все лето у майданщиков в старых вагонах прожил, от трех облав ушел, гопничать начал. Потом в Жмеринку подался. Но там не понравилось, в Харьков быстро вернулся.

- И когда засыпался?

- Через год. В Ростов отправили, в детдом. А ты?

- Я гуталин твой за пазуху сунул и ходу! Вечером на Старо-Московской в кино сходил. А потом по Екатеринославской - на Сумскую, а там, в переулках, малина.  Надька Турандот держала.

- Почему именно туда?

- А куда? В Дом крестьянина что ли?

- Что ж тебя за ваксу туда взяли?

- Нет, деньги у меня водились. Я до этого у одного пьяного роскошного гражданина довоенного образца бумажник вытащил. Так что у Надьки меня с распростертыми объятиями приняли… И маруха моя там в то время обреталась.

- Это кто же?

- Верка Вышка.

- А, знаю! Она все с бантом в волосах ходила, длинная, как каланча.

- Длинная! Чтоб ты понимал! Но давно Верки нет на этом свете. В двадцать девятом, зимой, зарезали ее… Слушай, Апполинарий Герардович, что-то надоело мне тебя по имени-отчеству называть. Тебе какую кличку у майданщиков приклеили?

- Миклухо-Маклай.

- Вот, другое дело! А я – Спиноза. С восьми лет, как беспризорничать начал. Я себе и оперативный псевдоним такой же взял.

- А зачем ты, Спиноза, в «Лонжин» приехал?

- Да посмотреть. Лежат себе часы под стеклом, сигнализация какая-то убогая…

- Хе-хе! Никак швейцарские бока(?) захотел слямзить?

- Я и купить могу. А ты что там делал?

- Внучке подарок думал выбрать.

- А вместо этого стекло зеркальное раскокал! Молодец!

- Сам раскокал, сам и заплатил… Слушай, Спиноза, а правда, что Феликс Эдмундович кокаином баловался?

- А кто не баловался?

- Я.

- Что, ни разу не нюхал?

- Пробовал, конечно, но не понравилось.

- Да… Сапоги за десять понюшек шли.  Помнишь?

- Помню. Пакостно нам было.

- Тяжело… Умирали-то как товарищи наши. В бреду, в слезах. Эхе-хе… Все домой просились. А где он, дом?.. А зимой в асфальтовых котлах ночевали. Не забыл? Я как-то утром вылез, на улице снег, а я босой. В одну сторону сани с медвежьей полостью едут, в другую - трамвай. Я думаю, куда же мне: на задок саней прицепиться или на трамвайную колбасу… Понимаешь, выбор-то какой исторический? В духе времени.

- А ты как зимой жил, Спиноза?

- В детдомах весны дожидался. Ну, а как апрель придет,  винтил. В двадцать шестом, кажется, к Макаренке попал, к Антону Семеновичу. Странный человек был.

- Педофил, что ли?

- Дурак ты, Маклай, хоть и академик. Насмотрелся всякой хрени. То у тебя Джержинский кокаинист, то Макаренко – педофил… Не знаю, как объяснить. Понимаешь, то, что он создавал эту свою систему воспитания… Казалось, что ты там жить будешь вечно. Это и успокаивало и пугало одновременно. Никогда потом такого чувства не испытывал… Устал я что-то. Пойдем в машине посидим.

- Пойдем. Слушай, а ты в Харькове с тех пор был?

- Ни разу.

- И я не был.

- Предлагаешь поехать?

- Ну… Не знаю.

- А чего тут знать? Документы при нас. Деньги есть? У тебя какие кредитки?

- Я наличные предпочитаю. Может, завтра?

- Завтра нам уже нельзя. Нам только сегодня можно. Так что звони своим, предупреди. А я своим звякну… Выживем, Маклай?

- Выживем. На чьей машине поедем?

- Каждый на своей. Но я к тебе пока сяду, а шоферу своему скажу, чтобы он за тобой ехал. Утром будем на границе…

Харьков встретил их таким же, как и в Москве, мелким дождем. Они без труда нашли площадь Розы Люксембург, припарковались и вышли из своих машин.

- Вот он, этот дом, «Гранд-отель» бывший.  Что здесь сейчас? Торговый центр. Вот тут трамвай сворачивал. Близко к тротуару. А тут афишная тумба стояла. Вот где ты сидел, как мокрый обиженный воробей. Что за афиша на тумбе висела, помнишь?

- Нет.

- В кинотеатре «Иллюзион» - «Акулы Нью-Йорка» с Дугласом Фербенксом. Вот твое законное место.

- А твое?

- Мое? Вся Сумская, весь город и вся пустота вокруг. Нам всегда принадлежало все и ничего на протяжении всей нашей жизни. Понял теперь, кем мы были в твоем любимом СССР?

- Да ты не говори, кем мы были. Ты лучше посмотри, кем мы стали. Я понимаю: все суета, о душе пора думать, но тем не менее… У тебя сколько недвижимости в собственности? Ведь есть, что детям оставить, внукам?

- Слепых на столбы наводишь, Маклай, вола крутишь. У детей своя жизнь, у внуков тем более. Запомни, им будут еще хуже, чем нам, оставь мы им хоть Тадж-Махал в наследство. А по поводу собственности… Я тебе расскажу, что сейчас за собственность у всех у нас. В 1927-м, в августе, в Харькове загнали в тупик состав с мукой, а охрану сняли. Ну, мы пломбы срезали, мешки с мукой погрузили, кто на тележки, кто на загривок – и на Благбаз. Спекулянтам загнали, в пекарни, торговцам на рынке. Деньги появились. Так что осень прожили неплохо. Не все, правда. Кто посильнее. Я себе даже аккордеон купил, хоть играть ни хрена не умел. А потом зима пришла, а вместе с ней и собственность кончилась. Вот так…

- А автомобиль у тебя откуда?

- В советское время купил списанную рухлядь и сам довел до ума. А твой «Бентли»?

- Подарок от лондонского королевского географического общества.

- Ну, вот и разобрались… О душе ты правильно сказал, уходить пора. Но мы и там беспризорничать будем. Судьба у нас такая… Так что возвращаю по принадлежности. Восемьдесят лет хранил, сам не знаю зачем. Держи свою ваксу! Вот твоя единственная собственность. Только смотри, там, на небесах, за ботинки по пятнадцать копеек бери, а за сапоги – двадцать. 

Генерал протянул академику круглую баночку сапожного крема. Зеленая краска почти стерлась с нее, но очертания лягушки на раскоряченных лапках еще угадывались.

В это время к ним подошел нарядный харьковский милиционер. Он искоса глянул на номера «Бентли» и «Линкольна», вежливо козырнул и произнес:

- Господа, здесь пешеходная зона. Парковка запрещена. Я вынужден вас оштрафовать.

Остап Тарасович зло улыбнулся, а Апполинарий Герардович полез за деньгами во внутренний карман черного бархатного пиджака.