Прочерк 

Этот документ лежал в шкафу в разноцветной, склеенной из новогодних и восьми мартовских открыток шкатулке. Мишка  раньше даже  не подозревал о его существовании и жил себе без забот. А вчера учительница Вера Сергеевна велела всем  принести в школу свои свидетельства о рождении.

     Мать выдала Мишке синюю книжицу, наказала не испачкать и ушла на ферму кормить телят.

     А Мишка открыл свой документ. На одной его стороне было указано, какого числа и месяца Мишка родился. На другой вверху было написано слово «родители» с двоеточием.  Внизу  была вписана мать. А посередине между «родителями» и «матерью» в графе «отец» стоял  жирный  неровный прочерк.

     Мишка остолбенел. К мысли, что у него нет отца, он уже привык и даже не расспрашивал мать, куда он подевался. Вернее, однажды он как-то спросил у нее.  Но у мамки сделались такие  жалкие глаза и сразу полились  такие крупные слезы, что Мишка выбежал во двор и больше ни о каком отце не заикался. Ну его! У матери и так глаза на мокром месте, чуть что  уткнется в угол между печкой и койкой и плачет. Да еще  приговаривает  при этом разные несчастные  слова, от которых Мишке становится так жалко мамку, что он сам  начинает глотать слезы. Обычно Мишка, чтобы успокоить мать, стоит рядом, гладит ее по волосам и прислушивается. Если между рыданиями мамка начинает всхлипывать, значит, пора: Мишка обнимает мать крепко-крепко. «Задушишь, сынок» - материна улыбка  проглядывает на мокром от слез лице,  как радуга на льющем дождь небе.  Мишка радуется: мамкиному горю конец.

     И все же хоть решил Мишка никакими расспросами  матери не докучать, но одно дело – просто знать, что отца нет, и совсем другое  - принести  в школу  документ с жирным прочерком.

     Мишка представил, как завтра их 3 «Б»  перед уроками будет болтать и валять дурака и кто-нибудь обязательно вспомнит про свидетельство и достанет его из портфеля. А потом и все станут хвастать друг перед другом своими документами.  А что он покажет? Мишке стало так неловко и стыдно, что он даже  не обрадовался своему любимому дружку Тольке Пахомову.  Тот влетел в комнату, как жар-птица – щеки красные, мокрый вихор из-под шапки торчит причудливым узором.

     - Ты чего дома сидишь, давай на горку. Саночки бегут как по маслицу!

     На горке Мишка немного забылся. Но все равно свербила его  неприятная мысль о прочерке. Особенно когда показался Толькин отец – дядя Леня.

     - Папка с работы идет, – как очумелый закричал Толька и бросился к своему двухметровому батяне.  Тот сгреб  сына в охапку и подкинул чуть не до неба. Потом проделал то же самое с Мишкой. Ох, здорово!

     Но еще больше друзья обрадовались, когда увидели возвращающегося со смены дядьку Гудка. То-то будет потеха! Веселее и добрее мужика во всем поселке нет. Никто больше него не знает разных прибауток и смешных присказок – недаром что Гудок. В зарплату всю окрестную детвору обязательно конфетами угостит. А с мальчишками любит возиться! И в снежки играть будет, и в сугроб подбросит, и санки так подтолкнет, что летишь аж до старой водокачки. У дядьки Гудка где-то далеко живет уже взрослая дочь, но Мишка еще ни разу не видел, чтобы она приезжала домой. Тетка Лиза ругает мужа балдой, а сама выходит ко двору и с охоткой смотрит, как он возится с ребятней.

     Вот и сейчас тетка Лиза наблюдает за ними около  своего дома, а на горке – дым коромыслом. В снежной каше мелькнут то Толькины щеки, то Мишкина ушанка, то щербатая улыбка дядьки Гудка. Всю свою беду позабыл Мишка в веселой суматохе.

     А дома снова вспомнил.  Нехотя поел борща и посмотрел на мать. Та сидела и вязала ему носки. Мишка уже открыл рот, чтобы осторожно завести разговор о свидетельстве, как услышал, что мамка запела. Начинала она всегда с грустных песен. Потом либо перейдет на веселые, либо – тихо заплачет. Ничего она про прочерк не решит. Самому надо. Мишка потихоньку достал из портфеля свое свидетельство и размашисто, прямо по злополучному прочерку, большими буквами вписал: ДЯДЬКА ГУДОК. Потом засунул документ в кармашек на портфеле и пошел спать.

      …Через два дня мать виновато вздыхала в кабинете ЗАГСа. А строгая женщина с накрашенным сердечком на губах что-то говорила ей о халатности и требующемся на выдачу дубликата времени.  

Гарнуля

     Изредка, перед ранней зарей, ей виделся сон. Во сне шел декабрьский снег, и все вокруг было  из ажурной белой шерсти. Около куста запорошенной калины стояли двое. Девушка срывала  рдяные кисти и  с наслаждением грызла замороженные ягоды. Они были  горькие,  сладкие и снежно холодные. А  ее спутник смеялся и целовал ее окрашенные калиной пальцы. И такое огромное невиданное счастье поднимало ее во сне, что, проснувшись, она еще несколько секунд качалась на нем, как на облаке.

     …На старом кладбище  маленькой железнодорожной станции  с могильной фотографии  на засохшие заросли амброзии  вокруг смотрит  женщина небывалой красоты. Красота блестит  во всех чертах ее лица и в печально-светлом взгляде.  Сила прекрасного облика такова, что перед  могилой останавливаются практически все.  Кто не знал покойницу – просто кладет конфетку. Кто  узнает, всплескивает руками: «Да это же Гарнуля!».

     Еще каких-то тридцать лет  назад эта женщина была известной  личностью в  поселке. Без спившейся красавицы  не обходилась ни одна веселая попойка, ни один  более-менее  звонкий скандал.

     Слухи про Гарнулю ходили разные. Никто точно не знал, кто подарил ей такое звучное, гарное прозвище, но называли ее в поселке только так. Одни говорили, что когда-то у нее был  очень хороший муж – офицер. Что он увез ее не то в Польшу, не то в Чехословакию. Там разбился на машине. Она в это время была на сносях и от этой вести родила мертвое дитя. А кто говорил, что девочка родилась живой, но, пожив несколько дней, умерла.

     Гарнуля потом жила в каком-то большом городе, снова выходила замуж (опять же по слухам и не раз). А лет в сорок вернулась в опустевший после смерти матери домик, стоявший прямо напротив железнодорожного вокзала,   и зажила  разом  весело и горько.

     Сама о себе Гарнуля ничего не рассказывала. А особо пытливых могла и припечатать таким словом, что любопытной бабенке оставалось только качать головой. 

     По поселку Гарнуля  ходила в синей, чисто выстиранной фуфайке и в белом ажурном платке. В этом наряде она была похожа на артистку, которую загримировали для роли сельской труженицы. Вместе с другими станционными бабами она выходила к поездам торговать семечками и пивом. У Гарнули всегда покупали охотно.  После торговли она с товарками шла в придорожную столовую. Часто угощала. Выпивали  сначала для сугрева, следом - для веселья, а потом, наконец, и чтоб унять тоску. В хмурое предвечерье, под стук колес проносившихся мимо станции поездов, на улице раздавалось хриплое пение:

     Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло,

     Только мне не плачется, на душе светло,

     Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,

     Сядем в копны свежие, под соседний стог…

     Это Гарнуля возвращалась домой. Начинался запой. Дня три-четыре она не выходила из дома. Туда-сюда ухлестывали только ее  визгливо-крикливые подружки. Потом  она их разгоняла,  отстирывала свою фуфайку и шла к поезду.

     Однажды какой-то на вид интеллигентный пассажир, увидев ее все еще красивое лицо, взял да и слез с поезда. Вот так просто: купил у нее две бутылки пива, пошел в свое купе, схватил чемодан и вышел. Потом они с Гарнулей сидели в пустом зале ожидания. Она что-то  тихо сказала  ему, и он  поплелся к железнодорожным кассам. Одна из торговок  хотела  было поднять неудачливого кавалера на смех, но Гарнуля так цыкнула на нее, что  та собрала свои семечки и отошла подальше.

     Обычно баб-пьяниц презирают. Гарнулю  в поселке тоже не почитали, но жалели ее красоту. А она чувствовала это и вскипала такой злостью, что в ее черноте тонуло все. Будучи под хмельком, Гарнуля особенно не любила женский пол. Встречаться с ней на улице в это время было опасно – правду-матку  она резала такими кусками, что «чертовы сплетницы» могли и подавиться.

      Единственная, кто пользовался ее расположением даже в запое, была поселковая сумасшедшая Валя Лебедь. Эта Лебедь  и зимой, и летом ходила по поселку с распущенными волосами  без чулок, но в сапогах. Ее долговязая прямая фигура часто становилась объектом насмешек. Про Валю в поселке говорили, что в молодости она была вполне  нормальной, училась в медучилище. До такого состояния ее довел бывший возлюбленный, который  в порыве ревности долго бил ее головой о стену.

     Стоило только кому-нибудь обидеть Лебедя, как Гарнуля бросалась ей на помощь. «Иди, Валюха, не бойся», - говорила она, провожая длинную трясущуюся Лебедь и показывая улюлюкающим мальчишкам кулаки.

     А вечером соседи вновь слушали про «сядем в копна свежие, под соседний стог».  Иногда Гарнуля уже и оседала – не в стог, а прямо на дорогу. Бывало, что и засыпала на улице.  Катилась она под горку, щедрой горстью раздавая дни и годы за минуты призрачного душевного покоя.  Потом минуты становились секундами, а потом уже и они куда-то проваливались, и не оставалось ничего.

     …Как-то весенним вечером  Гарнуля  уныло сидела около своего дома на покосившейся облезлой лавочке.  Мимо нее, видно, что с поезда, проходил незнакомый пожилой мужчина  в нарядном светлом костюме и дорожной сумкой через плечо.

     Он подошел к Гарнуле. Поздоровался. Этот человек давным-давно не был в родных местах, и ему хотелось с кем-нибудь поговорить, чтобы поделиться своей радостью. Он ликовал от того,  что через тридцать лет приехал на родину, что он  наконец-то видит этот маленький обшарпанный вокзал и застывшую на углу плакучую иву. Его сердце пело о том, что скоро он встретит своего брата и вечером, на застолье, признается ему, что хоть он и многого добился в жизни, но уже давно не был так счастлив как сегодня.

      Мужчина  начал о чем-то справляться у Гарнули. Та  охотно  отвечала. Но вдруг он пристально посмотрел на нее и спросил.

     - Извините, ради Бога, вас не Ларисой зовут?

     - Нинка я.

     - Обознался, значит. Была во времена моей юности одна замечательная девушка. Удивительно красивая и добрая. Однажды Васька Жупан меня  за клубом с компанией избил и велел никому ко мне не подходить.  Говорит, пусть видит, кто здесь хозяин. Одна она не побоялась.  Кровь мне платком своим вытерла. Платок ландышами пах. Помогла встать. Интересно, где она теперь…

     - Что жалеешь, что  не охмурил тогда? Не отблагодарил, - внезапно грубо и  хрипло выговорила Гарнуля собеседнику и неприятно захохотала.

     Он встал и пошел дальше.

     А Гарнуля продолжала хохотать, пока ее смех не перешел в вой.  Ей хотелось догнать приезжего и сказать, что он ошибся. Что она вытерла ему лицо не платком, а своим новым шарфиком, в тон розовому платью. Но Лариса никуда не побежала. Незачем было…