СЮЖЕТЫ  О  ПИСАТЕЛЯХ

             Страницы о писателях писались в разные годы и по-разному. От более углубленных размышлений о Шолохове до одного характерного эпизода из жизни  (Прийма, Тумилевич). Бесспорно, это биографические заметки, но я старался отойти от биографических канонов.

         Иногда несколько выхваченных черт характера, ярких эпизодов характеризуют человека живее, нежели рутинные подробности биографии. Если я не находил интриги, сюжетной истории, то не мог взяться за работу, как бы ни понукал себя.

         Все рождалось естественно, созревало изнутри. Друзья и издатели советовали, подсказывали: хорошо бы написать о том или этом замечательном человеке. Одна авторша женских романов нашла "неправильность" моих заметок и даже показала (опубликовала), как надо правильно писать. Я же предпочту и дальше писать "неправильно", т.е. по-своему. Это мои личные заметки.

         Что касается новых персонажей, я придерживаюсь старой привычки: пусть они созреют, обмаслятся для сюжета. Поэтому не ставлю точки в  работе. Богатейшего и чрезвычайно занимательного материала  на литературном поле предостаточно.

                ЗИМНИЙ ДЕНЬ В ВЕШЕНСКОЙ

Буран застал меня в заснеженной степи между Кашарами и Вешенской. Попутный "жигуленок" из совхоза "Поднятая целина" носило между высокими снеговыми обочинами дороги, как плоскодонку по волнам. У шофера от напряжения  выступал пот на лбу, немели пальцы рук. Ехали с включенными фарами, в десяти шагах ничего не было видно из-за косо и стремительно падающего густого снега.

Ветер свистел в стеклах кабины, забивал в невидимые щелочки мельчайшую морозную пыль. По бокам едва проглядывали чернеющие ряды тополей и яблонь, впереди маячили огни встречных машин - они-то и поддерживали колею, не давая переметать дорогу. Мы пристроились за "КамАЗом" с железобетонными кольцами в кузове. Могучий грузовик шел впереди, как ледокол, взметывая за собой клубы сыпучего сухого снега.

Часа через три, наверное, добрались до Базков, спустились к Дону. Тут, среди высоких старых верб, было тихо, верховой ветер, как морской прибой, протяжно гудел в развесистых кронах деревьев.

Мелькнула излучина закованной в лед реки и дальше, посередине, открылась черная, окутанная паром, полынья.

- В этом месте Дон не становится и в самые лютые морозы, - коротко пояснил шофер. - Тут глубина и течение быстрое.

Дон переехали выше по льду. Паром почти бездействовал, на нем переправлялись только большегрузные автомашины. "УАЗы" и даже "ЗИЛы" свободно опускались на лед, несмотря на запрещающий знак ГАИ.

- Не опасно? Ведь можно провалиться?

Шофер засмеялся.

- Бывало, и проваливались… Один мой знакомый нырнул - и кабину не успел открыть. Спохватился уже на дне, вышиб ногой стекло, ну его и выбросило в полынью… Считай, с того света.

Вот и Вешенская.

В сознании каждого она неразрывно и навсегда связана с именем Михаила Александровича Шолохова. Читающий мир всегда будет изумленно смотреть на эту землю, дивиться кровному родству писателя с судьбами земляков, с жизнью хуторов и станиц Верхнего Дона, откуда шестьдесят с лишним лет назад  начала восходить звезда молодого Шолохова.

Весь этот день и всю ночь над станицей, над всем Придоньем бушевал буран. Снегом доверху забило балки и буераки, до самых верхушек занесло лесопосадки, под крыши домов намело сугробы. Белой безмолвной пустыней легли снега вокруг хуторов, вокруг совхозных ферм, вокруг машинных дворов. Давно не видели здесь такого января - с тридцатиградусными морозами, с большими снегопадами и ветрами до двадцати пяти метров в секунду.

Я сидел в кабинете первого секретаря Вешенского (ныне Шолоховского. - В.В.) райкома партии Николая Александровича Булавина, когда позвонил Шолохов.

- Как дела, секретарь?

- Обстановка сложная, Михаил Александрович. Снег завалил дороги, подъезды, животноводческие фермы, отрезал коммуникации. Дорога на Миллерово занесена.

- Какие меры принимаете?

- Бульдозеры расчищают  заносы. Подняли людей, в первую очередь обеспечиваем снабжение животноводства водой, кормами. Районный актив выехал в хозяйства, помогает организовывать работу на месте.

- Как молодняк переносит морозы? Нелишне, наверное, утеплить телятники, свинарники?

- Конечно, Михаил Александрович! Гарантия должна быть и на более крепкие морозы. К тому, что сделано с осени, дополнительно утепляем двери, оббиваем ветошью и брезентом.

- Так. Хорошо. Гость приехал?

 - Приехал, рядом сидит…

Булавин сделал жест, приглашая подойти поближе. Закрыл ладонью микрофон, пояснил:

- Просит передать трубку. Говори.

Это было неожиданно, я не знал, что сказать, трубка горела в руках. (М.А. пригласил меня в Вешенскую, прочитав мой очерк "В строке и в сердце" в "Огоньке").

- Здравствуйте, Михаил Александрович!

Через секунду услышал слабый сиплый, почти шепотом, голос:

- Здравствуй. Как добрался?

- Слава Богу! Спасибо за приглашение.

Приходите с Булавиным завтра, часам к десяти.

Старческий немощный голос. Боже, подумалось, это не Шолохов. Булавин, уловив растерянность, объяснил с заминкой:

- Горло недавно лечили.

Наутро мы в доме. Большая полутемная прихожая, высокая раздевалка. Огромное старое зеркало. Навстречу, стуча когтями по паркету, выбежала старая любимица семьи - Дамка. Живоглазая, с длинной шелковистой шерстью. Разделись. Булавин шагнул вперед, в соседнюю комнату.

- Можно?

Послышался слабый, чуть слышный басок:

- Заходите.

Сердце сжалось, едва переступил порог: передо мной, облокотившись о стол, сидел в кресле Шолохов и смотрел прямо на меня. Высокий красивый лоб - без единой морщинки! - с крупными венами на висках, редкие седые волосы откинуты назад.  Светлые зоркие выпуклые глаза слегка прищурены от прямого пристального взгляда. В правой руке костяной мундштук с дымящейся сигаретой. Поздоровались за руку.

- Казак?

Я очнулся, вопрос относился ко мне.

- Нет, Михаил Александрович, родом я из-под Воронежа.

Шолохов чуть приметно улыбнулся, жестом указал сесть напротив.

- Как в Щенятский попал?

- Родители переехали к родственникам, им понравилось в хуторе, и прижились. Детство в хуторе прошло. Учился и работал в Кашарах. Два года назад переехал в Ростов.

- Щенятский далеко от Кашар?

- На подъезде к Кашарам, справа от дороги. Бывшие земли панов Щенятских.

- Не припомню таких. Жеребцовы были, это ближе к нам, в Поповке. Поляков вроде.

- Да, член Государственной думы. Одна из его бывших усадеб сейчас в совхозе "Красный колосс".

Шолохов помолчал, затянулся несколько раз, повернул голову к Булавину:

- Как на фермах дела?

Булавин стал рассказывать.

-Подъезды и дороги расчистили. Корма и воду подвозим. Продукцию не снижаем, молока с опережением против прошлого года даем…

- А кормов хватит?

-Силос, солома,  сенаж есть. Концентратов, конечно, не в достатке, - Булавин замялся, - но зимовать можно.

Шолохов улыбнулся:

- Не до жиру…

И тут же, поменяв тон, озабоченно спросил:

- Монолиты брали?

- Брали. Озимые в порядке. Только кое-где на буграх повымерзли. Сейчас снег на полях толщиной двадцать-двадцать пять сантиметров.

  - Хорошо.

Булавин рассказывает Шолохову о поездке председателя райисполкома в Москву.

- Юрий Филиппович был у министра Месяца. Ходатайство с вашим письмом о закупке племенных телок для района удовлетворили. В ближайшее время завезем скот.

Шолохов не спеша затягивается. Светлые глаза его внимательно смотрят на собеседника.

- Госплан утвердил строительство моста через Дон в Вешенской. Выделены средства, в будущем году начнутся работы.

Опять легкий кивок головы, чуть приметная улыбка спряталась в усах. Шолохов доволен. Мост в Вешенской! Сколько было просьб, писем со всей округи по этому поводу в депутатской папке. В страдную пору машины с зерном простаивали на переправе иной раз по два и по три часа!

Опять минутная пауза.

- Читал твой очерк в "Огоньке", - Михаил Александрович повернулся ко мне, медленно, с растяжкой произнося слова, точно взвешивая и выверяя  точность каждого из них. - Понравился… Написан свежо, с юношеской непосредственностью. Но там есть ошибка одна. Боя с махновцами под хутором Коньковым не было. Нас без боя в плен взяли. Пятьсот человек. Разоружили и сразу митинг. Ораторы хорошие были. Почти весь полк перешел к махновцам.   

-  А что из себя представлял Махно? - спросил Булавин.

- Невзрачная личность. Из интеллигенствующих анархов. Блукали тут по хуторам, лавки сельповские грабили. Учителей вешали. Казаков хотели поднять, но не получилось.

- А Фомин? Вы помните его?

- Помню. По хуторам прятался. По десять-пятнадцать казаков с каждого хутора уводил. Брат мой двоюродный, Корхов, с Каргина, у него в банде был - один хохол среди казаков.

Шолохов ногтем выковырнул из мундштука окурок, заложил новую сигарету, щелкнул зажигалкой и, подняв голову, затянулся. Сквозь дым на меня опять пристально смотрели светлые шолоховские глаза.

- Что пишешь?

- Недавно закончил повесть. Еще никому не показывал, надо кое-что додумать. Замыслы есть… в общем, работать надо.

Шолохов засмеялся.

- Ты как Канивец… кукурузовод этот из Азова. К нему за опытом едут, а он серчает: "Який опыт, хлопцы? Робыть надо!"

И, помолчав, пыхнул дымком, добавил о Канивце уважительно-шутливо:

- Мудрый хохол.

Опять пауза. Я уже не чувствовал  той напряженности и скованности, с которыми переступил порог шолоховского дома. Живой Шолохов: его слова, жесты, голос его - целиком захватили меня. От чистых, коротко подстриженных старчески бледных ногтей до черной шерстяной кофты, застегнутой под горло, и серенького с прозеленью пиджака, которые можно купить в любом сельповском магазине; от мягкого, слабого, иногда переходящего почти на шепот, баска до слегка выпуклых светлых всевидящих глаз его - все, точно в озарении, отпечатывалось в моем мозгу. Это и впрямь было озарение…

- Что нового в Кашарах?

- Плотину построили, Михаил Александрович. Побольше той, что до войны была. Вы, наверное, помните.

- Помню. Приходилось останавливаться в Кашарах, ночевать. Там какая, Ольховая, кажется, речка?

- Ольховая.

- Плотина хорошее дело. А Кашары не снесет?

И лукаво улыбнулся. Все засмеялись.

- Как люди в Кашарах живут?

- Хвалиться нечем. Кое-где, на дальних хуторах, встречается поразительная бедность. Саманные хатенки-полуземлянки, худые камышовые крыши… У вас в районе не приходилось такое видеть.

Шолохов помолчал и как-то грустно, медленно произнес:

- Есть и у нас…

И глаза, и голос его в эту минуту были строгими.

Булавин стал рассказывать, как пагубно отразились в свое время волюнтаристские директивы насчет сселения неперспективных хуторов. Он привел в пример хутор Поповку, который обрекли на сселение: постепенно закрыли школу, магазин, медпункт. Большинство хуторян уже покинули родные места, когда в районе спохватились: крупное отделение совхоза, особенно животноводческая ферма, осталось без работников.

Стали принимать срочные меры. Опять открыли школу, магазин, построили клуб, детский сад. И хутор возродился.

-Даже цыгане селиться стали, - с улыбкой заключил рассказ Булавин. - Квартиры дают, да и сами дома строят. Надо сказать, и работают они неплохо. Но есть  проблемы. У людей отвыкли воровать, а вот из совхоза тянут все, что под руку попадется. И днем, и ночью.

Шолохов засмеялся:

- Это народ такой - палец в рот не клади.

Помолчал, видно, вспоминая, и, неожиданно оживившись, стал рассказывать:

- Летел я как-то из Москвы в Ростов. Рядом в кресло цыган сел. Из интеллигентных. В Ростове, в управлении сельского хозяйства работал. Уморил анекдотами из цыганского быта. Один запомнился… Стоит  цыган, читает указ об оседлости. Читает и кряхтит: "Ну и жмут! Ну и жмут!" Сзади милиционер подходит, руку на плечо: "Кто жмет? Кого жмут?" - "Сапоги, товарищ начальник!" - "Да ты же босый". - "Потому и босый, что жмут!"

Рассказывает Шолохов великолепно - разыгрывает в лицах, приноравливаясь к диалекту. По-украински говорит, как коренной "хохол". После каждого вопроса или ответа любит помолчать, быстро, внимательно глянуть на собеседника. Взгляд его мягок, прям и приятен. В нем и интерес, и участие, и, кажется, понимание всего невысказанного, что есть у тебя на душе. У меня осталось такое чувство, что он спрашивает только для порядка, сам же знает наперед, кто как и что ответит, и что может ответить ему. Его же немногословность, даже скупость на слова, наверное, нужно уметь "расшифровывать". Каждый жест, невзначай вроде оброненное слово, легкая усмешка в усы, хитроватый прищур глаз таят в себе могучую основу айсбергов. Человеку ненаблюдательному, мало знающему этого мудреца, он может показаться простачком, говорящим к тому же далеко не "интеллигентным" языком.

- Что нового в Ростиздате?

Я работал тогда редактором в Ростиздате. Опять испытываю волнение от пристального шолоховского взгляда.

- Делаем книжку о Вешенской. О ее истории, о людях. Материалы собирают и пишут сами вешенцы. Подобрали хорошие архивные фотографии.

- Что ж, стоящее дело. Такая книга нужна. В Вешенской бывает много гостей, это был бы для них хороший подарок.

Разговор зашел о новом издании "Тихого Дона" с фотоиллюстрациями, которые собирает в архивах автор книги "Тихий Дон": литература и история" Сергей Семанов (Книга вышла в издательстве «Молодая гвардия» в 1980 г. – В.В.). Шолохов сказал:

- Семанов проделал большую работу. О казачьем быте собрал много интересных фотографий. Но в его замысле есть сложность: выпадает гражданская война. О ней в архивах мало что сохранилось. Тогда некогда было фотографировать, да и некому… А что было - перекочевало в эмиграцию…

В конце почти полуторачасового разговора Булавин спросил:

 - Михаил Александрович, а теперь разрешите с вами сфотографироваться?

- Что ж, это можно.

Чумаков сделал несколько снимков.

Михаил Александрович взял с подоконника подарочный тяжелый  двухтомник "Тихого Дона", открыл первую страницу и взглянул на меня снизу вверх:

- Как по отчеству?

- Афанасьевич.

 Он улыбнулся:

- Хорошее отчество!

И написал несколько пожеланий, одно из которых было: "Дерзай!"

На прощанье Михаил Александрович пожал всем руки. Мне показалось, он глянул на меня холодно и строго - оценивающе. И строго же сказал:

- До свидания. Желаю… хорошей работы

И в пристальном взгляде, и в этих простых словах    я почувствовал тот могучий остов айсберга, который таит в себе шолоховское слово.

Когда мы с Булавиным и Чумаковым вышли в заснеженный двор и я вдохнул свежий морозный воздух - слегка закружилась голова. Тяжестью были налиты руки и ноги, точно за прошедшие полтора часа я проделал изнурительную физическую работу. Мыслимо ли! Если бы еще вчера меня разбудили среди ночи и спросили: с кем из великих соотечественников я хотел бы встретиться, я бы ответил только одно - с Шолоховым!

После 30 января 1980 года были еще пять встреч.

Через три года я начал писать и при жизни М.А.Шолохова напечатал первые главы книги "Юность Шолохова". Насколько я знаю, он отнесся к этому благожелательно.

… Из Вешенской я уезжал, когда ранние сумерки опускались над станицей. Опять по льду переехали Дон, миновали Базки, поднялись на гору, изрытую мелкими ериками, балками, заросшими дубняком, караичем и чернокленом. По обе стороны дороги в нежном фиолетовом свете сумерек четко вырисовывались тонкие стволы березок. На бугре, откуда, как на ладони, видны излучина Дона, вся станица и темный сосновый бор за ней, остановились. Шофер поднял капот, прикрыл жалюзи радиатора картоном, чтобы потеплее было в кабине, обстукал скаты носком ботинка и, захлопнув дверцу, сказал:

- А окно в кабинете Михаила Александровича светится…

                                                                                              1983 г.                                                              

                                      ЖИЗНЬ И СУДЬБА

                                      В разломе эпохи

Он родился в начале века, когда в Ясной Поляне жил и творил Толстой, когда еще не остыла могила Чехова. Шолохову судьбой суждено было стать прямым преемником великой русской литературы Х1Х века, создать "народные романы", появление которых пророчески предсказывал Толстой.

В ХХ веке Шолохов - одна из вершинных, знаковых фигур. Без него не понять эпохи, не обойти и не обойтись без него. Все главные события века одушевлены проницательным взглядом художника. Кажется, сама природа в недрах своих таинств являет миру в минуты роковые своего певца: встань и иди! Скажи миру слово о своем времени, Не солги, не уклонись, не слукавь. Сожги сердце ради истины. Сама природа дала ему зрячий посох с напутствием: "В годину смуты и разврата не осудите братья брата". Шолохов нес свой крест до конца. Он оплакал и белых, и красных, своих и чужих. Крестьян и солдат.

Сотни людей, сотни персонажей, вихри страстей, разочарований и любви прошли через его слабое сердце. Оно видело слишком много на своем веку, шолоховское сердце. Слишком для одного человека… Он сошел в могилу, омытый слезами любви и печали. Всенародная любовь и слава. Зависть и непонимание. Любовь и каменья. Лед и пламень. До самой смерти Шолохова в нашей литературе спорили ученые мужи: Мелехов отщепенец или страдалец? Бандит или герой? Спорили, не услышав горького вздоха из Вешенской: «В Мелехове я хотел показать очарование человека".

За суетностью дней многое мы не услышали в шолоховских вздохах. Его больное исстрадавшееся сердце угасло в непонимании. А сейчас? Ближе, понятнее стал Шолохов? Да. Мы кожей почувствовали грозовое предупреждение "Тихого Дона": самое страшное в мире - гражданская война. Вспомним казнь Подтелкова и Кривошлыкова. "Вешенские, каргинские, боковские, краснокутские, милютинские казаки расстреливали казанских, мигулинских, раздорских, кумшатских, баклановских казаков…" Казачий офицер Спиридонов вешал своего кума Подтелкова. Брат убивал брата, сын - отца. Через десятилетия и нам аукнулось: Приднестровье и Абхазия, Армения и Чечня, расстрел Белого дома в Москве. Сотни тысяч убитых. Брат на брата.

Мудрый дедок говорит Мелехову: "С черкесами воевали, с турками воевали, и то замирение вышло, а вы все свои люди и никак промеж собой не столкуетесь… Ну мыслимое ли  это дело: русские, православные люди сцепились между собой, и удержу нету… Пора кончать".

Нет, не вняли, не кончили. Возрождающееся наше казачество опять поделилось на красных и белых. А ведь была идея: поставить общий памятник примирения и красным, и белым. Как символ окончания Гражданской войны. Памятника нет, а война, тихая, гражданская, продолжается.

"Подешевел человек за революцию", - опять тот же мудрый дедок из "Тихого Дона".  А революции не кончаются. Человеческая жизнь подешевела многократно. И сколько еще нужно крови, чтобы увидеть наконец очарование человека?

Три события, три этапа советской истории: Гражданскую войну, коллективизацию и Великую Отечественную войну - вместил и выразил, как никто, гений Шолохова. Многие крупные таланты не выдержали, не выстояли в разломе эпохи. Писали в угоду Сталину и власти. Да и Шолохову советовали Фадеев и А. Толстой: смирись, приведи Григория Мелехова к красным, он не должен оставаться бандитом. Они же голосовали как члены  госкомиссии в 1940 году против присуждения Сталинской премии первой степени за "Тихий Дон". Шолохов выстоял. Не поступился талантом и правдой, хотя жизнь его не раз висела на волоске.

Этот упрямый казачок из Вешенской мог, глядя прямо в глаза, сказать: "Вы не правы, товарищ Сталин!" И сказать, и написать.

В последнее время идут, на мой взгляд, бесплодные споры: Шолохов - певец режима или скрытый диссидент? Риторика и бессилие понять Шолохова. Современники написали о нем сотни книг и исследований, но главной книги, адекватной творчеству великого писателя, нет до сих пор. Открыть и понять Шолохова суждено новым, "младым" поколениям в ХХI веке. И не только у нас в России.

Вспоминаю разговор с профессором Принстонского университета (США), нашим соотечественником, шолоховедом Германом Ермолаевым. "Интерес американских студентов к Шолохову огромный, - сказал профессор. - Многие мои ученики пишут диссертации по Шолохову. Без этого писателя не понять Россию сегодняшнюю".

В Японии школьники изучают творчество Шолохова с младших классов. В Китае издано полное собрание художественных произведений писателя. У нас же готовится полное академическое собрание. Здравствуй племя младое, незнакомое! - мог бы сказать писатель своим читателям в ХХI веке.

Завидую тем, кто впервые откроет "Тихий Дон" и прочтет начало: "Мелеховский двор -  на самом краю хутора…"

                                      Фамильный склеп

В начале 70-х годов я работал в районной газете и много ездил по Верхнему Дону. Станица Каргинская, хутора Грачев, Кружилин, Плешаков, Рубежный, станица Еланская… Здесь все дышало "Тихим Доном", Шолоховым. Писатель был живой легендой, и в каждом хуторе о нем рассказывали охотно и много. В народной молве Шолохов представлялся былинным героем, защитником простых людей, добрым и мудрым. И хотя писатель жил совсем рядом, в станице Вешенской, и был еще не старым человеком - он казался эпической фигурой из времен давно минувших, загадочных , подернутых дымкой трагических событий.

Кто он - Шолохов? Где он вырос, как жил и кто его родители, деды-прадеды? Я впервые задумался над этим, когда побывал на кладбище в станице Каргинской. Председатель сельсовета, местный казак, рассказал мне, как искали могилу отца Шолохова - Александра Михайловича. Собрали старожилов - стариков и старух, и они вспоминали, кого и как хоронили в конце 1925 года. По особым приметам, по остаткам могил и по времени вычислили: Александр Михайлович Шолохов и его брат Петр Михайлович похоронены примерно тут. И на указанном месте чуть позднее установили надгробия братьям: "Александр Михайлович Шолохов (1865 - 1925), Петр Михайлович Шолохов (1867 - 1946)".

Председатель сельсовета показал мне небольшой холм рядом с предполагаемой могилой А.М.Шолохова.

- Здесь был фамильный склеп каргинского купца Ивана Андреевича Озерова. Здесь лежат многие из родни Шолохова. Холм над склепом давно просел, зарос бурьяном и татарником, лишь в небольшой расщелине была видна темная кирпичная кладка.

О предках Шолохова по отцовской линии сохранились скупые документальные свидетельства. Первые упоминания найдены в городе Зарайске в платежных, ревизских и переписных книгах ХУ111 века. Фирс Шолохов был пушкарем в петровскую эпоху. Дети, внуки и правнуки Фирса (до прадеда Михаила Александровича - Михаила Ивановича Шолохова) принадлежали к купеческому сословию. В середине Х1Х века в Зарайске было 1700 купцов. Стесненность и конкуренция в торговом деле заставляли новых предпринимателей осваивать места на юге России, в Области Войска Донского. Зарайские, тамбовские, воронежские купцы Шолоховы, Левочкины, Обоймаковы, Озеровы появились в станице Вешенской в середине Х1Х века. В числе первых был дед писателя Михаил Михайлович Шолохов.

Молодой предприимчивый и услужливый человек нанялся в приказчики богатому вешенскому купцу Василию Тимофеевичу Мохову. И вскоре женился на его дочери Марии Васильевне Моховой. Чета первых Шолоховых пустила глубокие корни на вешенской земле. У Михаила Михайловича и Марии Васильевны было восемь детей: Ольга, Анна, Капитолина, Прасковья, Николай, Михаил, Александр и Петр.

Михаил Михайлович разбогател, стал купцом второй гильдии с оборотным капиталом в 7 тысяч рублей. Дети Шолоховых переженились с купеческими детьми Левочкиных, Обоймаковых, Озеровых, Шерстюковых, расширяя и преумножая торговое дело. Лавки, магазины, торговые дома, хлебные ссыпки, паровые мельницы в разных станицах и хуторах Верхнего Дона принадлежали многочисленной родне Шолоховых. И хотя они не относились к казачьему сословию, казаки уважали их за ревностное служение обществу. Шолоховы были попечителями школ, церквей, выделяли средства для содержания почты и телеграфа.

Кто знает, как бы сложилась дальше судьба колонии рязанских купцов на Дону. Революция 1917 года и Гражданская война принесли с собой разор и разруху, гибель многих из рода Шолоховых. Одни ушли с белыми, другие стали на сторону красных.

В 1919 году почти все движимое и недвижимое имущество купцов было разграблено и уничтожено красноармейцами и беднотой. Каргинские комсомольцы не пощадили даже мертвых. На кладбище были разбиты мраморные надгробия и кресты, разрушен и осквернен фамильный склеп с саркофагами Шолоховых, Озеровых, Левочкиных. Вместе со склепом был навсегда разрушен многочисленный и славный род зарайских купцов.

                                               Нахаленок

   Это обидное слово ушло из современного обихода, за исключением, может быть, верхнедонских казаков. Нахал, незаконнорожденный, нагулянный, байстрюк - так называют внебрачных детей. До восьми лет Шолохов был "нахаленком" и носил другую фамилию - Кузнецов. "Мой отец усыновил меня" - за этими словами из автобиграфии писателя скрыта многолетняя семейная драма, наложившая отпечаток и на характер, и на литературное творчество Шолохова..

История любви и жизни родителей - Александра Михайловича и Анастасии Даниловны Черниковой - отразилась в поведении и поступках многих героев "Тихого Дона", как история зарайских купцов отразилась в разломе и гибели почти всей мелеховской семьи.

О своей родословной Шолохов говорил редко и немногословно. Неслучайно он ответил одному своему другу: биография писателя в его произведениях.

О себе Шолохов написал полстранички автобиографии. О матери печатно - всего два-три упоминания. Об отце не написал ни слова. О многочисленных дядьях-тетках, двоюродных братьях и сестрах говорил только в узком кругу, среди близких родственников.

Эта немногословность, нежелание трясти родословное дерево кроется в семейной драме - любви его родителей и его самого, пережившего эту драму болезненно и тяжело, как только может пережить, перечувствовать впечатлительный, самолюбивый, мечтательный подросток.

Анастасия Даниловна Черникова (1871-1942) была дочерью крепостного крестьянина, переселенца из Черниговской губернии. В девичестве служила в имении донского помещика, войскового старшины Евграфа Попова в хуторе Ясеновка (быт и нравы помещиков Поповых напоминают Листницких, их имение Ягодное в "Тихом Доне"). Молодая красивая горничная Настя приглянулась Попову-младшему - Дмитрию. Забеременела от него. Старая помещица возмутилась, перепугалась. "С мужичкой связался!" И беременную Настю уговорили, заставили выйти замуж за пожилого вдовца, казака-урядника Стефана Кузнецова из станицы Еланской. Их обвенчали в местной Николаевской церкви. Вскоре Настя родила девочку. Брак был недолгим и несчастливым. Родня Кузнецова не признавала "мужичку", попрекала нагулянным ребенком. Урядник часто напивался и крепко бил молодую жену. Вскоре Настя с ребенком ушла к родителям в Ясеновку. Через полгода девочка умерла.

Дмитрий Попов к этому времени женился, и Настю опять позвали служить в господский дом. Здесь она и познакомилась с Александром Михайловичем Шолоховым, часто бывавшим у Поповых по своим делам. Он имел свой магазин и дом в хуторе Кружилине, неподалеку от Ясеновки. Александр Михайлович, что называется, с первого взгляда влюбился в Настю. И впервые, наверное, полюбила Настя. Вскоре Александр Михайлович увез ее в Кружилин и поселил в своем доме под видом экономки.

24 мая 1905 года в кружилинском доме родился сын Миша. К сожалению, эта дата не подтверждается документально. Метрические книги кружилинской церкви за 1905 год не сохранились. По косвенным источникам родители сознательно приписали  Мише три года и, следовательно, его настоящий год рождения - 1902.

Неоспоримо одно: новорожденного записали на фамилию Кузнецова, законного мужа Анастасии Даниловны Кузнецовой. А отчество мать имела право дать по настоящему отцу - Александру Михайловичу.

Стефан Кузнецов, узнав о рождении внебрачного мальчика, приезжал в Кружилин с пьяной ватагой друзей, грозился сжечь дом и убить неверную жену вместе с "нахаленком".

Угрозы урядника и постоянные насмешки хуторян над мальчиком заставили Александра Михайловича продать дом и в 1909 году переехать в хутор Каргин. И еще одно огорчало счастливого отца: братья и сестры (за исключением Ольги Михайловны) более чем прохладно отнеслись к сожительству брата с "мужней женой" и рождению внебрачного Миши.

С другой стороны, брошенный муж, казак Кузнецов, не оставлял мысли отомстить жене-изменнице. Есть свидетельство о том, что он написал жалобу войсковому наказному атаману и в Священный Синод. Кто знает, как бы сложилась судьба Анастасии Даниловны, Александра Михайловича и маленького Миши, если бы жалобе дали ход. По тогдашним законам за сожительство с любовником при живом муже Анастасии Даниловне грозила каторга до 25 лет.

Крутой узелок этот неожиданно развязался. Кузнецов погиб на скачках. Нога коня попала в сурчиную нору, и всадник расшибся. Теперь ничто не мешало Александру Михайловичу и Анастасии Даниловне узаконить свои отношения. Сохранился редкий документ в родословной  писателя - запись в церковной книге станицы Каргинской.

"29 июля 1913 года мещанин Рязанской губернии города Зарайска Александр Михайлович Шолохов, православного исповедания, первым браком, 48 лет.

Невеста Еланской станицы, вдова казака Анастасия Даниловна Кузнецова, православного вероисповедания, вторым браком, 42 лет.

Поручители по невесте крестьянин Тамбовской губернии Шацкого уезда Атиевской волости Козьма Кондрашов и мещанин Воронежской губернии, города Острогожского, Владимир Николаевич Шерстюков.

Совершил таинство священник Емельян Борисов  и псаломщик Яков Проторчин".

Чуть позднее состоялось и усыновление Миши. "Мой отец усыновил меня". Метрические документы, как и о рождении, не сохранились.

Отныне он стал именоваться не казаком Кузнецовым, а сыном мещанина Шолохова. Эта раздвоенность - сначала "казак", потом "мещанин" была причиной долгих мучительных переживаний впечатлительного и ранимого мальчика.

Сословные различия в Области Войска Донского соблюдались ревниво и жестко. Казак - белая кость, мужик - черная кость. У первых - многие льготы и привилегии, вторые бесправны, они могли только арендовать казачью землю или батрачить. Так и рос великий писатель между казаками и мужиками, для обеих сторон - ни свой, ни чужой.

Эта раздвоенность и в то же время кровная связь с казачеством и иногородними помогли будущему писателю глубоко осмыслить кровавую стихию Гражданской войны.

Кажется, сама природа выбрала Шолохову место, время, "годину смуты и разврата", чтобы миру явился "Тихий Дон".    

                   "Я видел слишком много человеческого горя"

Шолохову доступны сокровенные тайны души ребенка и старика, женщины и уставшего на войне человека. Каким-то первобытным, языческим чутьем он

         И говор древесных листов понимал,

                   И чувствовал трав прозябанье…

Много человеческих страданий вместила его душа, много отозвалось в ней. И надломилось. Однажды в трудную минуту Шолохов признался: "Слишком много человеческого горя прошло через меня. Слишком для одного человека. Я уж стал гнуться".

Одна из самых близких друзей писателя, Евгения Григорьевна Левицкая (ей посвящен рассказ "Судьба человека"), в 1930-м году гостила в доме Шолохова в Вешенской и долго наблюдала молодого писателя в будничной, житейской обстановке. В общении с земляками, на охоте и рыбалке. Подолгу разговаривала с ним о жизни, о первых колхозах, о литературе и писателях. Ее поразили не по возрасту зрелый, умудренный опытом ум Шолохова, глубина понимания им человеческих отношений, способность мгновенно схватить суть человека и в двух словах охарактеризовать его.

Левицкая как-то заметила, что ее сын Игорь и Шолохов почти одних лет (Игорь старше на три года), Шолохов возразил:

-Да я в отцы ему гожусь по количеству пережитого… Ведь я с 15 лет самостоятельный человек, был продработником, судился в 20-м году за превышение власти, когда комиссарил в продотряде ("шибко комиссарил"). В моей жизни были такие переплеты, что если бы начать рассказывать, много можно было бы наговорить… При моем участии отца моей теперешней жены (тестя Шолохова, бывшего атамана станицы Букановской Петра Яковлевича Громославского. - В.В.) приговорили к расстрелу, а мы после этого познакомились и поженились.

В 1919 году 14-летним подростком он стал свидетелем, а годом позже и участником Гражданской войны. Он видел начало массового уничтожения казачества. Расправы карательных отрядов красных над мирным населением хуторов и станиц. Бессудные расстрелы заслуженных стариков, священников, бывших офицеров, зажиточных казаков. Некоторые события почти с документальной точностью описаны в "Тихом Доне".

От каргинских казаков он услышал в подробностях о казни Подтелкова и Кривошлыкова и их товарищей в мае 1918 года в хуторе Пономареве. Был свидетелем Вешенского восстания в марте 1919 года. Видел смерть хорунжего Павла Дроздова в хуторе Плешакове (прообраз Петра Мелехова. - В.В.). И месть его жены Марьи: она застрелила из винтовки пленного большевика, своего кума Ивана Алексеевича Сердинова (прообраз Ивана Алексеевича Котлярова в "Тихом Доне". - В.В.).

На глазах у подростка Шолохова генерал Сидорин вручал медаль и деньги Марии Дроздовой за геройский поступок. Видел он и кровавую расправу плешаковцев над пленными красноармейцами.

Достоевский говорил, что описание состояния человека перед казнью он мог сделать психологически достоверно и убедительно, только побывав сам на плацу с завязанными глазами, пережив несколько ужасных минут ожидания смерти. "Ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней…"

Вспоминая годы юности, Шолохов скромно заметил: "Приходилось бывать в разных переплетах". "Переплеты" эти не раз дышали смертью в лицо. Приговоренный к расстрелу "за превышение власти", продинспектор Шолохов целую ночь, не смыкая глаз, сидел в холодной, ожидая смерти. К счастью, вовремя разобрались, и расстрел заменили двумя условными годами. И уволили со службы.

А под хутором Коньковом юный Шолохов угодил в лапы махновцев. Допрашивал его сам батька Махно. Хозяйка хаты разжалобила бандита, и он отпустил "вражененка", пригрозив повесить его в другой раз.

Воображение мое рисует молодого Шолохова тех лет, продинспектора, почти мальчика, синеглазого казачка, ловко и ладно сидящего в низком казачьем седле. Лицо его обветрилось, руки худые, почти черные от весеннего солнца; в глазах, по-орлиному цепких и быстрых светятся озорство, дерзость, живой и  острый ум.

Нет, не бесследно прошли эти "переплеты", особенно ночь, проведенная в ожидании расстрела. Сколько жизней он прожил тогда? Какие бури пронеслись в его совсем юной душе, опаленной дыханием Гражданской войны?

                                               Друзья

Шолохова знала вся страна, сотни людей, от рыбака-соседа до Сталина, общались с ним. Видные советские писатели Горький, Серафимович, Алексей Толстой, Фадеев, Панферов, Островский, Фурманов, Платонов высоко ценили шолоховский талант, со многими из них он сохранил дружеские отношения. Но очень немногих Шолохов называл друзьями Их по пальцам перечесть. Много раз судьба испытывала Шолохова? Но она и хранила его, посылала друзей, которые помогли пережить самые трудные годы. От немыслимых "переплетов" и провокаций спасали друзья. Александр Серафимович, уроженец станицы Усть-Медведицкой, сумел угадать в 20-летнем пареньке будущего гения.

"Никогда не забуду 1925 год, когда Серафимович, ознакомившись с первым сборником моих рассказов, не только написал к нему теплое предисловие, но и захотел повидаться со мною, - вспоминал Шолохов. - Наша первая встреча состоялась в первом Доме Советов. Серафимович заверил меня, что я должен продолжать писать, учиться. Советовал работать серьезно над каждой вещью, не торопиться. Этот завет я старался всегда выполнять".

"Я очень люблю старика, - писал позднее Шолохов. - Это настоящий художник, большой человек, произведения которого нам так близки и знакомы. Серафимович принадлежит к тому поколению писателей, у которых мы, молодежь, учились. Лично я по-настоящему обязан Серафимовичу, ибо он первый поддержал меня в самом начале моей писательской деятельности, он первый сказал мне слово ободрения, слово признания".

Прочитав в рукописи первую книгу "Тихого Дона", потрясенный Серафимович скажет: "Вот это силища! Вот это реализм! Представьте, молодой казачок из Вешенской создал такую эпопею народной жизни, достиг такой глубины в изображении характеров, показал такую глубочайшую трагедию, что, ей-богу, всех нас опередил! Пока это только первая часть, но размах уже виден".

В журнале "Октябрь" (где почетным редактором был Серафимович) рукопись "Тихого Дона" встретили в штыки, предлагали сократить чуть ли не вдвое. Только авторитет Серафимовича спас рукопись молодого автора. А в "Правде" появилась знаменитая статья: "Вспомнил я синеюще-далекое, когда прочитал "Тихий Дон" Михаила Шолохова. Молодой орелик желтоклювый, а крылья размахнул…"

Василий Кудашов - один из самых близких друзей Шолохова. Они одновременно появились в Москве в начале 20-х годов с мечтой о большой литературе. Вместе поступили на рабфак имени Покровского при Московском университете. Комсомолец Кудашов поступил, а некомсомольца Шолохова не приняли.

Более опытный в литературных делах Кудашов помогал Шолохову приобщиться к литературной жизни столицы, разобраться в сущности многочисленных литературных группировок, их бесконечных споров и стычек. Юношей объединяло чувство кровной привязанности к родной земле, к крестьянству. Бывало, ночи напролет они спорили о написанном, о "настоящих" и "ненастоящих" писателях. Теплоту и сердечность этой юношеской дружбы Шолохов сохранил на всю жизнь. При встрече 6 августа 1983 года Михаил Александрович, отвечая на мой вопрос о начале литературной работы, вспоминал о тех годах, о Кудашове.

- Молодость нас объединяла… Горячо жилось, и писалось горячо. Много было наивного, но школа "Молодой гвардии" запомнилась. Из молодых Кудашов был яркой личностью. И как человек, и как писатель. Были у него талантливые книги. Особенно роман "Последние мужики" и рассказ "Вукол".

С Кудашовым Шолохов делился замыслами "Тихого Дона", читал ему первые главы, советовался. К сожалению, не сохранилась обширная переписка друзей, она бесследно пропала в годы войны. Василий Кудашов погиб осенью 1941 года, пробиваясь из окружения вместе с остатками 32-й армии.

Евгения Григорьевна Левицкая познакомилась с Шолоховым в 1927 году в издательстве "Московский рабочий", где она заведовала отделом.  Прочитав за ночь рукопись неизвестного автора, Левицкая (ей было тогда 47 лет) на всю жизнь стала самым горячим поклонником и другом Шолохова. Умная, проницательная женщина сумела глубоко понять и оценить душу Шолохова. Она стала нравственной опорой писателя на многие годы, до самой смерти в 1961 году. Шолохов называл ее второй матерью, "мамунюшкой". История их дружбы  - трогательная, волнующая и светлая история человеческих отношений. К счастью, сохранилась их переписка (около 40 писем)  -  документ потрясающей силы в биографии Шолохова. Силы духа, мужества и сострадания в самые трудные годы.

 Петр Луговой и Иван Погорелов в буквальном смысле спасли жизнь Шолохова в 1937-1938 годах. Ростовские власти (обком и НКВД) устроили настоящую охоту на писателя. Арестовали как врагов народа ближайшее окружение Шолохова, руководителей Вешенского района, в том числе первого секретаря райкома Петра Лугового. К ним применяли средневековые пытки, шантажировали, заставляли дать показания против писателя. Кое-кто сломался, подписал ложные свидетельства. Выстоял Луговой. О том, как это было Шолохов рассказал в письме к Сталину.:

"Лугового с момента ареста посадили в одиночку. Допрашивали следователи Кондратьев, Григорьев и Маркович. Допрашивали до нескольких суток подряд, сажали на высокую скамью, чтобы ноги не доставали пола, и приказывали не вставать по 40-60 часов, потом давали передышку в два-три часа и снова допрашивали. Луговой выстаивал по 16 часов, руки по швам, перед следовательским столом. К вариациям допроса можно отнести следущее: плевали в лицо и не велели стирать плевков, били кулаками и ногами, бросали в лицо окурки. Потом перешли на более утонченный способ мучительства: сначала лишили матраца на постели, на следующий день убрали из одиночки кровать; чтобы предохранить больные легкие от простуды, т.к. лежать надо было        на голом цементном полу (Луговой болен туберкулезом), он подстилал под спину веник, - взяли и веник из камеры. Затем против одиночки Лугового поместили сошедшего с ума в тюрьме арестованного работника КПК Гришина, и тот своими непрестанными воплями и криками не давал забыться в те короткие часы, когда приводили с допросов. Не помогло и это - перевели в карцер, но карцер особого рода. В наглухо приделанной к стене кровати кишели, по словам Лугового, миллионы клопов. Ложиться на полу строжайше воспрещали. Лежать можно было только на этой кровати. Но освещение камеры было так искусно устроено (затененный свет), что вести борьбу с клопами было абсолютно невозможно. Через день тело покрывалось кровавыми струпьями, и человек сам становился сплошным струпом. В клоповнике держали неделю, затем снова в одиночку. Вымогание ложных показаний, "подавление психики" арестованных… Пора распутать этот клубок окончательно, т. Сталин! Да разве можно было бы годы жить под таким черным прессом? Страшный тюремный режим и инквизиторские методы следствия… Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей, глубоко порочен… не верится, т. Сталин!"

Бесстрашен Шолохов, бесстрашны и его друзья. Ивану Погорелову, инженеру из Новочеркасска, исключенному из партии, ростовские "вожди" дали задание войти в доверие к Шолохову, собрать, сфабриковать ложные свидетельства об антисоветской деятельности писателя и затем арестовать его. Погорелов согласился только потому, что хотел спасти Шолохова. Он предупредил писателя, написал письмо Сталину и скрылся от чекистов. В итоге (после рассмотрения дела Шолохова на Политбюро) писатель был спасен. Иван Погорелов после этого долгие годы работал секретарем Шолохова и оставил воспоминания о 1933 годе, об охоте на писателя.

                                      Докажи, что не верблюд

30-е годы были поистине судьбоносными испытаниями для Шолохова. Кроме того, что он упрямо боролся за арестованных друзей и близких, писатель спас от голодомора десятки тысяч земляков, жителей Вешенского и Верхнедонского районов. Отсюда это горькое признание Евгении Григорьевне Левицкой: "Пишут со всех концов страны, и, знаете, дорогая Евгения Григорьевна, так много человеческого горя на меня взвалили, что я начал гнуться. Слишком много на одного человека. Если к этому добавить личные и прочие горести, то и вовсе невтерпеж".

В эти же годы шла упорная работа над "Тихим Доном"и "Поднятой целиной". Здесь тоже был "фронт", борьба.

Шолохов мог закончить "Тихий Дон" в 1930 году. Ведь в начале года третья книга была готова. Что помешало продолжить работу? Кроме известных событий (коллективизация, перегибы, беззакония и репрессии), где Шолохов оказался в центре борьбы с ростовскими властями, ему пришлось отстаивать третью книгу перед братьями-писателями.

Фадеев, один из вождей РАППа, прислал в Вешенскую свой отзыв о третьей книге. По сути, это был ультиматум руководства писательской организации. Или автор делает Григория Мелехова "своим", т.е. принявшим советскую власть, или роман, как антисоветский, не может быть напечатан. Неприемлемыми были названы и те главы, где описывалось Вешенское восстание, бессудные расстрелы красными стариков, почетных станичных судей, священников и т.д.

Точку зрения Фадеева разделяли не только вожди РАППа Ставский, Ермилов, Макарьев, но и Горький. Он считал, что Шолохов не разграничивает свои взгляды и взгляды Григория Мелехова. А кроме того, "биологически" привязан к традиционному казачьему образу жизни. А заместитель начальника ОГПУ Генрих Ягода прямо сказал Шолохову: "Ваш "Тихий Дон" белым ближе, чем нам". И еще: "А вы, Миша, все-таки контрик".

Шолохов пишет отчаянные письма Серафимовичу ("Фадеев предлагает мне такие исправления, которые для меня никак неприемлемы") и Горькому ("Десять человек предлагают убрать десять разных отрывков.  Согласие на их предложение привело бы к сокращению трех четвертей текста"). Серафимович и Горький не отвечают.

О реакции Шолохова на ультиматум Фадеева мы можем судить по его письму Е.Левицкой 2 апреля 1930 года: "…Фадеев говорит, ежели я Григория не сделаю своим, то роман не может быть напечатан… Делать Григория окончательным большевиком я не могу. Лавры Кибальчича меня не смущают… Я предпочту лучше совсем не печатать, нежели делать это помимо своего желания, в ущерб роману и себе… Тон его письма безапелляционен: "Сделай Григория своим, иначе роман угроблен". Если за время опубликования "Тихого Дона" против меня сумели создать три крупных дела ("старушка", "кулацкий защитник", Голоушев) и все время вокруг моего имени плелись грязные и гнусные слухи, то у меня вызывает законное опасение: "А что же дальше?" Если я и допишу "Тихий Дон", то не при поддержке проклятых "братьев" - писателей и литературной общественности, а вопреки их стараниям всячески повредить мне".

Одновременно с полемикой вокруг третьей книги "Тихого Дона" Шолохов бился за публикацию первой книги "Поднятой целины". В конце 1931 года писатель отдал рукопись в редакцию журнала "Новый мир". Первоначально роман назывался "С кровью и потом". Редакция потребовала значительных сокращений, в частности глав о раскулачивании. А также изменения названия романа.

Как известно третья книга "Тихого Дона" и первая книга "Поднятой целины" были вскоре напечатаны по прямому указанию Сталина.

Литературная и политическая борьба вокруг Шолохова отодвинула завершение романов на долгие годы.

Сколько душевных мук и страданий пришлось пережить писателю, доказывая свою правоту! Красноречив анекдот, рассказанный Шолоховым Сталину после известного заседания Политбюро (по делу Шолохова):

- Бежит заяц, встречает его волк и спрашивает: "Ты что бежишь?" Заяц отвечает: "Как - что? Бегу,  потому что ловят и подковывают". Волк говорит: "Так ловят и подковывают не зайцев, а верблюдов". Заяц ему отвечает: "Поймают, подкуют, тогда докажи, что ты не верблюд".

Почему вмешался Сталин? Откуда у него такой интерес и внимание к двадцатишестилетнему писателю? Вечная тема "поэт и царь" в отношении Шолохова сокрыта многими тайнами. Можно лишь высказать некоторые предположения. Сталин, безусловно, знал цену Шолохову, меру его таланта. Вся Европа уже читала "Тихий Дон" в переводах. Негативное отношение к роману могло повлиять и на авторитет вождя. Как известно, Сталину было далеко не безразлично, что написали о нем Лион Фейхтвангер и Ромен Роллан. Кроме того, Сталин еще до конца не разглядел и понял Шолохова. Горький, Серафимович, Алексей Толстой понятны, они уже все написали. Что напишут Фадеев, Панферов, Островский или Ставский, он знал наперед: что захочет он, Сталин, то и напишут. А вот "казачок" - загадка. Горяч, норовист, бесстрашен. Заступается за "врагов народа", спорит с ним, вождем. Без корысти, без оглядки на личную выгоду. Правдив и откровенен, как никто из окружения. Строптивого "казачка" надо держать поближе, он еще не развернулся, не раскрылся до конца.  Он еще может написать, удивить. Да, надо держать его поближе. И чтобы он почаще оправдывался, доказывал, что не верблюд. А вождь будет справедливым судьей, миротворцем…

Были, наверное, и политические соображения. В разгар борьбы с Троцким и троцкистами "Тихий Дон" был важным свидетельством против перегибов расказачивания. И Вешенское восстание - как результат ошибочной политики Троцкого на Дону. Сталин таким образом брал Шолохова под свою защиту.

                                               Пепел

Последняя тайна Шолохова - незаконченный роман "Они сражались за Родину".

Писатель с мировым именем, фронтовой корреспондент "Правды" и "Красной Звезды" Михаил Шолохов прошел войну от начала до конца, побывал на всех фронтах. Выезжал на передовую, общался с солдатами, присутствовал на допросах пленных немцев. Знал лично военачальников, генералов и маршалов. Написал несколько очерков и рассказов, один из которых, "Наука ненависти", имел огромную популярность среди солдат и офицеров. В 1943 году "Правда" напечатала главы из нового романа "Они сражались за Родину".

С этого времени писатель сосредоточенно работает над романом, расширяя и углубляя замысел. Роман задуман, как трилогия: первая книга - предвоенные годы и начало войны; вторая - битва под Сталинградом; третья - разгром и изгнание немцев из России.

Новые главы печатаются с большими промежутками: 1944; 1949; 1969 годы. Последняя, посмертная публикация - в 1992 году.

Дочь писателя, Светлана Михайловна Шолохова-Туркова, напечатала в журнале "Молодая гвардия" запрещенные брежневской цензурой тексты.

Общественный интерес к новому произведению Шолохова был огромный. Советские и зарубежные журналисты пытались узнать у писателя последние новости о его работе. Шолохов, как всегда, был скуп и немногословен: "Это не так просто - написать правдиво о величайшей из войн. Задача писателя сложнее мемуариста. Я считаю, роман о войне будет написан несколько позже". В 1975 году писатель сказал, что завершение романа не за горами. Однако новых глав в печати не появилось. По Москве ходили слухи, что роман написан, его читают в Кремле и он вряд ли будет опубликован. По политическим соображениям.

О том, что происходило на самом деле стало известно много позже, после смерти писателя. В романе дается оценка репрессиям 30-х годов, деятельности Сталина. Тогда эта тема была запретной. Шолохов решил дать прочесть рукопись в ЦК. Возможно, как пробный шар. Об этом Шолохов говорил издателю Валентину Осипову:

- Послал я Брежневу рукопись романа… Там несколько страниц о Сталине. Подумал, что посоветоваться не помешает. Жду неделю, жду месяц, жду третий… Сталин за две ночи прочитал "Поднятую целину". Наконец посыльный из ЦК передает мне папку с романом. Я скорее раскрывать, а там - что? Письма нет, а по рукописи на полях три вопросительных знака. И все. Совсем без каких-либо пояснений-разъяснений…

И дальше.

- Что же мне делать? - продолжил Шолохов. - Вот, думаю, посоветовался. Ну, посчитал, проясню у Кириленко. Он был тогда, помните, вторым секретарем ЦК. Звоню - тут же соединили. Рассказываю, а он в ответ: "Это, дорогой Михаил Александрович, ошибка чья-то, но не Леонида Ильича. Я сегодня же, говорит, все проясню у Леонида Ильича. Вы через два-три дня позвоните. А сейчас я пошлю за вашей рукописью - вы верните ее. Приехали за рукописью очень быстро. Я, конечно, отдал. Звоню через три дня. Звоню всю неделю. Еще месяца два-три звоню. Нет и нет Кириленко. Так ни разу не соединили: то, говорят,  проводит секретариат, то на заседании Политбюро, то в командировке… Наконец, нарочный доставляет пакет с рукописью. Я папку раскрыл - все в прежнем виде, ни письма, ни на полях ничего нового. Все те, прежние, три вопроса.

Кремлевские старцы рукопись, конечно, прочли, даже вопросы поставили. Но никто не взял на себя ответственность "разъяснить" Шолохову, в чем он не прав. Не дай Бог, "разъяснения" получат огласку, влипнешь в историю. И Брежнев, и его идеологи всячески уклонялись от встреч и телефонных разговоров с Шолоховым.

Дочь писателя, Светлана Михайловна, сохранила копию письма отца Брежневу. Оно весьма красноречиво:

"…Обещанный тобою разговор 7 октября не состоялся не по моей вине, и я еще раз прошу решить вопрос с отрывком поскорее. Если у тебя не найдется для меня на этот раз времени для разговора (хотя бы самого короткого), поручи кому сочтешь нужным поговорить со мною, чтобы и дело не стояло и чтобы оградить меня от весьма возможных домыслов со стороны буржуазной прессы, чего и побаиваюсь и, естественно, не хочу.

Найди 2 минуты, чтобы ответить мне любым, удобным для тебя способом по существу вопроса.

Я на Пленуме. Улетаю в субботу, 2 Х1. Срок достаточный для того, чтобы ответить мне даже не из чувства товарищества, а из элементарной вежливости. Обнимаю! М.Шолохов. 30 октября 1968 года, г. Москва".

Брежнев не ответил. Уже из Вешенской Шолохов послал телеграмму с требованием вернуть рукопись. И вдруг как снег на голову - публикация отрывка из романа в "Правде". Изуродованная, с купюрами. О репрессиях и Сталине нет и следа. Так, пожалуй, с ним не обращались даже рапповцы, даже Сталин.

С этого времени судьба романа была предрешена. Незадолго до смерти Шолохов сжег рукопись романа в камине. В этом "крематории", как его называла жена Мария Петровна, сгорели многие бумаги, письма, черновики.

Осмысление Шолоховым-художником Великой Отечественной войны 1941-1945 годов было трудным и сложным процессом. Прежде всего, писатель увидел огромные жертвы и страдания простого народа. Отступление и гибель в окружении сотен тысяч солдат в первые годы войны. Ошибки и волюнтаризм Верховного командования. Предательство сталинского режима по отношению к нашим военнопленным, людям, оказавшимся на оккупированной немцами территории.

Роман, который писал Шолохов, не только расходился с официальной оценкой войны, - он мог взорвать общественное мнение, повлиять коренным образом на политическую ситуацию в послевоенной стране. Однажды писатель признался своему секретарю Федору Шахмагонову:

- Как не понять: если я напишу о войне как я ее вижу - и рукопись исчезнет, и я исчезну…

В последние годы жизни Шолохов мучительно раздумывал: как быть с романом? Опубликовать невозможно. Оставить в письменном столе, чтобы после смерти взорвалась "бомба", не захотел. Лавры посмертного "диссидента" его не прельщали. С юности принявший идеалы революции, советскую власть, он открыто и честно служил им всю жизнь.

Выход один - камин. Пепел. Писатель взял на себя большой грех. Наша литература потеряла последнее творение великого писателя.

                                 БОЖИЙ ЧЕЛОВЕК

У меня много записей разных лет о Борисе Примерове. После его кончины я стал собирать и обдумывать свои заметки. Образ Примерова не давался, ускользал. Я не мог соединить внутренний мир поэта с его бытовой безалаберностью, нелогичностью, неприкаянностью. Многие люди из его окружения понимали его, как Божьего человека. Жалели, подыгрывали ему, подтрунивали. Никогда не говорили, тем более не спорили с ним без снисходительной улыбки.

Плохо говорит, заикается, слюни текут в бороду. Смеется-захлебывается, подвывает. Ходит боком, приволакивает ногу. Что с него взять? Он и остался в восприятии современников, как Божий человек. Стихи же у нас читают мало, еще меньше перечитывают и думают.

Примерову повезло после смерти. На родине, на Дону его помнят и чтят. Есть маленький музей. Есть библиотека его имени, каждый год в станице Мечетинской проводятся Примеровские чтения. У школьников складывается свой образ поэта. Красивого, голубоглазого, певца своей земли, любившего цветы, мать, майскую степь, рассветы и лошадей. Сродни златоглавому Есенину или кудрявому Блоку. Что ж, слава Богу! Это лучше, чем забвение. Сколько замечательных поэтов, современников Примерова, канули безвестно, забыты навсегда, могилы заросли чернобылом…

В 1998 году я говорил с бывшей женой Примерова Надеждой Кондаковой. Многие и сегодня считают ее повинной в смерти поэта. У нас давно повелось во всех несчастьях писателей винить их жен. Не берусь и не хочу говорить об этом. Помню глаза Кондаковой, глядящие на меня в упор:

- Можно ли было остановить вулкан?

 Я потом часто вспоминал ее слова и, кажется, глубже понял Примерова.

В годы войны маленького Бориса контузило. Взрывная волна от авиационной бомбы шмякнула его  об стенку сарая. Мальчик остался инвалидом. В дальнейшем контузия эта спасала и сохраняла нам поэта.

С детства он был амбициозен, ревнив и задирист. От чрезмерных эмоций случались припадки. Судьба хранила его. Среди богемы в Литературном институте. В хмельных поэтических застольях. В непримиримой вражде литературных группировок. В бесплодной зависти  ближайших друзей.

Борис привык к поведению Божьего человека. Маска приросла к лицу. В жарких спорах, в идейных дискуссиях куда ему было до речистых ораторов! Он никогда не выступал на собраниях, пленумах, създах. Сидел, подремывал, томился и помалкивал. Эмоции прорывались только в близком кругу. Иногда посередине шутливого товарищеского разговора вскакивал, мотал головой и делал отмашку рукой:

- Дерьмо!

- Что дерьмо? Кто?

- Все дерьмо!

И уходил раздраженный, сильнее обычного приволакивая ногу.

Если же ему что-то нравилось в разговоре, в самой компании, он светился от счастья и, захлебываясь, говорил:

- Гениально!

- Что гениально, Боря?

- Все гениально!

Если бы ранимый и чувствительный Примеров принимал активное участие в поэтической богеме и все воспринимал бы близко к сердцу,  мы рано бы потеряли поэта. Страсти в нем кипели нешуточные. «Вулкан». Божий человек спасал его.

Потертый засаленный пиджачок, мятые штаны, не чесан и не мыт как следует. Детская улыбка, грустные глаза. Кто бы поверил, что перед нами воочию один из лучших лирических поэтов России!

Я стучу о ржавый короб

Трав осенних, серых плит.

Я голодный тощий голубь,

Высотой своей убит.

Художественное мышление Примерова было глубоко, предметно, прозорливо. Он был книгочей и знаток среди знатоков. Это знала вся литературная  Москва. У него брали справки, консультировались литературоведы и критики. Читал наизусть Державина и Тредиаковского, Ломоносова и Аввакума.

Мы не были друзьями с Борисом, но  дружески общались много. Приезжая в Ростов, Борис обязательно заглядывал в журнал «Дон», где я был тогда главным редактором. Давал новые стихи, рассказывал московские новости. Помню разговоры о Шолохове. Примеров  высказал мысль, что «Тихий Дон» не проза, а эпическая поэзия, музыка.  И стал развивать ее горячо, страстно.

- По форме, может быть, симфония. С колокольным звоном, с молнией и громом, с хоровым пением, с жаворонком, с ревом бури и тенором канарейки. Читай вслух – каждое предложение законченная музыкальная фраза. Музыка и синтаксис!

- Как «Слово о полку Игореве».

- Как «Вечера на хуторе…», как «Вий»…

И пошло! Мы щелкали, как соловьи.

Принес он мне как-то одну  московскую газету с публикацией своей статьи о «Тихом Доне». Вернее, о женских образах в «Тихом Доне». Я подивился примеровской трактовке. Суть в том, что автор обвинял Аксинью и Дарью в распущенности, в разрушении семьи. И – как символ, в разрушении казачества, державы.

- Дарья бесплодна, Аксинья разрушила две семьи. У Шолохова просто так ничего не бывает.

Я возражал. Ведь образы Аксиньи и Дарьи поистине шекспировской силы. Характеры, красота, очарование…

- Бесплодная красота, вредная красота!

Его, пережившего женскую измену, я не мог переубедить. Нотки женоненавистничества все чаще проскакивали в его взглядах даже на знакомых женщин.

Борис однажды жил у меня на даче в Рогожкине несколько дней. Он очень внимательно осматривал нехитрое хозяйство, расспрашивал, близки ли  грунтовые воды и заливает ли участок при  низовых ветрах. Есть ли дома на продажу и сколько стоят. Потом рассказал свою историю.

Кажется, вначале 80-х годов он решил уединиться на родине, где-нибудь на берегу Дона, в глухом хуторе. Ростовские друзья посоветовали ему хутор Донской, близ Азова. Борис купил настоящий казачий курень с летней кухней, с сараями, с большим огородом. Работал с желанием, с азартом. Посадил картошку, помидоры, огурцы, тыквы, кукурузу. Завел два десятка кур, десяток уток. Зажил по-крестьянски, радовался каждому дню. Ему позавидовал бы граф Толстой. Забыл про Москву, про измену. Может быть, и началась бы новая жизнь для поэта. В глуши, на острове, где  звери и птицы не боялись человека. Где восходы и закаты солнца превосходили по красоте и торжественности любой московский театр, любое действо, созданное человеком.

Не знал, не учел Борис разрушительной силы близкого моря, Таганрогского залива. Когда издалека от турецкого берега задувал западный ветер, то черноморская волна нагоняла, давила и поднимала азовскую воду, устье Дона. Среди лета или среди зимы Дон выходил из берегов и затапливал близлежащие хутора и станицы. Хутор Донской первым встречал разрушительную низовку и по самые крыши оказывался под водой.

          Однажды Борис стал свидетелем потопа. Едва живой от страха он почти сутки просидел на чердаке. Молился, читал стихи. Прощался с жизнью, видя вокруг себя пенистые буруны и слыша заполошные  крики женщин, плач детей.

Он уже не хотел жить в хуторе и вскоре продал обветшавшее и запущенное  после потопа подворье за бесценок.

Последним пристанищем для поэта стал небольшой домик в подмосковном Переделкине. Борис рассказывал, как он получил эту дачу.

- Вызвал меня Суслов, член Политбюро, на Старую площадь, в свой кабинет. Долго разглядывал меня, я разглядывал большой кабинет с книгами.

- Ваш талант нужен советскому народу, - сказал Суслов.- Мы решили поддержать и поощрить ваше творчество. Вам выделяется дача в Переделкине. Работайте на благо народа. Есть одно пожелание: у вас в стихах присутствуют религиозные мотивы, надо избегать этого.

- Вы считаете, что бога нет? – наивно спросил Примеров.

- Бога нет! – мрачно сказал Суслов.

- Зачем же бороться с тем, кого нет?

На этом аудиенция закончилась. Примеров был причислен к полезной для советской культуры когорте.

Божий человек знал себе цену. Хорошо знал также, кто чего стоит в современной поэзии. Всего три-четыре имени называл, выделял из сонма стихотворцев. В том числе Николая Рубцова, однокашника по Литинституту, соперника в творчестве. Они шутя-серьезно состязались, ревниво следили друг за другом. Почти одновременно закончили институт, одновременно выпустили первые, вторые и третьи книжки. Печатались в одних изданиях. Оба неприкаянные, беззащитные пилигримы. И погибли оба безвременно, безрассудно. Оба стали большими русскими поэтами.

Женился Примеров по любви, я слышал это от самого Бориса и от его жены Надежды Кондаковой. Любви страстной, может быть, даже преувеличенной Борисом.

- Борис читал мне наизусть Державина, - вспоминала Надежда Кондакова, - я отвечала Державиным. Он – «Фелице», я – «Бог», он «Снигирь», я – «Водопад».

Державин привел их под венец. Борис выбрал самую красивую девушку в Литинституте. Я видел Надю тогда, в начале 70-х. Высока, стройна, черная коса заплетена по-старинному, до пояса. И умна, и талантлива. Борис в брачном оперении токовал, как глухарь. Он был счастлив, он жил на небе.

 Увы, семейная жизнь не удалась. Жена ушла к другому.

Были у Бориса связи с другими женщинами? Наверное, были. Мимолетно и тускло. Они не нашли отражения в его жизни. Я был свидетелем одного увлечения Примерова в Ростове. Это было в начале 80-х. Он выбрал самую красивую девушку. Высокую волоокую красавицу с иконописным ликом. От нее исходило сияние. Она писала стихи, начинала печататься в Москве, Примеров способствовал этому. Сочиняла музыку на свои стихи  и пела под гитару высоким  сопрано.  Пела в клубах, библиотеках, в студенческих общежитиях. Сольные концерты проходили в филармонии. Ее знал весь Ростов. Я не омрачу ее памяти, назову только инициалами  И.Б. Умерла она совсем молодой.

Однажды я встретил И.Б. в Ростиздате заметно расстроенной. Спросил, в чем дело. Мы были друзьями.

- Мне нужно поговорить, иначе сойду с ума.

В больших влажных глазах какая-то очумелость. Вышли на балкон.

- Ты хорошо знаешь Примерова?

У нее дрожал голос.

- Я не могу даже пересказать… Он предлагал мне жить с ним. Я не стала даже слушать. Тогда он стал угрожать и оскорблять… Боже, что он говорил! Я убежала, не помня себя.

Бедная И.Б. попала не в добрый час. Однолюб Примеров переживал семейную трагедию и пытался ухватиться даже за соломинку. О любви к И.Б. не было речи, ему нужна была жертва, любовница. Он не понял, что попал на редкий экземпляр порядочности и целомудрия. И.Б. натура хрупкая, восторженная, обожествляющая поэзию и творца. Услышать же из уст обожаемого творца матерщину было равносильно катастрофе. Нечто подобное и произошло. Бедная И.Б. перестала петь и появляться на литературных мероприятиях. Много позже я случайно встретил И.Б на улице. О Примерове – ни слова. Она торопливо рассказала о себе. Вышла замуж, родила дочь. Муж научный работник. Она работает  учительницей, все у нее хорошо. Но не было света в глазах, уверенности в голосе. Вскоре она умерла от рака.

Борис Примеров был сражен, сломлен распадом страны. Еще кровоточила семейная драма. Он продолжал писать,  но стихи походили на плач, на прощание. «Боже, верни мне советскую власть». Последнее, что оставалось – попробовать примирить бушующий Крокатау в груди  с тектоническим разломом эпохи. «Розу белую с черной жабой я хотел на земле повенчать». Примирить по-есенински. И сломал себе горло.

                           ЖИТИЕ  КУЛИКОВА

Его буйные очи, вольный чуб и шелковые черные усы впитали в себя и половецкую степь, и нравы донских атаманов. И упорство, изобретательность и ловкость первых поселенцев старинных Семикаракор. Он был рожден в среде мятежной, горячей и побеждающей. Казак станицы Семикаракорской, поэт Борис Куликов.

Он и шел по жизни, как победитель. Ставил перед собой самую высокую планку. Печатал стихи в самых престижных изданиях. Выдвигался на Государственную премию. Снимался в художественных фильмах "Емельян Пугачев" и "Мой ласковый и нежный зверь". Баллотировался в Верховный Совет России (недобрал буквально считанные голоса). Очень хотел получить орден за литературные заслуги, укорял власти: "… лишь поэт без ордена".

Придумал новый проект для получения вожделенного ордена: поэт на комбайне. Колхоз пошел навстречу, дали Куликову почти новую "Ниву". Он загодя стал готовить машину. Все проверил, заменил ремни, подшипники, смазку. Не позволял себе расслабиться, отказался от спиртного. Готов был сидеть за штурвалом по 20 часов в сутки.  И - рекорд, только рекорд! Он возьмет свой орден!

Но,  увы,  увы…  Видно, крепко хранила судьба Бориса Куликова для поэзии, для литературы. По дороге от машинного двора до пшеничного поля  поэт как-то рискованно вильнул и опрокинул комбайн в глубокий  кювет. Ремонтировать покореженную машину не было смысла.

В июле 1983 года при моей встрече с Шолоховым, он поинтересовался, что слышно о Куликове. Я коротко рассказал о новых публикациях поэта, о его актерском дебюте. О днях  поэзии в Семикаракорах. Упомянул и о казусе с комбайном. Шолохов рассмеялся:

- Казак! Настоящий казак!

Вопрос Шолохова о Куликове не случаен. Великий писатель принял непосредственное участие в его судьбе. Анатолий Калинин рассказывал:

- Как-то ранним утром раздался звонок из Вешенской. - Толя,  - слышу голос Шолохова. - Ты не знаешь молодого стихотворца по фамилии Куликов?

Я запомнил одну публикацию в молодежной газете и сказал Шолохову об этом.

- Прислал мне большое письмо, целую тетрадку. Пишет из тюрьмы, попал за драку. По письму видно, парень талантливый…

Вскоре после этого в Пухляковский приехал сам  Борис Куликов. Молодой,  картинно  живописный, радостный, возбужденный: "Папа, меня сам Шолохов заметил! Выручил меня!" С тех пор мы подружились, и я по-возможности всегда поддерживал его.

Куликов любил Калинина, считал его своим учителем. "Папа" - это от любви, от восторга.

Калинин своим аскетическим образом жизни стеснял Куликова. Не пил, не курил, был домоседом и однолюбом. Незримо обозначалась дистанция, красная черта, за которую мудрый старик не пускал не только Куликова, но и людей более близкого окружения.

Куликов и Закруткина называл "папой", но более приземленно, по-простецки. Закруткин, принимая игру, окрестил его "подкидышем". Вместе они могли выпить, горячо поговорить, всласть попеть казачьи и украинские песни, оба были замечательными "песельниками". Закруткин по-своему строго и ревниво следил за "подкидышем", мог отчитать и выволочку устроить.

Оба "папы" были беспрекословным авторитетом для Бориса Куликова. В его бурной, полной приключений и драматизма жизни знаменитые земляки служили поэту нравственной опорой, мерилом совести и человеческого достоинства. Куликов умел быть благодарным, он по-сыновьи почитал своих старших  соседей-товарищей.

Борис Куликов не успел в полной мере реализовать себя, как писатель. Тяжелая болезнь и ранняя смерть остановили полет этого талантливого жизнелюбивого и вольного человека. Но он создал свою неповторимую страницу в истории современной литературы. Его поэзия - это Семикаракоры, Донщина , родное пепелище, народная разговорная речь, казачья прямота и афористичность мысли. Его проза - это народные характеры, казаки, экстремальные жизненные ситуации, ярко выраженная нравственность, жажда любви и правды. Все эти качества характерны и для самого автора. Его книги - житие Куликова, им самим написанное.

Ему дано было сильно чувствовать и переживать, отчаянно любить и разочаровываться, заблуждаться и каяться. Он не знал середины. Или - или! При этом, не щадя живота своего. В его больших карих глазах мерцал антрацитовый блеск азарта, дерзости.

И он дерзал. В конце семидесятых Куликов проявил себя незаурядным публицистом. Его очерки о людях, о проблемах села печатались в областных и центральных газетах, в журналах и сборниках. В том числе и в главной газете страны - "Правде". В "Литературной России"  Куликов печатает  немыслимую по тем временам критическую статью "Кто есть районщик".   О стиле руководства и об ошибках первого секретаря Семикаракорского райкома КПСС,  члена обкома. Куликов стрелял по штабам, по неприкасаемым, по району, где сам родился и  жил. Где его жизнь зависела от районных  властей .  Такого в районе не было никогда!

 Статья пошла по рукам, наделала шуму.  Закруткин позвал Куликова и с порога прошипел:

- Ты что, очумел!?

- Папа…

- Беги из станицы! Беги на месяц, на два, на полгода! Ни я, ни Калинин…  Даже Шолохов не поможет!

Туго пришлось Куликову. Он был вычеркнут из жизни района, перед ним закрылись двери всех учреждений, кроме милиции. Несколько раз его задерживали,  и он ночевал в кутузке. Друзья из отдела культуры избегали на людях здороваться с ним.

Долго  продолжалась опала. Однажды утром Борис услышал новость по радио:  хозяина района сняли за приписки. Куликов рванул к Дону, прыгнул в плоскодонку. Через несколько минут он кричал под окнами Закруткина:

- Папа, дай микроскоп!

Закруткин вышел на крыльцо, позевывая.

- Чего орешь?

- Дай микроскоп, говорю!

- Зачем тебе, дураку, микроскоп?

- Где эта гнида, папа? Дай разглядеть в микроскоп! Где член, папа? Покажи!

 Закруткин принял новость спокойно.

- Давно к этому шло…

И прочитал Куликову нотацию, как вредно плевать против ветра. Позвал в беседку.

- Пойдем посидим, обсудим.

Я был в гостях  у Бориса в начале 80-х. В качестве корреспондента газеты "Советская культура" готовил большую беседу с писателем под  популярной рубрикой "Взгляд из провинции". Перед этим в газете  прошли  публикации с Калининым и Закруткиным.

Борис только вселился в новый двухэтажный коттедж, подаренный районными властями. Это был знак признания земляков. Поэт был в расцвете сил, у него  намечались большие планы. Работал он с пяти утра и до обеда. Книжки выходили одна за другой. В издательстве "Правда" отдельным изданием вышла получившая всесоюзную известность повесть "Облава". Ростиздат выпустил однотомник прозы с предисловием Виталия Закруткина. В издательствах "Современник" и "Советская Россия" готовились к изданию книги стихов .

В самом разгаре шла работа над романом "Кондратий Булавин". Борис работал в архивах, читал, делал выписки из редких книг, исторических хроник. Я впервые увидел у него прижизненнные издания трудов донских историков В.Д.Сухорукова, Е.П.Савельева, писателя и историка Дона Петра Краснова, одного из первых поэтов Дона Е.Кательникова.

Поэт, библиофил и знаток книги Борис Примеров был одним из близких друзей Куликова.  Он говорил, что в Ростове только три-четыре частные библиотеки, по богатству и уникальности сопоставимые с библиотекой Куликова.

Борис показал мне свою библиотеку. Было чему удивиться. Кроме вышеперечисленных раритетов здесь были собраны русская классика  ХVIII  - ХХ веков, прижизненные издания Некрасова, Полонского, Блока, Маяковского, Есенина, донские и кубанские авторы прошлого века. Книги с автографами Владимира Солоухина, Михаила Дудина, Егора Исаева, Анатолия Передреева, Николая Рубцова, Юрия Кузнецова, Анатолия Парпары. Многих он знал лично, и многие приезжали в Семикаракоры.

Треть обширной библиотеки занимали мемуары и историческая литература, справочные издания.

Борис Куликов много читал, много думал, стремился не отстать, быть с веком наравне. Говорю об этом потому, что много слышал от "друзей" поэта только о застольях и кураже, о пьяных похождениях и приключениях.

 Куликов не вписывался, ломал все привычные рамки представления о нем. Он равно и с жадностью общался с семикаракорским трактористом  и  с  командующим Северо-Кавказским военным округом, с писателем Владимиром Солоухиным и с начинающим стихотворцем Никоновым, с секретарем обкома и с кукурузоводом Горожаевой.

Тогда же в своей библиотеке на втором этаже Борис с горечью говорил о своих товарищах-ростовчанах:

- Наши братья-писатели невежественны, мало читают, мало знают. Посмотри на рифмы  поэтов С. или К. Примитивно, убого. Словарный запас мизерный. Никакого понятия о культуре стиха! И нет желания учиться.

Общение с Куликовым не закончилось в  его библиотеке. Поэт пригласил меня в станицу Новозолотовскую, где  была намечена встреча с читателями-земляками, творческий вечер. Борис   надел отутюженные светлые брюки с плетеным ремнем, белую  нейлоновую рубашку с запонками, обулся в кожаные мокасины. Взял подмышку гармонь-двухрядку, сунул в карман томик стихов. В условленное время подъехал автоклуб.

Во Дворце культуры собрались человек сто, и еще подходили женщины с детьми, школьники, пожилые люди. Подошел председатель сельсовета из Семикаракор, из  отдела культуры приехали две молодые женщины. Председатель сельсовета поднялся на сцену,  сделал несколько объявлений  о закупках молока у населения  и предоставил слово Куликову. Борис стремительно  вышел на средину, поставил гармонь на столик и поднял руку:

- Здравствуйте, мои дорогие!

С этого мгновения я  увидел  другого Куликова, и уже не мог оторвать глаз. Борис был статен, порывист, удаль и прямота светились в  глазах. Его голос, жесты  завораживали внимание, он по-хозяйски брал в свои руки зал, незримо подчиняя его своему обаянию. Он был тамадой, заводилой, первым парнем…

                            Кто я такой?

                            Казак донской, станицы Семикаракорской!

Он читал, говорил, как говорят в своей семье, среди своих, близких. И его слушали, как брата, как сына, как своего представителя в большой культуре. Борис понимал это, чувствовал поддержку и любовь  земляков. Гордость светилась в его осанке, осознание силы  в легком движении плеч.

Уверенно берет в руки гармонь, пальцы бегут по клавишам.

                            Из-за Дона песню выведу,

                            По России поведу…

И  - стремительный перепляс:

                            Пели!

                            Пили

                            И хмелели

                            На веселье! В добрый час!

                            Чтобы каждый гордо понял,

                            На своей земле живем!

И - овация,  рев восторга.  В моей памяти он и  остался таким, на сцене,  в станичном клубе. Молодым, в белой рубашке, с гармошкой.  Грубоватый бас с хрипотцой:

- Здравствуйте, дорогие мои!

Земляки любили своего поэта. Гордились им.

.… Хоронили Бориса Куликова  морозным и снежным мартовским днем 1993 года. От районного Дворца культуры до кладбища гроб несли на руках. За гробом  до самой могилы шли сотни людей. Среди них ростовчане, москвичи. Скорбили все Семикаракоры. Это были народные похороны. Борису было всего 54 года.

Сегодня в центре Семикаракор, рядом с Дворцом культуры на гранитной колонне стоит небольшой бюстик поэта. Решением местных властей земляки увековечили память о своем певце.

                                               РОДИЧИ

 Два норова, два антипода, ярко  выраженные, и очень похожие в озорстве, обидчивости, жажде  первенства. Писатели, друзья и кумовья, аристократы игрищ и забав. Они жили весело, ненасытно, шумно на виду, горько в   одиночестве. С метафорой-молнией, с крепким глаголом. Они любили жизнь, коловорот быта, друзей, вино и общение.

          Кум Гриценко, на взгляд Коркищенко, был слишком педант, законник и буквоед. Кум Коркищенко ,по оценке Гриценко, не знал меры, любил приврать и приукрасить. Поэтому кумовья частенько поругивались, пошучивали друг над другом.

          В застольных беседах Коркищенко смачно читал самоэпиграмму своего кума:

             От  Кашар и до Ростова

                   Где найти еще такого:

                   Лысого, мордатого,

             Рифмами напхатого…

          Кум Гриценко, перед тем как читать, вставал, сосредоточивался, щеки наливались краской, на блестящей лысине надувалась шишка. Он опускал голову,закрывал глаза и поднимал руку.

          - Я скромный человек

 Я тоже был поэтом,-

          Коркищенко сказал,

Смакуя рыбью кость.-

          Я бондарь и минер,

          Мне хвастать смысла нету.

          Я в эту жизнь забит,

          Как в стену ржавый гвоздь!                                               

          Кум Коркищенко высок, худ, ладно скроен; кум Гриценко невысок, широкогруд и крепко сшит. Алексей – дитя свободы, он не мог жить по распорядку, каждый день ходить на работу. По молодости голодал, перебивался мелкими гонорарами, но упрямо жил вольным художником. Анатолий всю жизнь  работал и не мыслил себя бесхозным, беспривязным, без хомута, без зарплаты. Один – птаха Божия, мечтатель, небожитель. Другой - трудолюбивая пчела, строитель, домосед и хозяин. В одном они сходились и были одинаковы. В любви к поэзии, к литературе. Наслаждались словом, купались в звуках и запахах пушкинских строк, шолоховской поэтики. Могли часами читать наизусть классиков и, к удивлению многих, хорошо знали, что и как  пишут товарищи . К халтуре, неряшливости в стиле относились, как истинные мэтры.

- Не гони строку! – сурово говорил Гриценко.

– Это меня не кузюкает! – заключал Коркищенко, возвращая рукопись.                                                  

 В одном из хуторов на нижнем Дону кумовья заимели дачи.  Гриценко поставил панельный домик. Коркищенко с помощью знакомого полковника притащил на участок  военную будку на колесах. Земля у Гриценко превратилась в цветущий сад и образцовые овощные грядки. Гости удивлялись обильному плодоношению во саду и огороде. Охотно пили домашние напитки за здоровье хозяина. Ревнивец кум, однако,  всегда поднимал тост за хозяйку.

          ­-Без Тамары тут бы не цвело и не пахло . Кум больше  теоретик, а на грядках Тамара с тяпкой.

          Коркищенко на своем участке неутомимо вел опыты и эксперименты. Много сил тратил на культивирование  в диком пойменном грунте экзотических корешков и саженцев, лекарственных трав и злаков.

             Однажды в майский  день позвал меня под навес за столик перекусить. На деревянном подносе среди молодой зелени лука, черемши и салата крутобоко рдела подстриженная редиска. В запотевшей бутылке плавали желтые  волосатые корешки, водка отсвечивала перламутром.

          - Будемо! - ласково пригласил хозяин и, опрокинув рюмку, посмотрел на меня.- Чем пахнет?

          - Опилками, - сказал я, поморщившись. И похвалил.- Хорошо пошла!

          - Это золотой корень, трехлеток. У него все качества женьшеня.

 Алексей показал место, где кустилась целая полянка чудо-корня.

- Аптечное название – родиола розовая. Корень набирает до трехсот граммов.

Алексей набил голландскую трубку голландским табаком, раскурил и, мечтательно зажмурив глаза, поделился планами.

              - Будем богатеть потихоньку, пуф, пуф, пуф… Завтра пойду к куму Гриценко, пуф, пуф… Он обещал объявление в «Крестьянине» напечатать. Пуф, пуф… Десять соток отведу под  плантацию.

              Гриценко работал в газете «Крестьянин» и раза два в месяц печатал заметки Коркищенко о лошадях, в том числе  его известные «Лошадиные истории». Главный редактор уважил постоянного автора и бесплатно дал объявление о рассылке по почте золотого корня. Через месяц в почтовый ящик Коркищенко посыпались заявки со всех концов России. Алексей реализовал корешки и заложил новую плантацию на десяти сотках. Замаячил призрак капитала.

              Плантатор ходил по участку в мексиканской шляпе, малиновых шортах и пускал благоуханные облачка из голландской трубки: пуф, пуф,пуф…

Вскоре Гриценко позвонил куму и попросил срочно зайти в редакцию. Встретил его в кабинете стоя и держа на вытянутой ладони человекообразный корешок.

- Ты обманываешь людей по почте!

Наверное, только у понтифика  может быть такой голос, бесстрастный и беспрекословный.

Кум укоризненно смотрел в глаза своего кума. Шишка на его лысине набрякла и увеличилась. Коркищенко шумно глотал слюну, дрожащей рукой искал сигарету, внезапная икота мешала ему спросить, в  чем дело.

          А  дело было в том, что настоящий Золотой корень, привезенный с Алтая, приживается на Дону, но затем перерождается в сорняк при всем очевидном сходстве с оригиналом. Сорняк этот известен каждому садоводу под названием Очиток. Его стали продавать на рынках, выдавая за алтайский чудо-корень. Об этом рассказал заглянувший в редакцию «Крестьянина»  профессор из аграрного университета. Гриценко не поверил профессору и показал корень известному садоводу-любителю.

          - Очиток, - без колебаний подтвердил тот.

          Коркищенко болезненно и молча выслушал  принципиального кума. Перестал икать, по-детски улыбнулся:

          - Профессор… Очиток… Дураки вы все!

          Полгода кумовья не общались.

          После размолвки Гриценко первым появился в урочище друга. Как и прежде они шумно сидели за столом, пили виноградное вино, закусывая вяленым чебаком.

           - Ты знаешь, кум, - говорил Коркищенко, подливая вино в стаканы, - я решил выращивать девясил.  Он полезнее золотого корня, прекрасно растет в домашних условиях. За три года корень набирает до килограмма весу. Бог меня любит. Сегодня я закончил эротическую повесть «Аинька». Это пиршество женской плоти. Объядение! Хочу, чтобы ты почитал.

          - Гм, гм.., - Гриценко пожевал плавничок.- Я прочитал эротическую повесть «Эммануэль». Как дерьма  наелся, тьфу! Извини, не хочу больше. Давай выпьем за хутор Рогожкин и за нашего друга поэта Леонида Дьякова, который сосватал нас в этот хутор.

         Друзья выпили, обнялись и поклялись помирать в Рогожкине, коль случится помирать.                             

                                      Слово целовал в уста

     Он всю жизнь писал автопортрет. Житие, Четьи-Минеи своей очарованной души. Писал свои мысли, мечты, искушения, ощущения. На его домотканом холсте - вопли радости и удивления, немота и самоистязание, завороженность и очумелость. Я не знаю другого примера в поэзии, когда жизнь поэта столь самозабвенно  растворилась в стихах. Мудро и поучительно. Подробнейшая

лирическая исповедь. Поэт ловил мгновения и не упустил ни одного движения души. Он выткал холст, где каждая нитка выпрядена его пальцами. Писал языком своего бытия.

   Отношение к слову у Даниила Долинского коленопреклоненно, молитвенно.

Он «слова целовал в уста». Душа полна восторгом: «Ах, как сладко отдаться бумагомаранью…»; «Пью нектар оттаявших криниц». Так мог говорить только человек трепетной и чуткой души, большой мастер. Его стихотворение «Высокий слог» - шедевр русской поэзии.

   Удивительно, но сам поэт оценивал себя скромно, приземлено, с самоиронией. Он кладет слова «почти на грани мастерства и зрелости на грани». Это, пожалуй, самая высокая самооценка. Он «ростом мал», «седовласый юнец» , «старик с младенческими глазами». Однажды Даниил Маркович  пошучивал над очередной наградой литературного начальника. Играл, жонглировал словом «орден» и неожиданно замкнул его на себе: «Я не орденоносец, я сердценосец».

   Позже он отчеканил этот афоризм в стихотворении.

   При этом  в общении с орденоносцами, с людьми, облеченными властью Долинский как-то терялся, поеживался, играл в простачка, в «маленького человека». Я видел его в общении с орденоносцами Николаем Доризо и Давидом Кугультиновым. На него действовала магия имен. Он почтительно соблюдал дистанцию. И при том, что он искренно уважал этих людей, он еще и обманываться был рад. Будучи главным редактором журнала «Дон»,  отклонил небольшую повесть Николая Доризо и поэму Давида Кугультинова о генной инженерии. Мэтры имели слабость печатать в региональных журналах вещи, которые отклоняли в столичных журналах.    Помню бурную реакцию Долинского (он заведовал поэзией в  редакции):

   -  Это ошибка! – голос срывался на фальцет. - Это имена! Классики! Они не простят журналу!  

  Вспоминая этот эпизод, улыбаюсь. Милый Долинский! В тебе до глубокой старости жило юношеское благородство: переоценивать других и недооценивать себя. Перечитав подаренный тобой двухтомник, я утвердился в давнем мнении. Поэт Долинский на голову выше своих орденоносных друзей.

   Становилось грустно, когда видел стареющих  безымянных стихотворцев, разговаривающих с поэтом запанибрата, похлопывая по плечу. Впрочем, графоманы все же не портили ему кровь. Ходивший в друзьях местный «классик» методично унижал поэта, играл на его доверчивости.  Долинский мучился, страдал физически. Вздыхая, подобно гоголевскому Акакию Акакиевичу, повторял, жалуясь:

   - За что он меня обижает!

   И удивленно смотрел «младенческими глазами». Он любил, когда его гладили по голове и – Боже упаси! – против шерсти. Тут он терялся,

молча  хлопал глазами  и соглашался со всеми глупостями, которые про него говорили, покорно кивая  головой.

   Поэт был одинок. У него есть пронзительное стихотворение о друзьях и одиночестве.

   Среди немногих стихотворных посвящений на первом месте  жена Галя и неизменный друг, поэт Виктор Стрелков.

   Общительность Долинского, его речистость, участие в шумных компаниях

оборотная сторона одиночества. Я читал заметки о нем, написанные в последние годы – вялые, тусклые затасканные слова. Он не прочитан как следует и не понят до сих пор. Но и в посмертном одиночестве Даниил Долинский являет нам образ поэта, целующего в уста слово, стоящего коленопреклоненно перед высоким слогом, перед Пушкиным, перед своей Музой-женой.

                   Я любовь свою раскулачивал

  За праздничным столом по случаю Восьмого марта сидела небольшая компания: коллеги, друзья. Разговор, как водится, шел о женщинах, о любви. Было шумно и весело. В числе прочих был писатель, коренастый седой человек с крутым лбом, крючковатым носом и казацкими усами. После очередного тоста этот писатель встал и как-то нервно не сказал, а продекламировал:

— Посмотрите на этого старого дурака! Я любовь свою раскулачивал...

То срываясь на фальцет, то переходя на трагический шепот, писатель рассказал такую историю.

В конце 20-х годов, кажется, в станице Ахтанизовской на Кубани жили три друга, комсомольцы-активисты. Один из них — наш герой, писатель. И была у них подруга, восемнадцатилетняя красавица. Писатель был влюблен в нее. И она отвечала взаимностью. Друзья часто собирались под окном девушки. Красавица раскрывала окно, садилась на подоконник и весело болтала с ребятами. Они звали ее в свою комсомольскую ячейку. Но девушка грустно качала головой:

— Отец не позволит.

Один из друзей был художником.

Он делал наброски красавицы на подоконнике, а дома рисовал. А когда показал портрет, все ахнули: до чего похожа! Портрет торжественно вручили своей подруге, и все радовались, как дети.

Прошел год или два, началась коллективизация. Друзей-комсомольцев мобилизовали на раскулачивание. И первая семья кулака — семья красавицы.

— И зачем я пошел! — слезы стояли в глазах старого писателя. — Я любовь свою погубил!

Прошло много лет. Война. Писатель в чине сержанта тянул свою лямку на фронте. И где-то в конце войны его разыскал родственник, полковник. Он служил в Сибири, на военном полигоне по испытанию новых образцов танков. Этот полковник «выписал» сержанта-родственника к себе на полигон.

Однажды после очередных испытаний брони высокая комиссия заехала в соседнюю деревню отогреться, перекусить. Постучали в хату. Хозяйка охотно пригласила:

— Заходьте.

Сержант зашел последним. Обгляделся.

— Как только переступил порог, — рассказывал писатель, — сразу почувствовал родное, кубанское. Рушники на зеркале, занавески на окнах. Кровать с горой подушек. А в простенке — портрет... Сжалось сердце. Она! «Откуда вы?» — спрашиваю хозяйку. «С Кубани». «А где она?» — киваю на портрет. «Вмерла. А я сестра». Я назвал себя. Хозяйка долго стояла молча. Потом повернулась, взяла кочергу и, еле сдерживая себя, приказала: «А ну геть видциля! Уси!».   И выгнала всех. Так я погубил свою любовь.

         Герой-рассказчик этой истории, ныне покойный Константин Иванович        Прийма, известный шолоховед. И добавить к этому нечего…

                            ДОМ ПИСАТЕЛЕЙ

          Этот двухэтажный старинный особняк на Пушкинской  улице в Ростове-на-Дону известен, как дом Парамонова. Построил его Елпидифор Парамонов для своей дочери. В годы гражданской войны  дом занимали под офицерский клуб, публичный дом, госпиталь, сообразуясь с необходимостью.

          До начала 80-х годов в доме Парамонова находилась обкомовская  поликлиника. Здесь лечилась партноменклатура, крупные руководители, ветераны партии. Когда построили новую больницу, особняк отдали писателям. Не просто отдали, а уважили просьбу смертельно больного Шолохова. Специальным решением  обкома КПСС и облисполкома. Навсегда, навечно. Это был царский подарок.

          Роскошные комнаты, высокие потолки с лепниной, дубовый паркет, хрустальные люстры и канделябры, дорогая мебель, ковры. Каминный зал с роялем. Буфет с бильярдом. Огромный бюст Шолохова работы Вучетича в гостиной, портреты донских писателей на стенах. В маленьком дворике с розами две классические ротонды, увитые плющом. Посередине двора мраморная колонна с бронзовым пегасом.

          В Дом писателей охотно ходили старики Михаил Соколов, Владимир Фоменко, Борис Изюмский, Виталий Закруткин, изредка заглядывал Анатолий Калинин. Из более молодых – два Бориса: Куликов и Примеров. И всегда вездесущий, переполненный слухами, эмоциями и новостями  Аршак Тер-Маркарьян.

           Это было веселое  время. Писатели воевали за тиражи, квартиры, телефоны. Ругались, мирились, ревновали, пили вино и утверждались в самобытности. Вспоминали старые обиды и били горшки навсегда. Умирали в одиночку, непонятые, невысказанные. Дом писателей  кипел страстями, жил полнокровной розовощекой жизнью.

          Умер Шолохов. Что-то дрогнуло, стронулось в атмосфере.

          Старики уходили один за другим. Закруткин, Соколов, Изюмский , Рогачев, Стрелков, Прийма, Фоменко, Лебеденко… За ними  – молодые Нестерова, Примеров, Куликов… Рухнула страна. Распадалась связь времен, поколений, судеб.

          Новый председатель Владимир Фролов в одночасье оказался у разбитого корыта.

           Дом писателей как-то быстро обветшал, пришел в упадок. Прохудилась крыша, облупились стены, проржавели коммуникации. За неуплату отключили воду, свет, газ.  Из администрации области прислали письмо  о выселении. Сотрудники Дома писателей Тамара Михайловна и Алла Георгиевна, как волонтеры угощали писателей чаем, успокаивали, жалели. Писатели пили водку, сотрясали воздух.

          - Хамы!

          - Лавочники!

          Фролов как-то выразительно стрелял одной ноздрей, ловко передразнивал начальников и буквально изнемогал в политических спорах. В советской узкополой шляпе, в плаще с рукавами реглан, с сигаретой во рту Фролов осанисто и ершисто призывал писателей к забастовке и голодовке.

          - Выставим  пикеты у забора. Будем дневать и ночевать в Доме. Разошлем обращения к президенту, депутатам, к народу…

          Выпив рюмку водки, стрельнув ноздрей, Фролов тут же и смеялся над собой.

          - Властитель дум… Кому ты на хрен нужен!

          Однажды в Доме писателей появился глава Кировского района  Владимир Сологуб. Он осмотрел Дом и коротко сказал Фролову:

          - Завтра пришлю бригаду, поможем с ремонтом и с жизнеобеспечением.

           И правда, на следующий день  бригада начала ремонт.

           Сологуба вызвали в администрацию области и сказали:

          - Не суй нос не в свое дело!

           Понятливый Сологуб сказал писателям:

 - Извините, ребята, ваш дом кому-то очень понравился.

К писателям приехала зам губернатора Зоя Степанова. Якобы заступница, почитательница и своя в доску.

- Кто вам сказал о выселении? - по-свойски  возмущалась она.- Киньте в корзину глупую бумажку. Мы сделаем капитальный ремонт и отдадим вам, живите на здоровье. Вот гарантийное письмо.

Степанова вручила счастливому Фролову письмо, как награду. Писателей переселили во времянку без воды и канализации.

Особняк отремонтировали по европейским стандартам, Елпидифор Парамонов заплакал бы от восторга. У входа вооруженная охрана, видеокамеры.

Немея от собственной храбрости, Фролов все-таки спросил большого начальника:

- А как же писатели?

- Вас тоже будем приглашать. А теперь здесь режимный объект, представительство.

Дома Фролов дал волю чувствам, стрелял ноздрей, тряс кулаками:

- Хамы! Лавочники!

В особняке Парамонова зажглась другая жизнь. С прислугой, с хорошей выпивкой и закуской. С иными речами, другими песнями. Гости – люди государственные, в шелковых пиджаках, в кожаных длинноносых башмаках, со складками на стриженых затылках. О писателях здесь напоминала лишь чугунная решетка на камине в виде лиры.

Фролов поклялся, что ноги его больше не будет в бывшем доме писателей. Но… все же  поддался  соблазну. Руководителей двух писательских союзов, то бишь Фролова и Коломенского впервые за десять лет позвали в известный особняк на какую-то важную встречу. Большая московская шишка, ради которой устраивали встречу, просмотрев список гостей, добавила и писателей.

Чинно отсидев всю обедню, Фролов с Коломенским пошли вслед за всеми на банкет. На входе двое молодых  людей спросили вежливо:

- Вы кто?

- Писатели, - неуверенно ответил Фролов, предчувствуя какую- то пакость.

Молодые люди переглянулись, позвали старшего.

- Губернатор сказал, писателей не пускать, - поступила команда старшего.

Коллеги, потупив очи, направили стопы через дорогу, в чебуречную.

          В очередной раз бедный Фролов посыпал голову пеплом.

          - Одержимый холопским недугом… Так тебе и надо , старому дураку! Дожить до скотского унижения в стенах писательского  дома! Нет, больше я сюда не ходок!

           Наивные люди писатели. Ну, кто в наше время просто так отдаст им один из красивейших особняков в городе.

                                      Две смерти

Чехову было отмерено судьбой до обидного мало. В свои предсмертные сорок четыре года он выглядел стариком, высохшим, маленьким, с узким бескровным лицом.

Спокойно говорит Н.Д. Телешову, как о деле обычном:

— Завтра уезжаю. Прощайте. Еду умирать.

Поздно, слишком поздно поехал он на знаменитый курорт в Баденвейлер. Всего двадцать два дня прожили они с Ольгой Леонардовной Книппер на этом курорте. Хороший, умный и знающий лечащий врач уже бессилен был что-либо сделать. Доктора же Таубе и Шверер, которые наблюдали за процессом болезни в мае-июне, по мнению доктора И. Н. Альтшуллера, хорошо знавшего лёгкие и сердце Чехова, только усугубили дело. Он весьма критически отозвался обо всем процессе лечения: «Отнимут у него лишний год жизни. Погубят Чехова».

А Чехов оставался Чеховым. За несколько часов до смерти он... сочиняет. Вот как об этом вспоминает Ольга Леонардовна:

«Даже за несколько часов до своей смерти он заставил меня смеяться, выдумывая один рассказ. Это было в Баденвейлере. После трех тревожных, тяжелых дней ему стало легче к вечеру. Он послал меня пробежаться но парку, так как я не отлучалась от него в эти дни, и когда я пришла, он все беспокоился, почему я не иду ужинать, на что я ответила, что гонг еще не прозвонил. Гонг, как оказалось после, мы просто прослушали, а Антон Павлович начал придумывать рассказ, описывая необычайно модный курорт, где много сытых, жирных банкиров, здоровых,  любящих хорошо поесть,  краснощеких англичан и американцев, и вот все они, кто с экскурсии, кто с катанья, с пешеходной прогулки — одним словом, отовсюду собираются с мечтой хорошо и сытно доесть после физической усталости дня. И вдруг оказывается, что повар сбежал и ужина никакого нет, — и вот как этот удар но желудку отразился на всех этих избалованных людях... Я сидела, прикорнувши на диване, после тревоги последних дней, и от души смеялась. И в голову не могло прийти, что через несколько часов я буду стоять перед телом Чехова!».

Ночью стало совсем плохо. Потеря сознания, бред. В два часа вызвали доктора. Он сделал все необходимые процедуры, чтобы продлить если не дни, то хотя бы часы.

Ольга Леонардовна:

«Пришел доктор, велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): «Их штербе...». Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского...», покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда».

В каждой смерти есть своя тайна. Старые люди говорят в таких случаях: как жил, так и умер. А жил он с грустной, деликатной, извиняющейся улыбкой, которая осталась на многочисленных фотографиях. С этой улыбкой ушел в вечность.

* * *

Почувствовав смертный час, Шолохов затосковал в Москве, в Кремлевской больнице. И однажды утром спокойно сказал жене: «Все, Маша, едем домой!». Никакие уговоры не помогли, он отказался от лечения.

В конце января 1984 года на маленьком самолете вылетели из Москвы прямо в Вешенскую. С посадочной полосы, по крутому левому берегу Дона — домой. Когда мелькнула заснеженная излучина, попросил остановить машину и выйти. Ему помогли, поставили раскладной стул. Он долго сидел, маленький, сгорбленный, неподвижно глядя на Обдонье, на лиловые, вылизанные ветрами бугры. Прощался.

Дома, после Москвы, он, кажется, вздохнул свободнее. Шутил, смеялся. Читал письма, просил секретаря М. В. Коньшина ответить на то, что требовало ответа. Отправил в одну из школ «Тихий Дон» с автографом.

Он превозмогал боли, и близкие видели это. Мария Петровна спрашивала:

— Миша, где болит?

В ответ шутка и вымученная улыбка: нигде не болит.

От обезболивающих средств отказался напрочь. А боли были мучительные, адские, в таких случаях кричат, лезут на стенку. Лечащий врач В. Карнаушенко был в отчаянии: ведь в таком состоянии (рак легких в последней стадии) нужно обязательно вводить наркотики. По его словам, за двадцать пять лет практики он не видел более терпеливого и деликатного пациента. Шприц с болеутоляющими средствами так и остался без дела.

По ночам должна была дежурить медсестра, но Шолохов всегда возражал: «Ведь ее ждут дома, у нее дети». И вежливо, но настойчиво отсылал домой.

Перед самой кончиной, ночью 21 февраля, уже не в силах произносить слова, он слабо потянулся к руке Марии Петровны, поцеловал беззвучно, улыбнулся по-детски и затих.

Два сына донской земли: Чехов и Шолохов. Когда-то Шолохов признался, что учился писать у Чехова.

         Разные эпохи, разные судьбы. Но есть что-то схожее, тут и слово не подберешь, последние минуты жизни…