АВТОПОРТРЕТ С ДРУГОМ… ЕЩЕ РАЗ О «ДНЕВНИКЕ СЕМИНАРИСТА» И.С.НИКИТИНА

                                                                                            Л.Э.ЗАВАРЗИНА

                                                                                                       Помните: вся прелесть

                                                                                                        в простоте и правде.

                                                                                                                         И.С.Никитин

Есть что-то особенное, непреходящее в тех произведениях, к которым читатель обращается не однажды. Перемены в личной и общественной жизни изменяют прежнее восприятие таких книг, что «хранятся в сердце нации». Это в полной мере относится и к «Дневнику семинариста» И.С. Никитина (1824-1861). Интерес к повести обусловлен прежде всего тем, что в ней произошло слияние реальной жизни и ее художественное воссоздание. Постепенно глубоко личное, непреодолимое стремление рассказать о своей юности, о бурсе, в которой автор учился и знал ее «вдоль и поперек», переросло в художественное обобщение, в нечто целостное и единое.

 «Дневник семинариста» был высоко оценен критикой. Так, Ю. Айхенвальд отмечал, что проза Никитина «даже изящна в своей сжатости и нерасплывчатом рисунке». По мнению Б.Т. Удодова, И.С. Никитин «Дневником семинариста» «показал такую зрелость художественной мысли и глубину проникновения в действительность, которые по праву выдвигали его в число ведущих демократических писателей 60-х годов». В.А. Малкин был убежден, что «единственный прозаический опыт Никитина показывает, что преждевременная смерть лишила русскую литературу… оригинального беллетристического дарования». Сила прозы И.С. Никитина, с точки зрения писателя В. Кораблинова, «в поэтичности ее языка. Язык этот чист, выразителен, точен. Это проза большого русского поэта». И.Ф. Смольников уверен, что если бы Никитин «не написал ни одного стихотворения, а остался автором лишь «Дневника семинариста», то и тогда его имя навсегда сохранилось бы в истории русской литературы как имя талантливого писателя». «Дневник семинариста» причислен к классике русской прозы уже потому, что, по справедливому замечанию О. Ласунского, «созданный в манере строгой пушкинской простоты, он соединяет в себе высокие художественные достоинства с верным отображением действительности».

Эти мнения, однако, не противоречат точке зрения Ю. Прокушева: повесть Никитина остается «до сих пор недостаточно оцененной». Причина, на наш взгляд, кроется в тенденциозности исследования. Так, дореволюционные литературоведы в основном отвечали на вопрос объективно ли автор изобразил семинарию? Советские исследователи «Дневник семинариста» считали антиклерикальным произведением, в котором главным является вопрос о школьном образовании. По мнению В.А. Тонкова,  Никитин воспроизвел казарменный режим духовной школы, «сатирические зарисовки ее преподавателей явились несомненно новым словом в литературе». Этот взгляд разделял и В.И. Кузнецов: «Дневник семинариста” пробил брешь не только в бурсацкой теме <…>, но и вообще в антиклерикальной русской прозе. За Никитиным своей дорогой пошли Н.Г. Помяловский, Н.С. Лесков, многие писатели 70-80-х годов».

Между тем, именно “клерикалы” – семинаристы и выпускники духовных академий составили мощную когорту выдающихся деятелей отечественной науки и культуры в XIX – начале ХХ вв. Среди них ученые естественнонаучного профиля: Н.Н. Бурденко, И.П. Павлов, А.С. Попов, П.А. Флоренский; ученые-гуманитарии: С.Н. Булгаков, С.С. Гогоцкий, Е.Е. Голубинский, Н.Ф. Каптерев, П.Ф. Каптерев М.И. Каринский, В.О. Ключевский, С.И. Миропольский, С.М. Соловьев, Н.Н. Страхов, П.Д. Юркевич; писатели: Н. А. Добролюбов, Г.И. Недетовский (о. Забытый), Н.Г. Помяловский, Н.Г. Чернышевский; художники:  А.М. Васнецов, В.М. Васнецов и др.

Повесть И.С. Никитина как подлинно талантливое произведение не могла обойти вниманием так называемые вечные философские проблемы: о смысле жизни, назначении человека, самопознании, росте и развитии человеческой души, первой любви, достоинстве и уважении человеческой личности, искренности и лицемерии, вере и безверии, труде и праздности, выборе жизненного пути. Значительный интерес для писателя представляла проблема человека как части природы, взаимоотношения человека и природы, нравственного влияния природы на человека. В небольшой по объему книге автор затронул актуальные для 60-х гг. XIX века темы: образования (духовного, светского, образования для народа), тяжелого и подневольного крестьянского труда, жизни сельского духовенства, отношения к женщине и другие. Своеобразной квинтэссенцией повести выступает тема филологии и ассоциативный ряд, связанный с этим понятием: язык (русский, латинский, греческий, французский и др.), речь (устная, письменная), литература, книги, писатели и писательство, библиотека и т.п.

Главный герой Василий Белозерский приступил к написанию своего дневника в 1841 году, когда «умер стихотворец Лермонтов». Именно этот печальный факт из отечественной литературной жизни, а не какое-либо другое социально значимое событие предпочел автор для определения хронологических рамок произведения. 

Никитин прекрасно знал уровень подготовки семинаристов и поэтому не шел против истины, делая из Белозерского самобытного и талантливого писателя, ведь он сам получил духовное образование. Отучившись шесть лет в духовном училище и имея прекрасные результаты, И.С. Никитин четыре года (1839-1843) проучился в Воронежской духовной семинарии. Не удивительно, что М.Ф. Де-Пуле, преподаватель русского языка и истории в Воронежском кадетском корпусе, вспоминал: «Как в 1861 г., при составлении «Дневника семинариста», так и задолго до своей известности, Никитин владел изящною прозаической речью и писал безукоризненно правильно, – условия, встречаемые у нас только в человеке высокого образования, в литераторе. И между тем так пишет мещанин, содержатель постоялого двора», но, добавим, учившийся в семинарии.

Что же характерно для семинарского образования вообще и для Воронежской духовной семинарии в частности?

Как каждая медаль имеет две стороны: лицевую и оборотную, так то же можно сказать и о духовной семинарии. В дореволюционном никитиноведении отмечалось, что автор почти не противоречил истине, представляя на суд читателей свое произведение. «Дневник семинариста», подчеркивал историк П.Никольский, написан «не без враждебного пристрастия к семинарии <…> Но несмотря на некоторые очевидные преувеличения, это сочинение имеет несомненное значение для характеристики семинарской жизни <…> Никитин многое не выдумывал, а писал, так сказать, с натуры».

Воронежская духовная семинария ведет свою историю с 1745 года. В девяностые годы XVIII века фактическим начальником семинарии был ее выпускник, впоследствии выдающийся историк, археолог, библиограф Е. А. Болховитинов (в монашестве – Евгений, митрополит Киевский) (1767-1837). Под руководством Е.А. Болховитинова у воспитанников усиливается интерес к иностранной литературе и к тогдашнему вольнодумству. Под его редакцией семинаристы издают свои печатные переводы, имеющие философский и полемический характер. По инициативе Е.А. Болховитинова в Воронеже была открыта первая типография.

Многие семинаристы пробовали свои силы в сочинительстве. А.П. Серебрянский, «человек замечательный, одаренный от природы счастливыми способностями и прекрасным сердцем» (В.Г. Белинский), – автор известной песни «Быстры, как волны, дни нашей жизни», философской поэмы «Предчувствие вечности», статьи «Мысли о музыке» и других произведений, имел громадное влияние на развитие поэтического таланта А.В. Кольцова. «Слава Серебрянского, – подчеркивал П. Никольский, – долго жила в Воронежской семинарии, послуживши даже основанием для поэтических традиций, так что поэтическая лира И.С. Никитина <…> отчасти, явилась под влиянием этих традиций». Учась в семинарии, Никитин написал свое первое стихотворение и показал его профессору словесности Н.С. Чехову, который одобрил поэтический опыт семинариста и советовал продолжать. «Таким образом, – справедливо заключил П. Никольский, – воронежская поэзия неразрывно связана с жизнью воронежской семинарии».

Необходимо отметить, что в «Дневнике семинариста» совмещены мерки разного времени. С одной стороны, это начало сороковых годов (о чем было сказано выше), а с другой – это время работы И.С. Никитина над произведением: 1858-1860 гг. Проблемы, рассматриваемые в повести, приобрели особую актуальность только накануне великих российских реформ. «То, – по мнению В.А. Свительского, – что в 40-е гг. возможно было на уровне лучших людей времени, в 60-е стало доступно типовому разночинцу, вошло в массовое сознание демократической интеллигенции».

Никитин имел возможность в своем книжном магазине общаться с семинаристами («семинаристы, – вспоминал Карпов, – тогда усердней других посещали его [Никитина] библиотеку») и даже руководить их чтением («Он [Никитин] с семинаристами обращался как с людьми, для которых чтение не составляло одного только развлечения. У него семинарист мог получить нужное сочинение», – писал П. Никольский). Такое сотрудничество с семинарской молодежью, а также чувство времени позволили Никитину предвидеть перемены в семинарском обучении. Вот как об этом писал впоследствии П. Никольский: «Среди семинаристов этого времени [начала 60-х гг.] замечается особый интерес к литературе и ко всякому живому слову. Чтение книг делается, что называется, запойным. Занятие светскими науками начинает, по-видимому, преобладать над богословскими, отчасти вследствие открытия семинаристам свободного доступа в университеты. Оживляются и старинные литературные традиции: несколько раз в семинарии начинается издание рукописных журналов». Эти-то изменения, свойственные кануну 60-х гг., отражены в «Дневнике семинариста».

Тема книги – лейтмотив «Дневника семинариста». Это слово неоднократно повторяется и подчеркивается автором в разных ситуациях. Записи Белозерского начинаются и оканчиваются упоминанием о книгах. Это, можно сказать, молчаливый герой повести. Подтвердим наше мнение  текстом. «Яблочкин <…> помешался <…> на чтении разных светских книг»; диалог Яблочкина с Белозерским:

«У него [чиновника] прекрасная библиотека. Хочешь, душа моя, читать? Как сыр в масле будем кататься.

– Еще бы не хотеть! Давай только книг получше!»;

диалог Белозерского с Яблочкиным:

– Нет ли у тебя чего-нибудь почитать? Дай, пожалуйста, – сказал я.

– Насилу ты надумался. Вот «Мертвые души» Гоголя»;

«Яблочкин дал мне еще несколько книг»; Иван Ермолаич: «Шли бы лучше в свою комнату и на досуге читали бы там порядочную книгу…»; «В продолжение двух с половиной месяцев я перечитал столько книг, что мне самому кажется непонятным, каким образом достало у меня на этот труд и силы и времени. Я читал в классе <…> Читал в моей комнате»; «Книг у меня [Белозерский о себе] будет довольно, а с ними я не соскучусь»; диалог Федора Федоровича с Белозерским:

– Чем ты занимаешься? <…>

– Читаю Фонвизина»;

«Книг я прочитал много»; «Прощайте, мои молчаливые друзья, мои дорогие, любимые книги!..»; «Дарю тебе все мои книги» и др.

Собрание книг, их совокупность – это уже библиотека. Литература, собранная в ней, является могущественнейшим орудием просвещения, совокупным трудом лучших умов человечества, сокровищницей его знаний, мыслей, чувств, стремлений и надежд. Понятие библиотека также реализует идейную направленность повести. Яблочкин мечтает о собственной библиотеке: «когда у меня будут хоть какие-нибудь средства, первое, что я сделаю, – составлю себе прекрасную избранную библиотеку. У меня будут собственные Пушкин и Гоголь, у меня будут Гете и Шиллер в подлиннике, лучшие французские поэты и прозаики». Семинаристы просят своего учителя словесности составить им по его выбору библиотечку светской литературы, «которою они могли бы постоянно пользоваться и, от времени до времени, ее увеличивать». Отец-ректор, к сожалению, не поддержал идею с организацией библиотеки. Семинарская же библиотека, где в основном представлены ученые книги, постоянно закрыта, библиотекарь чаще всего бывает не в духе, поэтому не только не спешит обслуживать читателей, но и грубит им. Белозерский все же проявляет настойчивость в том, чтобы взять книги в семинарской библиотеке: «Да, – подумал я, – просьбою о выдаче мне этих книг я надоел библиотекарю так же, как надоедает иной заимодавец своему должнику об уплате ему денег. Кончилось тем, что победа осталась на моей стороне. Библиотекарь, выведенный из терпения, плюнул и крикнул с досадою: “Возьми их, возьми! Отвяжись, пожалуйста!..».

Так в повести представлена семинарская библиотека. А что же в действительности было характерно для библиотеки Воронежской духовной семинарии?

Уже в XVIII веке в ней насчитывалось более 5000 названий, и она занимала третье место, уступая лишь новгородской и троице-лаврской семинарским библиотекам. И в качественном отношении библиотека была  образцовой: «здесь были лучшие издания классиков и отцов церкви, а также наиболее выдающиеся произведения светской изящной и философской литературы. Достаточно сказать, что здесь была французская энциклопедия, два экземпляра сочинений Вольтера и т.п.». Но, отмечал П. Никольский, свободное пользование библиотечными книгами  продолжалось только до конца  XVIII века, потом же «это пользование очень сильно затрудняется, отчасти из справедливого опасения за целость ценных книг, а отчасти из боязни вредного влияния некоторых из них на направление  учащихся. Но и в первой половине XIX века в библиотечных записях мы встречаем имена выдающихся философов, не исключая и вольнодумцев.  Правда, семинарские педагоги не жаловали новых писателей: сериозной философской книге отдавалось предпочтение пред сочинениями поэтов и беллетристов». Это вынуждало семинаристов брать книги на стороне, чаще всего учащиеся пользовались услугами книжных магазинов. Семинарское начальство не сочувствовало такому чтению, поскольку в нем не было никакой системы. «Исключение, – подчеркивал П. Никольский, – составлял только И.С. Никитин, который давал семинаристу хорошую книгу».

Одобрение земляков много значило для Никитина (вероятно, при жизни он не раз слышал слова благодарности). Задумывая организацию книжного магазина, воронежский поэт и просветитель меньше всего думал о коммерческой выгоде. О своей убежденности в воспитательной силе книги  он делился с Н.И. Второвым и И.А. Придорогиным: «Открыв при книжной лавке библиотеку для чтения по дешевой цене, получая все лучшие современные журналы, я мог бы, если не ошибаюсь, действовать на известную часть публики, действовать на молодежь семинарии, проводя в нее все лучшее» (письмо от 27 октября 1858 г.).

Вернемся к заметкам П. Никольского: «Чтение книг из магазинов с течением времени все усиливалось, так что в начале 60-х гг. более половины семинаристов пользовались оттуда книгами. Чтобы придать этому чтению более осмысленный вид и сообщить ему известную систему, преподаватели семинарии решили открыть ученическую библиотеку в семинарии, что и было сделано в 1862 г.». Таким образом, ученическая библиотека, о которой мечтали товарищи Белозерского и Яблочкина и их учитель Иван Ермолаич, была открыта. Уже этот факт свидетельствовал о том, что «Дневник семинариста» – действенная книга. Надежды И.С. Никитина на то, что если цензура пропустит повесть в печать, «вопрос о семинарском воспитании, кажется, подвинется вперед» (письмо И.И. Брюханову от 17 января 1861 г.), мало-помалу сбывались.  

Особое место в учебном процессе семинарии занимали языки и прежде всего латинский. Выпускники духовных училищ должны были не только умело переводить с латинского языка на русский, но и легко понимать разговорную латинскую речь и даже говорить по-латыни. Такое требование было вполне понятно, так как главные предметы в семинарии преподавались на латинском языке.

Читатель часто застает героев повести Никитина за переводом латинских авторов: «Яблочкин что-то переводил из Горация»; «После обеда опять пришлось тащиться [Белозерскому] в семинарию, чтобы перевести полстранички из Лактанция». Яблочкин, готовящийся в университет и любящий поэзию, переводит классика Горация, чей знаменитый «Памятник» породил множество подражаний. Семинарист, разумеется, знал одноименные стихотворения русских поэтов М.В. Ломоносова, Г.Р. Державина и А. С. Пушкина. Белозерский – будущий священнослужитель, переводит из Лактанция.

Занятия языком требуют постоянной тренировки. Семинаристы не расстаются с учебником латинского языка, словарем и текстами практически в любой обстановке. Вот деталь, подмеченная автором в реалистически написанной им картине семинарской попойки (пьянство – известный и, к сожалению, распространенный порок в среде священнослужителей):  «Под головой его [семинариста, участвующего в попойке у Мельхиседекова], вместо подушки, лежат творения Лактанция и латинский лексикон Кронеберга».

Закалка, полученная семинаристом при изучении языков, оказывалась очень полезной, особенно при получении высшего филологического образования. Объяснения этому феномену находим в интересных заметках В.В. Розанова: «Как студент-филолог Московского университета я ношу и всегда носил тоску о пустынности, о безлюдности этих факультетов, какой-то всегдашней и какой-то неодолимой. Такие важные знания, одухотворяющие, – и так мало слушателей. Читаются, не говоря о языках, – история, литература, философия; читают талантливые профессора, С.М. Соловьев, Ключевский, Герье, Стороженко, Трубецкой, Лопатин, а слушателей иногда несколько человек и в лучшем случае несколько десятков. В задумчивости я выразил полунегодование, полуудивление этому факту.

– Ничего нет удивительного, – возразили собеседницы. – Семинаристов не пускают в университет, между тем только семинаристы, почти только, и восприимчивы к тонкостям филологической культуры, как и могут справиться с ее большими трудностями. Единицами сюда примыкают дворяне, но никогда филологами, лингвистами, историками и пр. не делаются купеческие дети, дети литераторов, как равно мещан или купечества. А эти-то теперь и заполняют среднюю школу, дающую весь контингент студенчества. Духовенство даже в нищих семьях все преемственно культурно: оно имеет за собою десять поколений, которые плохо ли, хорошо ли, но учились, напрягали мозг, что-то усваивали, чего не делали ни предки журналиста, ни предки крестьянина или купца. И дети этих преемственно необразованных классов, даже при больших личных способностях, не имеют тех навыков в энергии умственного труда, как и тех возвышенных влечений, как грубые семинаристы, говорящие на “о”. Почти все русские филологи, как и лучшие историки, – из духовенства: Соловьев, Ключевский, Платонов, Модестов, Помяловский, Павский, Благовещенский. Никого из разночинцев и чиновников, из этих новых людей, в душе которых, в уме которых нет этих проторенных, намеченных вековых  дорожек».

Подлинными филологами и библиофилами в повести выступают Яблочкин и Белозерский. Это лучшие семинаристы. В облике Яблочкина, его взглядах и убеждениях многое напоминает автора. И.С. Никитин был таким же страстным любителем книг, как и Яблочкин. Книги, этот капитал человеческого ума, человеческой мысли, человеческих исканий истины и справедливости, спасли Никитина от ужасающей обстановки, в которой он жил. «Продавая извозчикам овес и сено», он, по собственному признанию, вспоминал прочитанные и поразившие его строки, чтобы обдумывать их «в грязной избе, нередко под крик и песни разгулявшихся мужиков». Он сумел «выработать в себе внутреннего человека», кодекс чести которого выражен в словах Яблочкина: «Горько мне иногда приходится, но когда подумаю, что я пробиваю себе дорогу без чужой помощи, один, собственными своими силами, что кусок хлеба, который я ем, добыт моим трудом, что перо, которым я пишу, куплено на мою трудовую копейку, что я никому не обязан и ни от кого не зависим, – на глазах моих выступают радостные слезы…». Сравните исповедь Яблочкина с письмом И.С. Никитина неизвестному (1857-1858): «но побраните Вашего покорнейшего слугу за его упрямство – я во всем хочу быть обязанным только своим собственным силам, только своей собственной энергии». И еще один пример, подтверждающий независимый характер писателя, самостоятельность его взглядов, поведения, действий, нежелание быть кому-то обязанным. В 1860 году поэт ездил в Москву и Петербург и не познакомился ни с кем из литераторов. А.С. Суворин, хорошо знавший Никитина, писал: «Отчего вы ни к кому не ходили? – спрашивали его. – «Зачем же мне было ходить к ним? – отвечал он. – Навязываться с своею личностью я ни к кому никогда не навязывался, и не вижу причины, почему бы мной могли интересоваться литераторы. Кроме того, я не люблю ни снисходительных приемов, ни оскорбительного покровительства. Пожалуй, подумали бы, что я знакомлюсь затем, чтоб снискать покровительство моим стишонкам… Нет уж, оно лучше, что я не был…» Эта независимость и твердость характера, не сломившегося ни нуждою, ни страданиями, проглядывала и в его отношениях к покупателям и к друзьям. За эту независимость характера, за его честное и благородное сердце любили его многие самым искренним образом…».

Белозерский пишет в дневнике о том, что Яблочкин молодец по части выразительного чтения, он так читал поэму «Демон», стихи которой «необыкновенно музыкальны», что «перед глазами одна за другою рисуются картины, когда их слушаешь». Чтение И.С. Никитина также доставляло огромное наслаждение воронежцам. Вот отзыв самого поэта: «Публика, спасибо ей, приняла меня хорошо, и мое стихотворение заставила меня прочитать два раза» (письмо И.И. Брюханову от 13 апреля 1860 г.). Об этом же вечере – в письме Н.И. Второву: «Мое первое появление у стола, поставленного на возвышенном месте, было встречено публикою благосклонно. Свое новое стихотворение мне пришлось прочитать два раза» (15 апреля 1860 г.). А вот мнение М.Ф. Де-Пуле: «Читал Никитин, как мы говорили, мастерски и в комических местах очень натурально лицедействовал».

«И когда этот Яблочкин отдохнет хоть на минуту, – пишет Белозерский в своем дневнике, – от своего беспрестанного, горячего труда? Он изучает теперь немецкий язык и начал уже переводить Шиллера». Яблочкин «выучил склонения и глаголы и прямо взялся за перевод». Впрочем, и сам Иван Саввич не отстает от своего героя: «От безделья берусь за немецкий язык; Придорогин подарил мне словарь Рейфа, и вчера вечером мы начали с ним переводить «Фиеско» Шиллера» (письмо Н.И. Второву от 25 июля 1858 г.). Увлечение немецким языком не мимолетное явление, поскольку 6 октября того же года в письме И.И. Второву поэт сообщал: «Утомившись порядочно за день, <…> читаю какой-нибудь журнал; когда же чувствую себя несколько здоровее, берусь за Шиллера».

Не только занятия, но и поэтические пристрастия И.С. Никитина и Яблочкина одинаковы: «Однажды я читал стихотворения Шенье, – говорит Яблочкин. – Одно из них произвело на меня такое впечатление, что я позабылся и сказал вслух: “Что это за прелесть!». «Между прочим, – сообщал Никитин в письме Н.И. Второву (19 сентября 1858), – я недавно познакомился с Шенье. Какие у него картины в антологическом роде! Но его предсмертные стихотворения так и хватают за душу… Какое присутствие духа! – писать стихи в то время, когда жизнь висит на волоске». Таким же присутствием духа отличался и сам Иван Саввич, что подтверждает самая существенная параллель между автором и героем: они оба умерли от скоротечной чахотки.

«Последнюю сцену, – писал М.Ф. Де-Пуле в биографии И.С. Никитина, – смерть Яблочкина и превосходное стихотворение, которым заканчивается повесть, Никитин прочел мне в своем книжном магазине; по нездоровью он несколько дней не был у меня. «Доконал меня проклятый Семинарист!» – воскликнул Никитин, приступив к чтению. С первых же слов смертная бледность покрыла его лицо; глаза его загорелись знакомым мне сухим пламенем; красные пятна зарделись на щеках; голос дрожал, порывался и замер как-то страшно на словах:

…о жизни покончен вопрос…

Больше не нужно ни песен, ни слез!

Так написать мог только умирающий; так прочесть можно было только перед открытой могилой!..».

По нашему мнению, сходство автора и главного героя выражено и в фамилии, которой наделен персонаж. Фамилии у духовенства, как известно, не были обязательно наследственными, поэтому автор был свободен в ее выборе. Интересно вспомнить заметки историка церкви Е.Е. Голубинского, который отмечал: «Отец носил такую фамилию, а сыну мог дать, какую хотел, другую, а если имел несколько сыновей, то каждому особую (костромской архиерей Платон прозывался Фивейским, а братья его – один Казанским, другой – Боголюбским, третий – Невским). Дедушка, отцов отец, прозывался Беляевым, а отцу, в честь какого-то своего хорошего знакомого, представлявшего из себя маленькую знаменитость, дал фамилию Пескова. Но отцу фамилия Песков не нравилась <…>, и он хотел дать мне новую фамилию, и именно фамилию какого-нибудь знаменитого в духовном мире человека. <…> После долгого раздумывания отец остановился наконец на фамилии “Голубинский».

Отсюда понятно наличие многочисленных Благовещенских, Рождественских, Воскресенских, Боголюбовых, Добролюбовых и т.п. В этом же ряду находится и фамилия Белозерский, ассоциирующаяся с одним из старейших отечественных монастырей (Кирилло-Белозерским). Действительно, Василий Белозерский, готовящийся принять «на себя звание духовного врача», должен иметь типичную для духовенства фамилию. Яблочкин, желающий выйти из духовного звания и поступить в университет, мог и не носить типичную для духовенства фамилию. Кроме того, фамилией Яблочкин И. С. Никитин прозрачно намекал  на близость автора и героя: во-первых, яблочко от яблоньки недалеко откатывается (В.И. Даль), во-вторых, первый слог нарицательной основы – это личное местоимение (в этом плане интересно наблюдение ономаста Г.Ф. Ковалева, который подпись А.С. Пушкина «Яблочный Пирог» рассматривает как: «Я Пушкин»), а, в-третьих, яблочко – это цель, середина, сердце чего-либо. «Ведь Яблочкин, – пишет Белозерский, – моя нравственная опора! Это – свет, который сиял передо мною во мраке, свет, за которым я подвигался вперед по моей тяжелой и узкой тропе. Это – любовь, которая веяла на мою душу всем, что есть на земле прекрасного и благородного…».

И все же Яблочкин – это обобщенный, собирательный образ, ему присущи качества характера, линия поведения, пристрастия, другие какие-либо особенности, свойственные не только одному реальному человеку. Многое в образе Яблочкина позволяет считать его прототипом наряду с автором Алексея Сергеевича Суворина (1834-1912), будущего издателя «Нового времени», крупнейшей российской газеты, которую современники сравнивали с французской «Фигаро» и лондонской «Times» и которую читала вся Россия.

Яблочкин – полный тезка А.С. Суворину. Один только раз в повести он назван по имени и отчеству: «Гимназист обратился к Яблочкину:

– Алексей Сергеич! Я прочитал вот в этом номере «Отечественных записок» одну из статей».

В период, когда И.С. Никитин интенсивно работал над повестью, он очень коротко сошелся с таким же страстным любителем литературы, как он сам, пробующим себя в писательстве, молодым педагогом А.С. Сувориным.  Выходец из крестьян, уроженец Бобровского уезда Воронежской губернии, выучившийся грамоте у пономаря Василия Ивановича, окончивший Михайловский кадетский корпус в Воронеже, продолживший обучение в Дворянском полку, но охладевший к военной службе, в самом конце 50-х гг. Суворин вернулся в Воронеж.

М.Ф. Де-Пуле об этом периоде в культурной жизни Воронежа писал так: «В это время мы с Никитиным задумали издание периодического сборника. <…> Никитин <…> был душою этого предприятия. Мои субботние вечера оживились и стали вполне литературными. <…> П.П. Глотов, И.И. Зиновьев, А.С. Суворин и Н.Н. Чеботаревский были постоянными посетителями этих субботних вечеров, не говоря о двух-трех случайных гостях. Здесь читалось все написанное своими и все присылаемое из других мест; спорили, рассуждали, решали, что принимать и чего не печатать. Здесь Никитин, бодрый и здоровый, являлся совсем иным человеком».

А вот что в своих «Очерках современной жизни» под заглавием «Всякие» об этой жизненной поре сообщал А.С. Суворин: «Около М.Ф. де-Пуле группировался небольшой литературный кружок, в котором участвовал поэт И.С. Никитин, с которым я дружески сошелся и виделся почти ежедневно в его магазине, заходя туда с уроков, а два раза в неделю, когда уроки были до обеда и после обеда, жена приносила мне обед в его книжный магазин, так как квартира моя была очень далеко от центра города, где были уроки. С новыми книгами я знакомился тут же».

Воронежский период жизни глубоко запал в душу А.С. Суворина (делавшего, по словам публициста, ведущего сотрудника «Нового времени» М.О. Меньшикова, историю, «тогда как подавляющее большинство современников только переживают ее»), иначе он бы никогда не вспоминал о прожитых в Воронеже годах. В.В. Розанов в своих воспоминаниях о газетном магнате запечатлел следующее: «Он [Суворин] много припоминал, рассказывал. О Воронеже, о Никитине и де-Пуле, о первой «интеллигентной книжной лавке», которую завел Никитин и которая в то же время была вроде «клуба на ходу» для местной молодежи тех дней. В воспоминаниях его чувствовалась веселость и счастье». Как видим, и М.Ф. Де-Пуле, и А.С. Суворин вспоминали о литературном кружке, о магазине И.С. Никитина светло, с доброжелательным,  радостным чувством.

В Воронеже Суворин в основном учительствовал: «Я в это время преподавал историю и географию в воронежском уездном училище, в двух женских пансионах и имел частные уроки у А.А. Стаховича и у графа Ферзена. На частные уроки я был счастлив и одно лето провел в качестве репетитора в деревне А.А. Стаховича». Конечно, молодой педагог рассказывал Никитину о педагогических проблемах, о порядках, царивших в тех учебных заведениях, где он преподавал. Возможно, именно эта информация позволила автору «Дневника семинариста» вложить в уста Яблочкина фразу, характеризующую гимназиста: «Развитием своим обязан, конечно, не гимназии, от которой пахнет мертвечиною, а самому себе». Вероятно, что и некоторыми впечатлениями, которые Суворин получил во время своего репетиторства в деревне А.А. Стаховича, он поделился с Никитиным. Такие сведения необходимы были Ивану Саввичу, поскольку его Алексей Сергеевич (Яблочкин) также провел каникулы «В деревне у одного помещика. Учил его ротозея-сынишку первым четырем действиям арифметики».

В «Воронежской беседе» Суворин опубликовал повесть под характерным названием «Черничка». Наверное, были какие-то основательные причины, объяснявшие почему именно это старинное название монашки привлекло не только его, но и И.С. Никитина, когда он повествовал о первой любви Василия Белозерского.

Интересно, что не только Никитин снабжал Суворина книгами из своего магазина, но и будущий «Наполеон русского книжного дела» располагал значительным книжным богатством. Вот что по этому поводу читаем в его «Очерках»: «Кроме того, я брал их [книги] у В.Я. Тулинова, очень богатого помещика, Бобровского предводителя дворянства, с которым я был знаком еще ранее, секретарствовал у него в Боброве, куда он приезжал из Воронежа для председательства в уездном комитете «для улучшения быта крестьян», и наслушался там речей помещиков; в Воронеже я составил каталог его обширной библиотеки, русской и французской. У него я брал «Полярную звезду» Герцена и «Колокол». Сам В.Я. Тулинов заведовал имениями кн. Орлова и имел в Петербурге связи, дозволявшие ему эту роскошь – получать герценовские издания. Ими я делился с Никитиным». Нетрудно записи А. С. Суворина сопоставить с текстом «Дневника семинариста»: «На днях я [Яблочкин] познакомился с одним молодым человеком, окончившим курс в Московском университете; он служит здесь чиновником. У него прекрасная библиотека»; «он [Яблочкин] давал мне все лучшие книги, он делился со мною редкими рукописями [читай: изданиями Герцена. – Л.З.], которые доставал с величайшим трудом у своих знакомых».

Следовательно, необыкновенно просто разрешается вопрос о том, каким образом мог Никитин получать нелегальную литературу, кто снабжал поэта запрещенными изданиями. Впервые на этот факт из жизни А.С. Суворина и И.С. Никитина обратил внимание О.Г. Ласунский. Между тем В.И. Недосекин и А.П. Колесникова связывали получение изданий А. И. Герцена с именами Н.И. Второва, И.А. Придорогина, Н.С. Милошевича. Советские исследователи в упор не видели (или намеренно не замечали) младшего товарища Никитина, которому он, находясь вне Воронежа, просил передать «задушевный поклон», называя его добрым приятелем (письмо  М.Ф. Де-Пуле от 13 июня 1860 г.), незадолго до смерти написал большое письмо. Но в этом не вина, а беда советских ученых, для которых веское слово «вождя мирового пролетариата» звучало, как приговор. В.И. Ленин же не скупился на черную краску в изображении А.С. Суворина.

И еще одно подтверждение того, что общение И.С. Никитина и А.С. Суворина было тесным и плодотворным. Вот запись Белозерского: «Я читал, по указанию Яблочкина, перевод «Венецианского купца» Шекспира, напечатанный в “Отечественных записках», а вот заметки В.В. Розанова, описывающие кабинет А.С. Суворина: «Книг – множество, они везде – частью громадные фолианты. Бросается в глаза Шекспир – его любимец». 

Приведенные аргументы доказывают, что определенной натурой или даже прототипом для образа Алексея Сергеевича Яблочкина автору послужил Алексей Сергеевич Суворин. Отношение Никитина к младшему товарищу было очень теплым, дружеским, о чем также свидетельствует единственное письмо поэта  к Суворину, когда молодой талантливый литератор, приглашенный графиней Е.В. Салиас де Турнемир (Евгенией Тур) в еженедельник «Русская речь», переехал в Москву. Это письмо было лишь однажды опубликовано в книге «Письма русских писателей к А.С. Суворину» (Л., 1927). Письмо написано 24 июля 1861 года, когда поэт был уже тяжело болен и практически никому не писал. На фоне деловых сообщений и последних воронежских новостей выделяется абзац, свидетельствующий об отеческом, внимательном, любящем отношении И.С. Никитина к Суворину: «Ну что же Вы-то теперь, душа моя? Остались ли Вы решительно в Москве, или еще продолжаете жить в ней в качестве гостя? Смотрите, прочно ли избираемое Вами место и много ли Вы выигрываете от переезда из В[оронежа] в Мос[кву]. Также не мешало бы принять Вам к соображению силы Вашего здоровья. Так ли оно хорошо, что может выдерживать постоянную умственную работу при сидячей жизни. Все это я говорю из любви к Вам (выделено мной. – Л.З.) и Вы, прошу Вас, не пеняйте на меня за мои предостережения».

Показательна также подпись: «Всею душою любящий Вас И.Никитин». Поэт обычно так подписывал  письма, адресованные самым дорогим своим друзьям Н.И. Второву и И.И. Придорогину. Ответом А.С. Суворина на доброжелательность Никитина послужил …некролог. Но это было не формальное сообщение о смерти поэта (первое в Москве), а большая статья-воспоминание, проникнутая  нежным чувством к его личности.

Розанов в своих записках об А.С. Суворине отметил, что к нему «подходит прекрасное определение какого-то француза: “Что такое великая жизнь? Это – мечта молодости, осуществленная в зрелый возраст». Эту мечту молодости, мечту Яблочкина (читай: Никитина и Суворина)  – честно служить России – разглядел в А.С. Суворине Никитин уже тогда в воронежском литературном кружке, когда, по словам современника (Б.Б. Глинского), «его выразительный, умный облик невольно привлекал к себе внимание, и при одном взгляде на него чувствовалось, какая мощь вложена в этого потомка сермяжной России. В нем скрывалось что-то мощное, широкое, что непосредственно говорило о самой безбрежной России. И дальнейшая его жизнь явно показала, что действительно эта Россия нашла в нем действительное свое многогранное отражение».

Вероятно, именно существование выдающихся прототипов сыграло определенную роль в том, что образ страстного книголюба Алексея Сергеевича Яблочкина получился таким ярким и запоминающимся.