На самом краешке заката

     К старости Петр Григорьевич снова стал похожим на Петьку, каким когда-то был: ходил разболтанной походкой, засунув руки в карманы поношенных штанов, крутя-вертя головой вверх-вниз, вправо и влево, ни на чем особо взгляд не останавливая. Соседка Дуся говорила:

     - Ну, вылитый сорванец! Только вихры седые.

     - А то ты меня сорванцом помнишь?

     - А вот и помню! И вот как: я первый год в школу ходила; сижу как-то раз у окошка, а ты мимо с букетом черемухи идешь. Одна рука в кармане, в другой букет… Поди-ка, своей Глафире и нес?

    Когда Петра Григорьевича что-то сильно удивляло, он заставлял свои кочующие по миру глаза остановиться. Вот и сейчас – вперился ими в соседку, гадая: неужто и вправду помнит? Сказал же нелепицу:

     - Хочешь – я и тебе подарю?

     - Тьфу, дурак, - разобиделась Евдокия.

  Глафира ушла, откуда не возвращаются, прошлым летом. Петр Григорьевич стоял над ее гробом и думал: неужто вся жизнь уже прошла, просеялась через сито времени? Вот ведь только – вчера – залез в соседний огород, наломал черемухи, понес ей. Черемуха полетела через окно во двор…

     - Ишь, чего выдумал! Чтобы я за него, за голытьбу, дочь отдал!

     Глашин отец валял валенки, и на этом основании считал себя крепким хозяином. А Петрова отца раскулачили, все имущество отобрали, из дома выгнали. Жених был – гол как сокол. Спасибо – разрешили работать в колхозе водовозом. Воду Петро возил в поле, а там уже появились первые трактора. Обретаясь возле трактористов, он быстро сообразил, как надо управляться с техникой. И поскольку нужда в специалистах в те годы была великая, его пересадили с водовозной брички на трактор. Вот тут-то Петро и показал свою «кулацкую» закваску: обедать не ходил – ел на ходу, в машине; ночевал тоже в поле, возле трактора, – кинул телогреечку – чем тебе не постель? Руководство колхоза только руками развело: делать нечего – приходиться объявлять несознательного элемента передовиком производства.

     Тогда он и расхрабрился, ломал у соседа черемуху, видя перед собой чудные Глашины глаза: тиха – воды не замутит, а глаза подымет – и мир будто качнется.

     И вдруг – от ворот поворот…

     Домой – в сараюшку на краю села – Петро шел на ватных ногах. А вечером в проеме двери появилась Глаша.

     Вскоре она, уже как жена, собирала его на курсы водителей автомашин. Собирала на месяц, еще не зная, что домой он вернется только через пять лет…

     - Нет, вы поглядите – опять нарисовался!

     На скамейку возле Дусиного дома кто только не садится:  в магазин народ идет – надо присесть, поделиться вчерашними новостями; из магазина – опять присест, новые вести душу распирают. Только сосед такой привычки не имел. И вот – второй раз за день приперся.

     - Ты чего, Петро?

     - Серьезный разговор, Евдокия.

     - Ну, дак… выкладывай.

     И Петро понес: президент на всю страну объявил, что к 9 Мая участникам войны будут давать новые квартиры; надо только доказать, что имеющееся жилье старо и негоже, да с квадратными метрами  не подкачать: меньше одиннадцати на человека быть должно.

     - Это что – как у кобеля в конуре? – не поняла Евдокия.

     - Ну, у кобеля все же помене…

     - Да я-то тут при чем? Ты ветеран, а не я. Я тебе даже не родня.

     - То-то и оно! А надо бы родней стать.

     - Это как?

     - А выходи за меня замуж!

     У Евдокии и дыхание перехватило:

     - Ах ты, кобель… вот где кобель-то…

     Фартук сняла – и ну его по мосластой спине…

     Ночь Евдокия не спала. Разбередил душу седой пацан! Ишь, чего выдумал – замуж! Как и язык-то повернулся! Глафира только год как ушла. А ее Захар, наоборот, так давно убрался, что грех уж и говорить о каких-то замужествах. Годы-то – не предвенечные, а предвечные уж идут…

     … И Захар, и Петро вернулись с войны в один месяц – зимой сорок пятого. Оба раненые, один в руку, другой в ногу, да какое это увечье по тем временам? На улице сохло на корню четырнадцать девок, а повезло двоим – ей да Глаше. Глаша, впрочем, ждала своего Петра уже как замужняя жена, а она…

     Приехал Захар как раз под общее собрание колхозников, и его тут же выставили кандидатом в председатели. Народ дружно проголосовал: во-первых, мужик, и почти здоровый, во-вторых, по довоенному времени все знали Захара как парня  нехулиганистого и работящего, - так чего же еще?..

     Тут же, на собрании, представитель райкома то ли в шутку, то ли всерьез посоветовал: «Да и жениться надо сразу. Понадобишься срочно – где тебя искать? А семейного человека…».

     Знает Дуся – не одну атаку выдержал в те дни демобилизованный боец. Их же сосед, Макарка, заявил тому бойцу напрямую: «Бери мою Нюрку. И тебя, и всю твою семью прокормлю». Захар выбрал ее…

За две недели спроворили свадьбу: мать напекла из муки, выделенной Захару уже как председателю колхоза, хлеба – как до войны, без желудей, наварила холодца; отец привез из города ящик селедки. Так стала и Дуся замужней женой – хоть и без венца, без кольца. Обвенчаться ей хотелось: уж очень красивым ей казался этот обряд, да церковь закрыли, священника угнали в неведомые края еще в тридцатом, когда она совсем мялявкой была.

    Вечером легли спать: отец с матерью на печи, на полу – четверо братьев и сестер. Они с Захаром на кровати шевельнуться боялись, какая уж там брачная ночь.

    Весну и лето прожили, как люди. Утром – оба на работу, и Дусе – никакого послабления: что полола, что косила - со всеми бабами в общем ряду. Разве что вечером заезжал председатель за своей женой на дрожках,- вот тогда-то они и улучали заветную минутку, заворачивали в какой-нибудь лесок. А осенью…

    Осенью Захара посадили. За что? А зерно колхозникам роздал. Вина была не в этом, а в том, что – роздал прежде госпоставки. Как день ясно – госпоставку он тоже бы отвез на элеватор, не через день, так через два (на тот момент техники под рукой  не случилось, вот почему он и ссыпал зерно в церковь), но кто-то «просигналил», а сигналы в те времена последствия имели крутые.

    И поехала она к Захару только через три года. Муж написал ей, что срок закончился, но взяли его на работу в местный совхоз. И квартиру дали. Это слово – квартира – звучало для нее примерно как «рай на земле». Ехала целую неделю (поездом, машиной, подводой), пока не попала, наконец, в бурятские края. И вот он, рай: комната в общежитии на двенадцать квадратных метров.

     «О, и тогда у меня жилплощадь норму перекрывала», - вспомнив разговор с соседом, подумала Дуся. И снова вернулась к воспоминаниям.

     Стол в барачном раю был голый, кровать – голая, но вечером Захар куда-то сходил. Принес сначала одеяло. Потом матрац.

     - Ну, а подушку-то уж ей оставь, - остановила супруга Дуся.

     Сказала, и - молчок. А чего кипятиться-то? Мужик должен был как-то жить в этом бурятском краю? Она еще и благодарить должна – за уход, за догляд.

     Скоро стала понимать по-бурятски, радовалась, что в магазине много рыбы. А муж вдруг засобирался домой. И вот тут его понимать она не захотела:

     - Куда домой-то? Где он у нас – дом? Опять целым кагалом жить?

     Но Захар стоял на своем. Так и вернулись…

     - Ты пойми, дурья твоя голова, что судьба дает нам шанс!

     - «Шанс»! Слова-то какие выучил! Зачем он тебе, этот самый шанс?

     - Да ведь денег дадут! Купим хороший дом! А захочешь - потом разведемся!

     - Ты человек легкий, тебе не привыкать людей смешить. А я так не привыкла.

     - Это чем же я их смешил?

     - А от Глафиры к Васене уходил?

     - И на старуху бывает проруха. Лучше Глафиры и баб-то не было.

     - А вот тут с тобой соглашусь: истинно так. В войну все пахали, как лошади, а она – тяжельше всех. Родители–то когда вас простили – когда вы уже по второму дитенку пошли. А доселе терпела и их попреки, и твое кобельство.

     - Ну, хватит, Дусь. Давай лучше я тебе про войну расскажу.

     - Это чего ты мне расскажешь?

     - Я ведь на полуторке до Берлина доехал! Сколько узелков развязал!

     - Каких таких узелков?

     … Река называлась – Жиздра, и город назывался – Жиздра. Еще они знали, что где-то недалеко есть Курск и Орел. Кончился май, наступил июнь. Двадцатого числа водители, сдавшие все экзамены, стали собираться домой. В эту ночь и приснился Петру сон: будто подошел к нему старичок и протянул клубок ниток, и все нитки – в узелках:

     - Развязывай давай.

     - Да разве я их все развяжу?! – удивился-засомневался он.

     - Развяжешь, развяжешь, - ответствовал старичок. – Только постараться надо. Сильно постараться…

     Сон прервала тревога. «Учебная» - были уверены все. Оказалось – боевая. Оказалось – Гитлер вероломно напал на страну.

     И принялся Петр развязывать узелки войны: под Москвой, под Сталинградом, под Курском… под Берлином…

     - На передовую везешь снаряды, с передовой – раненых. И боишься пуще всего бомбежки. У немца попервости техники было больше, они не считали зазорным даже одного нашего солдатика обстрелять. А уж машину… Так мы что придумали: как завидим немецкий самолет – капот подняли, дверцы – настежь, и в кювет: гляди, мол, машина пустая, живых никого нет - чего зря бомбы бросать.

     - И он верил, немец-то?

     - Когда как… Один раз так обстрелял – возвращаться в машину на одной ноге пришлось.

     - А моего в руку ранило. В правую. Так и научился ложку левой держать.

     - Ну, поди, не только ложку…

     - Ты опять за свое? Пошел, пошел домой! Лодырь! Ишь – на войне в теплой машине катался, и после нее так же. А мы тут - заместо лошадей…

     А то не так?.. Вспомнить хотя бы, как окопы рыли. Собрали их, девок да молодых баб с окрестных деревень, и погнали в соседнюю область. Лето, жара, а они в валенках топают. Зачем в валенках? А затем, чтобы ноги не порубить: как начали эти окопы копать – день с ночью смешался, рубят землю и рубят; жарко, пот ручьями по грязному телу, а старик-бригадир знай: «Валенок, девки, не снимайте - ноги целей будут»…

     А дом они с Захаром начали строить в шестидесятых, в самом начале. В колхозе стали давать живые деньги, - ну, и как было не начать вить свое гнездо? Тогда многие строиться начали. Народ уже маленько отошел от войны, зашевелился, захотел лучшей жизни. Эх, и хорошее было время! Ходили друг к дружке на помощь («помочь» - говорили в селе): ставили сруб, крыли крышу, мазали стены. Потом накрывали во дворе нового дома стол и дружно этот дом «обмывали»: выпивали своего самогона, заедали картошкой, капустой да сальцом, пели про златые горы. Сейчас такого пения не услышишь. Сейчас сядут к телевизору – и он за всех веселится. А люди – как приложение к нему…

     А как построились, поехала она в Москву – за обновами. На сто пятьдесят рублей и занавески на окна, и покрывало на кровать, и ковер с оленями купила. Нарядила дом – и ну реветь!

     …Не было в новом доме главного – ребятишек. Глафира да Петро принялись рожать одного за другим, а у нее случился выкидыш – еще в те поры, когда жила у его родителей. Дом тот был старый и кривобокий, из сенных дверей шагали не на крыльцо – на камень, что вместо ступенек лежал. Однажды свекор расхрабрился: «Хватит! Крыльцо поставлю. Давай, Дусь, камень отодвигать». Взялись, напряглись… «О-о-х!» - схватилась за спину невестка. Тем ее беременность и закончилась. И больше Господь детей не дал.

     Дело даже не в камне, - решила со временем Евдокия. А  зачем он тогда зерно в церковь ссыпал? «Все так делали», - оправдывался Захар. Все, да наказание-то на них пало.

     Может, еще и поэтому дом для Евдокии стал отрадой жизни: здесь она жила, ему отдавала свои заботы – все здесь сверкало да блестело, даже и сейчас, когда силы стали таять и убывать. И дом отвечал ей тем же: приходила с поля да с огорода вымотанная – подавал ей сил, приставала болезнь – на себе убеждалась, что в родном доме и стены лечат. А уж когда не стало Захара…

     Только два десятка лет и понежился Захар в своем дому. А потом напала на него хворь, и как ни старалась Евдокия…

     Умер муж до всяких до перестроек, не увидел всей этой срамоты, когда скотину стали резать, колхозную технику за какие-то там долги отдавать, когда поля стали оставаться незасеянными. Своими куриными мозгами (а какие еще у бабы могут быть мозги?) она рассуждает так: менять жизнь к лучшему надо было потихонечку, полегонечку. А не так -  с маху. 

     …Глафира с Петром детишек настрогали – дай Бог каждому: двух парней да трех девок. Правда, разнесло тех деток по свету, у каждого давно своя семья, дети и внуки. К деду наезжают редко. Все привыкли жить с удобствами, в дедовой хате им неприютно: по большой или малой нужде бегай в скворешник, за водой к колонке иди, стирай руками.

     Последний раз детки были как раз на похоронах матери, Глафиры…

     Он и к ней-то зачастил – от тоски, от одиночества. Она-то со своим одиночеством уже свыклась, а у него душа еще не притерпелась. Зря она его про войну отбрила…

     - …Вчера сын, Алексей, звонил. Чего, говорит, время теряешь. Ты государству все, что мог, отдал. Теперь своего требуй!

     - Ну и требуй! А меня в это дело не путай.

     - Да как не путай! Ты и сама имеешь право.

     - Это как?

     - А так. Вдовы фронтовиков тоже могут претендовать. Но, видишь – мы с тобой по метрам не проходим. У тебя сколько? Поди-ка – за двадцать? Ну, как же: зала – двенадцать, да кухня девять. Вот какие хоромы мы отгрохали! Вот в каких хоромах живем!

     - А для меня и впрямь: хоромы. Лучше моего дома в селе и нету. Глянь: шелевкой обит, в зелен цвет покрашен…

     - Сверху красив – не спорю. А крыша-то протекает?

     - Ну, ставлю в иных местах кастрюльки, когда дождик идет.

     - А фундамент – давно смотрела?

     - А чего его смотреть?

     Петр Григорьевич всплеснул руками: ну, бабы… им бы только красоту навести… Не поленился – сходил домой за ломом, отогнул лист железа, которым фундамент был обит, и оттуда вдруг посыпалась… труха. Евдокия остолбенела: это что же – дом на гнили стоит? И в любой момент рухнуть может? Петро что-то толковал про время: «Вспомни, вспомни, когда мы свои хоромы возводили…», но она, сраженная увиденным, слушать ничего не хотела – махнула враз ослабевшей рукой, пошла в дом и легла на кровать – даже покрывало не удосужилась снять…

     До сих пор, думая о конце, она особо не горилась: она уйдет – дом останется. Он и будет ее продолжением на земле. У других – дети. У нее – дом.        Братова дочка, ее племянница, недавно письмо из города прислала: «Ой, Дусь, какая у меня беда – внучка только родила, а муж с другой связался»… Пусть, пусть едет сюда, в ее дом, - сразу решила Евдокия. – Пусть ребятенок растет на свежем воздухе, а не в городской духоте. Ответ она написала тем же днем: «Ты же знаешь, Поля, какой хороший у меня дом: крепкий – еще сто лет простоит»…

     И вот выходит – не такой уж и крепкий. Выходит – зря она хвасталась своим домом.

     Но если так… если так обстоит дело… Значит, она имеет полное право требовать, как они там говорят, «улучшения жилищных условий». И, выходит, зря она нападает на соседа? Выходит, надо с ним соглашаться?

     - Петр Григорьевич… Петро… А твои-то дети тебя к себе зовут?

     - Зовут.

     - А ты что?

     - Да я у них там, в их городских кущах, долго не протяну. А мне, Дусь, еще пожить хочется. Хоть и скушно без Глафиры, а все одно ТУДА не тянет пока.

     - Я нынче ночь не спала. Думала, думала...  Но ведь это что же получатся, Петро… это мы с тобой как бы жульничество совершим.

     - Э-э, нашла о чем жалеть! Сейчас вся жизнь на жульничестве построена! Вспомни «прихватизацию». Вспомни, как наши сберкнижки растаяли в одночасье…

     - Да что же это такое, Петро? Они, которые при власти, карманы себе набивают, а мы… Мы-то хоть сколь-нибудь для себя жили?  

     - А как же, Дусь! Пытались…

     … После Сталинградского «узелка» довелось Петру Григорьевичу попасть домой: группе водителей (пять рядовых во главе с сержантом) было приказано оставить машины в Сталинграде и ехать в Елец на формирование новой части. Стоял март сорок третьего. Ехать предстояло мимо его родной станции…

     - Товарищ сержант, своих с начала войны не видал. От станции будет совсем близко…

     Сержант оказался понятливым. Петро отвел боевых товарищей к своей сестре, домик которой стоял недалеко от вокзала, а сам побежал в родное село. Зашел в хату с бьющимся сердцем: дети, сестра жены… А где сама Глаша?

     - Да на работе, где же еще! Ой, свояк, как кстати ты появился – мы тут ремень на веялку накинуть не можем. Да и с тракторами морока…

     Пока он разбирался с веялкой да тракторами, подошла Глаша. Стояла, смотрела на мужа, вытирала слезы… А тут и начальство подоспело:

     - Чем тебя отблагодарить, солдат?

     - Лошадь бы. Меня ребята на станции ждут.

     Сели они с Глашей в сани – и на станцию. Ей было лучше. У него в руках вожжи, да на дорогу надо глядеть, а она могла смотреть на него, сколько хотела. Так и ехали…

     - А я думаю так: все наши беды от того, что Бога забыли.

     - Ну, завела пластинку! Хотя…

     «Близко», про которое он сказал сержанту, было четыре десятка километров! Поначалу бежал он резво, а потом ноги как отказали. Сел на мерзлую землю, и не то, что идти – встать не может. И тут на дороге показались две немолодые женщины.

     - Устал, солдатик? На-ка, поешь сухарика…

     Много раз потом вспоминал он тот случай и спрашивал себя: откуда могли появиться на безлюдной зимней дороге старые женщины? Куда они шли? Зачем? Ясно было одно: подаренный ими сухарик вернул его к жизни. Без него он тогда бы не встал, не пошел, не увиделся с Глафирой…

     - Дусь, что мы с тобой – про дом да про дом. Ты погляди – закат нынче какой! Словно алая речка по-над лесом разлилась…

     - А я вот все думаю: грех. Грех уходить на старости лет в чужие стены, под чужую крышу, пусть даже она протекать не будет. Мы с тобой в наших домах жизнь прожили, здесь нам и помирать.

     Помолчав, Евдокия добавила:

     - Так что нечего нам народ смешить. Щей я тебе и так всегда налью. И постираю. И приберу, если захочешь. Ну, а ты над моим фундаментом помаракуй.

     Про себя же еще подумала: придется внучке племянницы самой над своей жизнью думать. А ее, Дусю, родной дом не выдаст – дотерпит, пока она жива, доходит, доглядит. А больше ей ничего и не надо.

ВОТ ПРИДЕТ БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА

Рассказ

 Она ехала к нему с другого конца жизни.

 На том конце она была молодой, веселой, не очень красивой, зато обаятельной, а обаяние в отличие от красоты вещь более долговечная. Впрочем, сейчас уже можно не говорить и об этом. Потому что когда тебе почти семьдесят…

   На том конце жизни, когда она встретила ЕГО, она была одна. А теперь у нее дочь, внучка…

   Внучка появилась на пороге ее квартиры перед самым отъездом:

   - Ты куда, бабуль?

   Хорошо, что она сумела соврать:

   - К подруге. Хочу навестить подругу юности…

   А как можно сказать правду, если и сама толком не знаешь ответа? К тому же внучка ошарашила ее сообщением, отметающим ее собственные (и не эгоистичные ли?) переживания:

   - Бабуль, я выхожу замуж! Кандидатуры три. Ставь чайник - сейчас мы их все обсудим.

   Машинально она налила в чайник воды, сунула штепсель в розетку. Лена уже сидела за столом и уминала блинчики с творогом.

   - Послушай, - решила она не медлить более с вопросом. – Три кандидатуры – это не слишком ли много?

   - Но я же не собираюсь за всех сразу! Выбрать-то надо - одного!

   Она разлила чай по чашкам.

   - Ну, давай, рассказывай…

   Кандидата номер один она отмела сразу: во-первых, старше нее, внучки, на десять лет, во-вторых, уже был женат, в–третьих, преподает в Ленкином институте – наблюдающие глаза покоя не дадут. Ленка кандидатуру отстаивала: да, разведен, но бездетен; квартира есть – и жене оставил, значит, ни у кого ничего она не отнимет. И в институте его ценят – как коллеги, так и студенты…

   - Может быть, студентки в основном?  

   - Бабушка, поверь, я объективна.

   - Хорошо, поверю… Ну, а вторая кандидатура?

   - Вторая… Вторая в некотором роде противоположность первой. Первокурсник-юнец, пишет стихи, поет под гитару, мечтает о сцене…

   - Он на первом курсе, ты на втором, - ну, и как же, на что же вы будете жить?

   - Признаться, эта мысль приходила в голову и мне. Так, может, третий?..

   Она почувствовала, как в сердце возникла, с каждой минутой все более разрастаясь, волна возмущения; в голове тотчас закружило, замутило… И почему все самое трудное в воспитании этой юной особы достается ей? Мама живет в том же городе, но она предпочла обсуждать проблему не с ней, а с бабушкой…Почему? Рассчитывает на снисхождение? Или понимание?                 

   Хорошо, она попытается понять. Она спросит себя (пока себя) так: ну чего, скажи, ты хочешь от юной вертихвостки, если сама три раза была замужем?! И что самое интересное - ее первый муж, отец ее дочери (царство ему небесное) тоже был на десять лет старше ее! Второй – да, стихов не писал, под гитару не пел, но успехом у женщин, тем не менее, пользовался большим, точнее даже сказать – чрезмерным, отчего и расстались. Третий…

   Да, кто третий-то?

   - Третий, бабуль, немного странный. Женат не был, стихов не пишет, но…

   - Ты меня пугаешь. Говори конкретно: в чем состоит его странность?

   - Он какой-то… несовременный, что ли.

   - Я просила конкретики.

   - Ну, ему наплевать на карьеру. Ходит пешком и не думает покупать машину, хотя, я думаю, вполне может себе позволить это. Он говорит… говорит, что смыслом его жизни вполне могла бы стать я…

   Ленка сидела, задумавшись, сама удивляясь тому, что только что произнесла, и не сразу сообразила, что бабушка, на все предыдущее прореагировавшая адекватно – молчит. Молчит и отстраненно смотрит куда-то за окно.

   - Бабуль, ты чего?..

   От одиночества люди спасаются по-разному. Кто-то заводит собачек, кто-то – кошек. Она заводила мужей.

   Первый ее муж умер, второй от нее ушел. От третьего ушла она сама, решив, что – хватит. Хватит делать вид, что все в ее жизни благополучно, все как у людей.     Первый - Максим - подарил ей дочь, и она за это по гроб будет ему благодарна. Если бы его не скосила болезнь – они скорее всего жили бы вместе и сейчас. Но судьба распорядилась по-своему.  И она пошла замуж еще и еще. Только вот одинокой быть не переставала…

   Может, она оттого и пустилась в эту ничем не мотивированную поездку, оказавшись на второй полке (это в ее-то годы!) поезда дальнего (ну очень дальнего!) следования? Можно было сказать – она ехала в юность.

   … В тот далекий город на Западной Украине она попала благодаря дяде Леше, маминому брату, служившему в должности политрука в одной из военных частей. Она окончила медучилище, а он приехал в отпуск. «Успеешь еще, наживешься в своем городишке. Пока молодая – посмотри мир. Нам как раз нужна медсестра».

   Так она оказалась во Львове. Точнее, в его ближайшем предместье, где военная часть располагалась.

   Поначалу у нее кружилась голова: обязанностей много, молодых людей, военных самых разных возрастов и званий – рой, а начальник санчасти, хоть и женщина, строг и колюч, и опоздать на работу нельзя ни на минутку – дисциплина-то военная.

   Санитарочка Варя, с которой ее поселили в отдельном блочке, на первых порах тоже паниковала. Варя была родом с Вологды, по ночам плакала в подушку. «Завербовалась, дура. Как и ты - мир захотела поглядеть. А тут – одна тоска».

Но со временем они привыкли и к новой жизни, к вечному круговороту дел, и однажды…

   Она оформляла очередного заболевшего солдатика, когда почувствовала на себе взгляд. Подняла глаза от стола и столкнулась с глазами другими – у двери стоял, прислонившись к косяку, высокий светловолосый лейтенантик и смотрел на нее так, словно она была пришельцем из другого мира. Потом он ей так и скажет: «Знаешь, вот словно каким-то особым лучом света высветили тебя в ту минуту: смотрю, и вижу все-все. Все, что снаружи, и что внутри». «Ну, что касается снаружи – так ничего особенного тут и нет. А что касается внутри… б-рр-рр… Ну, я же не о физиологии, не о бренном теле…

   Сказать честно – она пережила тогда нечто подобное. Был целый мир – и был он. И – странное дело – они уравновешивали друг друга.

   Варя тоже перестала тосковать, заведя роман с начальником кухни. Перед сном они откровенничали.

   - Ой, располнею я теперь. И не только от жрачки.

   - Ты… о чем?

   - О том самом. А-а, ничего - с нашей строгой докторшей всегда можно договориться… Ну, а ты что?

   А она не знала, что сказать. Ведь не поверит же, что  смотрят на звезды и читают друг другу стихи…

   Она закрыла глаза и не заметила, как под монотонный стук колес заснула. А, проснувшись, поняла, что едет уже не одна: внизу сидели две женщины. Точнее, это были женщина и девочка, и взрослая голосом строгой учительницы внушала девчонке:

   - … но это все история. Самое же главное - русские всегда были грязными и ленивыми, так что уважать их совсем не за что.

   До сих пор, если при ней возникали постперестроечные разговоры на национальную тему, она стояла на том, что тема эта надумана: разошлись правители, пожелавшие стать царьками в своих государствах. А простые люди как были настроены дружелюбно друг к другу, так и осталось до сих пор. Она хотела вступить в разговор и высказать свои мысли вслух, но тут ее пронзило: так ведь сейчас внизу – те самые простые люди!

   Все, все изменилось в этом мире! Давно нет государства, в котором она жила. И бывшие братские республики как-то смешно и нелепо стали называться «ближним зарубежьем». Ну, можно ли было когда-то предположить, что, пересекая условную черту - границу - между Россией и Украиной,  ей придется предъявлять паспорт и прочие документы, дважды проходить через таможенный контроль? И разве не предупреждала ее соседка, которой она оставила ключ и попросила присматривать за квартирой: соображай, куда едешь, поменьше болтай по-русски. Вот, пожалуй, надо последовать именно этому совету: отвернуться к стене и молчать. В конце-концов для нее сейчас главное – добраться до…

   «Дорогая моя! Знаешь, с чего начинается мое утро? Я беру в руки твою фотографию и несколько минут смотрю на твое лицо – так я заряжаюсь энергией на целый день. Ну, а потом уже иду на службу»…

   Через год после ее приезда его перевели в другую часть. Да еще куда – на Камчатку! И полетели письма: от него к ней, от нее к нему. От него были чаще, и иногда он сердился: «Какая ты жестокая, тебе, видимо, нравится меня мучить. А вот я без твоих писем совсем не могу. Я понимаю, конечно, что главный мой долг – защищать Родину, но ведь это так ясно, что не требует доказательств. Не требует доказательств и мое отношение к тебе. Ну, разве что поэтических.

В своей скитальческой судьбе

                                      Я много думал о тебе.

                                      Словами строгими,

                                      Как в гимне,

                                      Не помышляя о тепле,

                                      Я думал:

                                      Все пути легки мне,

                                      Пока ты ходишь по земле…

Поэтические доказательства она принимала, но – тут он не ошибался - ей хотелось доказательств еще и других! Почему он до сих пор не сделал ей предложения? Она так ждала этого перед его отъездом на Камчатку! Несколько раз ей казалось, что он вот-вот готов произнести ожидаемые ею слова, но… что-то его останавливало. Что?ательств еще и других!, но...

   Его письма в своей уже замужней жизни она хранила сначала в коробке, а потом, когда мужья несколько раз невольно наталкивались на них («что это там у тебя?»), в простом целлофановом пакете, в комоде под бельем. Когда ей не здоровилось или просто становилось грустно, она брала какое-нибудь из них, используя его, как таблетку. Помогало - боль проходила. И так было всю жизнь.

    Целую жизнь она перечитывала письма снова и снова. Она знала их наизусть и, кажется, никаких открытий для нее тут быть уже не могло. И вдруг однажды…

   Однажды ее обожгли слова: «Почему ты отказала мне в праве на сомнение, на ошибку?».

   Целую жизнь она считала: в том давнем конфликте, который возник между ними и который, в конце-концов, их разлучил, виноват он. И вот…

   … Он давно звал ее домой – познакомить с родителями. Она отнекивалась по той простой причине, что было страшно. Но в следующее лето он приехал на родину в отпуск, и сразу же появился у нее: «Вот теперь мы поедем ко мне домой вместе! Возражений не принимаю! Учти – нас уже ждут! И я наконец-то прошу твоей руки – в обмен на свое сердце».

   Так началась сказка…

   Они вышли из автобуса на самой окраине города, где были уже не высотные и многоквартирные, а самые обыкновенные дома. Впрочем, не такие уж и обыкновенные, - поняла она вскоре. Те дома были гораздо внушительнее и респектабельнее окраинных домишек ее родного городка. Сейчас, конечно, и в ее городе новые русские тоже понастроили всякого, а тогда… тогда она действительно испугалась: «Это же не дом, это почти дворец!».

   Он открыл калитку и решительно взял ее за руку: «Пошли». И она пошла  Сначала это была посыпанная песком дорожка сада, потом выложенные плиткой ступеньки крыльца, потом застеленные ковром полкоридора.

   Стол был накрыт, как для приема высоких гостей. Его мама сияла улыбкой и новым нарядом; отец непонятно почему хмурился, но думать об этом было некогда, да не особо и хотелось. Потому что все остальное было прекрасно! Их угощали, окружали вниманием, спрашивали о том и о сем. Заминка возникла только один раз, как раз после того, как она высказала свое восхищение вслух:

   - Как же у вас замечательно! Я чувствую себя Золушкой на балу.

   И тут его отец (нет, имя она уже не вспомнит) медленно, со значением произнес:

   - До тридцать девятого года было еще замечательней.

   Мама (и ее имя она – увы - не вспомнит тоже) тотчас замахала руками: перестань, посмотри, какие счастливые наши  дети…

   Они действительно были счастливые! С этим удивительным чувством она пробыла целый вечер, потом заснула (ей постелили в отдельной комнате), а, проснувшись, испугалась: ой, проспала!

   Он стоял в проеме дверей и смотрел на нее.

   - Как ты красива. Нет – ты прекрасна.

   - Вот еще глупости…

   Она чувствовала, что он хочет к ней подойти. Признаться честно, ей хотелось того же, но… как можно?! Нет-нет, надо скорее вставать, умываться, и – вон из дома.

   Словом, вскоре они уже гуляли по городу. День был солнечный, светлый. Он водил ее по улицам, просил посмотреть направо и налево, показывая достопримечательности. Ели мороженое, болтали… Уже сгущались сумерки, когда он сказал:

   - Я же тебе еще не показал свой любимый парк!

   Парк ей тоже понравился: он раскинулся вдоль реки, и с высокого берега город был виден как на ладони. Уставшие, они плюхнулись на скамейку, любуясь открывшейся панорамой. Он вдруг не сильно, но настойчиво потянул ее к себе. Она с благодарностью уронила голову ему на плечо, в полном блаженстве зажмурилась, и… и вдруг вспомнила слова его отца.

   - Ты знаешь, мне кажется… кажется, что я твоим родителям не слишком-то понравилась.

   - Глупости, - решительно заявил он. - Мама от тебя в восторге.

   - А отец?

   - Ну, отец…

   Он замолчал, и она поняла, что попала в самую точку.

   - Говори, - потребовала она.

   Он попытался уйти от ответа, но она проявила настойчивость, и в конце-концов услышала: перед самой войной, после присоединения Западной Украины к России («в том самом тридцать девятом»), его родителей  сослали в Сибирь. Там он и родился. На родину семья вернулась уже после войны, в начале пятидесятых.

   - Теперь ты понимаешь? Отец ничего не имеет лично против тебя. Но ты – русская. Понимаешь?

   Ничего-то она тогда не понимала! Тогда ее захлестнула обида: я-то тут при чем?! Все было давно, сколько воды утекло с тех пор. Вон какие перемены произошли в стране: все уже давно живут дружно, мирно и совсем по другим законам.

   Наверное, он все же решил, что они все наконец выяснили, потому что опять потянул ее к себе, но на этот раз она протестующе выставила вперед ладошки. И тогда он резко спросил:

   - Чего ты все боишься?

   Ему бы на этом и остановиться, а он…

   - Твоя Варя вот не боится ничего!

   - То Варя, а то я, - добавив к недавней обиде еще одну, растерянно пробормотала она.

   - Про тебя тоже всякое говорят!

   - И ты… веришь? – медленно, сознавая, что сейчас может произойти непоправимое, прошептала она.

  Он уже понял, что сказал лишнее. И поспешил ситуацию исправить:

  - Прости! Ну, пожалуйста, прости… Тебе же прекрасно известно, как я к тебе отношусь!

   Но она уже не могла остановиться:

   - Вот только не надо больше про любовь! Все, хватит! Я уезжаю! И меня совсем не надо провожать!

   - И когда же мы теперь увидимся снова? – с отчаянием, почти зло спросил он.

   - Когда? – она не знала, что ответить, и потому сказала нелепицу: - А вон – когда придет Большая Медведица!

   - Какая Медведица? – досада в его голосе уступила место удивлению.

   - Да вон – прямо над твоей головой висит!

   Интересно – а как бы поступила в такой же ситуации внучка? Хотя… разве неясно, как они сейчас поступают, наученные телевизором и современной «раскованной» литературой? Идейные разногласия их интересуют меньше всего. Впрочем, Ленка, кажется, не совсем такая.

   Но как похожи! Как похожи слова, которые были сказаны ее внучке, и которые услышала в тот далекий вечер она: «Запомни – ты в моей жизни всегда будешь одна».

   Похоже, что так и было.

   Первое письмо после ссоры она написала ему через пять лет. Он ответил: «Я еще не взял в руки конверт, но уже знал, что письмо от тебя. Так и оказалось. Ты спрашиваешь, как я живу. Живу. Выполняю должностные обязанности. Пробовал жениться, но прожил с женой только год. Больше не смог. С тех пор один».

   Он один. И я одна – хоть и вся в мужьях, - только и подумала она тогда. И привычно на него разозлилась: так ведь сам виноват! Сам все испортил!

   Пройдут годы, прежде чем она, вспоминая их последний вечер, поймет: а ведь он тогда поделился с ней своей бедой. А она, вместо того, чтобы разделить ее на двоих, выставила вперед ладошки.

   Пройдут годы, прежде чем она, еще и еще раз вспоминая поездку к его родителям, придет к выводу: а ведь он и с предложением медлил именно потому, что этого не хотел отец. Он любил ее, но уважал и волю отца.

   И вот когда она все, наконец, сложила, а потом разложила по полочкам, и все окончательно поняла – тогда она сказала себе, что – поздно. Все поезда ушли, и ничего уже не исправить.

   И в сорок, и в пятьдесят, и в шестьдесят она считала, что – непоправимо поздно.

   А в семьдесят вдруг решила вскочить в проходящий поезд и все-таки ехать к нему. Ну, не дура ли?..

   Конечно, дура. Хорошо хоть ничего не сказала внучке. Не признаваться же ей, старой дуре, в том, что нестерпимо вдруг захотелось его увидеть – человека, с которым простилась еще в юности. Увидеть - и не простить, нет, а – попросить прощенья самой. И еще - прикоснуться к его руке. К его щеке…

   Конечно же, поначалу она сделала запрос в адресный стол. И не однажды. Но ответа ни на один из ее запросов так и не пришло. Та же соседка ей толковала: «Ты хочешь, чтобы эти бендеровцы тебе ответили? Не будь наивной». И тогда она решила ехать наудачу… 

   Дом стоял на своем прежнем месте. Сейчас она откроет калитку, пройдет по посыпанной песком дорожке. Нажмет кнопку звонка.

   Сердце встрепенулось и замерло.

   За дверью послышались легкие шаги. Неужели его мама? Нет, мамы уже не может быть в живых…

   Значит… он?

   Сердце опять встрепенулось, но замирать не стало – напротив, бешено застучало в груди.

   На пороге появилась незнакомая моложавая женщина.

   - Вам кого?

   - Скажите, здесь живет…

   Она назвала имя.

   - Даже и не слышали о таком.

   За плечом женщины вдруг появился пожилой, неряшливого вида мужчина в мятой одежде. «Лежачий больной?» - профессионально мелькнуло у нее в голове.

   - Чего вы хотите? Что вам надо? – в голосе мужчины не было и тени дружелюбия.

   - Мне от вас совсем ничего не нужно, - вспомнив наставления соседки, сделала попытку объяснить причину своего появления она. - Я только хотела узнать…

   - Будьте добры, убирайтесь отсюда подобру-поздорову.

   - Папа, так нельзя, - сделала попытку сгладить ситуацию молодая женщина. – Давай пригласим гостью в дом.

   - Гостью? Я к себе никого не приглашал! И чего они, русские, лезут к нам без спроса?

   Дальше она слушать не стала – повернулась и пошла к калитке.

   И вдруг вспомнила про Медведицу! И решила: надо дождаться вечера. Смешно, глупо, но надо идти в тот самый парк и дождаться вечера.

   Это было невероятно, но скамья стояла на месте!

   Это была уже другая скамья, но стояла она на том же самом месте! Она протерла глаза, ущипнула себя за руку – руке стало больно, скамья не исчезла. Правда, она была занята – на ней сидела немолодая, наверное, ровесница ей самой, женщина. От всего пережитого за день она так устала, что ей тоже захотелось сесть, но… вдруг ее встретят также «дружелюбно», как совсем недавно? Однако ноги дрожали, и она не совсем твердой походкой все-таки дошла до скамьи, в изнеможении опустилась на крашеные дощечки.

   Довольно долго они молчали, и она мысленно благодарила за это незнакомку: та дала ей время перевести дух. И вспоминать, вспоминать…

   - Вы из России?

   От неожиданности она вздрогнула и повернулась к соседке по скамье, обреченно подумав: «Ну, вот, сейчас все и начнется…». Но женщина миролюбиво продолжила:

   - Знаете, а я целую жизнь здесь прожила.

   В голосе говорившей по-прежнему не было неприязни, и тогда она решилась спросить:

   - Как вы думаете, мы будем когда-нибудь снова дружны?

   - Если у наших правителей хватит на это ума, - раздумчиво сказала соседка.

   - Вы думаете, дело только в них? – снова отважилась она на вопрос.

   - Нет, конечно. Иначе бы не случилось оранжевой революции.

   Они опять долго молчали. И опять молчание нарушила соседка:

   - Обычно я ухожу из парка засветло. Жизнь стала такой неспокойной. А сегодня почему-то засиделась. Знаете… Если вам негде заночевать, пойдемте ко мне.

   Она собралась ответить, но тут в ее сумочке раздалась трель звонка. Она достала мобильный телефон.

   - Алло, бабушка, ты где? – кричала Ленка с другого конца страны. - Ты приехала, куда хотела?

   - Да, Ленок…

   Что-то в ее голосе внучку насторожило.

   - У тебя все в порядке? – встревожено спросила она.

   - У меня все в порядке, не беспокойся. Скажи, а ты… ты сделала свой выбор?

   Некоторое время трубка молчала. Потом Ленкиным голосом раздумчиво произнесла:

   - Ты знаешь, я решила, что быть чьим-то смыслом жизни – это не так уж плохо.

   - Ты молодец! Я тебя целую! Пока!

   Она положила телефон на место и повернула к соседке радостное лицо:

   - Вы знаете, все-таки я приехала сюда совсем не напрасно! Ой, смотрите… Смотрите на небо!

   С левой стороны небосклона, над большим калиновым кустом, росшим у самого обрыва, всеми своими звездами сияла Большая Медведица…