Тополь серебристый

Если не было зимой крепкого мороза, свежести, снега, пушистого инея, снегопада на полтора суток, вьюжных вечеров, перламутрового льда и яркого, звездно-далёкого неба, то, считай, что это время года не удалось. А осенью я люблю много чего: и тёплые-тёплые дни в сентябре, и утреннюю мелкую росу, и расписной грушевый лист, и кленовые бульвары в огне, и долгие, глухие дождливые времена, так что в середине дня кажется, будто «хмурое утро», но потом всё обязательно прояснится, закончится и утишится…

Но летом – всё другое. Лето никогда не надоедает, даже в самые жаркие дни. Летом кажется, что так хорошо будет всегда – в лёгком платье, в неге, в тепле и в радости.

Утром – яркое солнце, и белый туман у земли клубится, и праздничный тополь серебристый.

А ночью, когда много серебряных звёзд на небе, тополь возле родного дома тоже тёмно-серебрист, загадочен, он похож на огромный букет, и кажется, будто звёзды на небе – первые облетевшие листья… Небо далеко, тополь – рядом, и так же непознаваема жизнь, и невозможно оторвать глаз и проститься с этим навсегда. Есть особый, вселенский уют серебряной теплой ночью, когда ты один на земле, ты и звездное небо, ты и тишина, и когда ты понимаешь, что твоя жизнь принадлежит только тебе. Наверное, это ночное заблуждение. Утро – солнечное, и солнце всегда «вьет гнездо» в кроне моего тополя. «Золото в серебре». Тополь наш растет на востоке.

И первые опавшие листья хрустят под ногой, а утром, отсыревшие, они мягки и податливы.

И вдруг наступает равновесие души.

Я читала книги про путешественников, как в одиночку они переплывали океаны, скитались в джунглях, покоряли вершины. Я, наверное, хотела уйти от себя с этими целеустремленными мужчинами, которые знали настоящие дороги. Я тоже смутно чувствовала свою цель – в дымке, в тумане – но с чего начать, как сделать первый шаг? Да и стоит ли? Я была и есть – я уверена – очень обыкновенной, обычной – только немного странной, слишком чувствительной и ранимой.

Здесь, у тополя, я фотографировала своим старым ФЭДом сестру. Вышло, будто она стоит у берёзовых стволов – кора тополя зеленовато-светлая, и на чёрно-белой фотографии получилась да, берёза. Сестры больше нет. Несчастной моей сестры, которая металась в наркотическом забытьи, комкая подушку-«думочку» - она умирала от рака, ей кололи опий. Об одном жалею, твердила она перед тем, как совсем слечь, потерять разум, что мы вырастили своих детей безбожниками. Что с ними будет? И что будет с нами?

Но тогда, во времена увлечения фотографией, я была слишком молода, чтобы терзаться такими вопросами. В летние дни я выбиралась на речку: к прохладе воды, мягкому песку. Здесь я встретилась с курчавым парнем – он гонял на мопеде, как школьник. Влюбленный, он приезжал к тополю. Ему казалось, что я тоже влюблена, но сердце моё было стыло и пусто. А он, молодец, добивался моей взаимности и хвастался: смотри, у меня все руки сбиты (он показывал крупные мозолистые ладони), я дом строю, двухэтажный, давай жить…

Парень мне нравился. Ничего у нас с ним не было – даже поцелуев, только несколько разговоров у реки и один раз – у тополя. Вечером. Он узнал, вызнал, где я живу, хотя я ему даже имя своё не сказала. «Не приходите ко мне больше. Ничего не выйдет», - твердила я. «Но почему, почему?» - удивлялся он. Это было долго и мучительно рассказывать: почему. И стыдно. Я погубила свою жизнь, а теперь терпела. Но ведь никто не виноват, только я! И я делала вид, что всё нормально. Чтобы меня не жалели хотя бы в глаза. Потому что жалеть нужно тех, у кого случайность, или стечение обстоятельств. А я сама, сама виновата!

И он больше не приезжал. Я даже, кстати, не помню, как его звали. Сергей? А, может быть, Слава? «Ты знаешь, - говорил он мне, - я в прошлой жизни, наверное, жил в Персии. Или в Финикии, Сирии. Я очень люблю финики».

Из-за этого Серёжи или Славы я тоже полюбила финики – в память о нём. О хорошем парне на мопеде. Его даже не остановило то, что он был меня младше – на год или два. «Это ничего», - объяснял он мне. Вот так, имя я ему не сказала, а возраст – пожалуйста. Он был загорелый, плотный, с шапкой тёмных кудрей. А я была золотистая – от летнего щедрого солнца, тонкая – от переживаний, и вьющиеся волосы гладили меня по плечам. «Забудь меня, - говорила я ему. – Мы взрослые люди».

Но я и сейчас всё ещё чувствую себя иногда ребёнком, маминой дочкой, а мамы – нет. А тогда она мне сказала резко: «Что за парень? Что люди подумают?» И ещё что-то. Ну, он всего-то и приехал один раз – к тополю. Ничего, наверное, люди и не успели подумать…

В густую крону тополя любили прилетать сороки – праздничные, хлопотливые птицы. А осенью зачастили граки – черные, крикливые, любят они это дерево – потолковать, перед тем, как податься в дальнюю дорогу.

Тополь, тополь, волшебное дерево! То у тебя лишь серебряный окоем, а вся листва, вся шуба – зелёная, блестящая, а то тронет ветер – и весь ты – драгоценно-серебристый, как виски моего любимого. «Я люблю тебя, - твердила я, стоя на крыльце, - слышишь, люблю!» И знала – там, далеко, ты – со мной, ты – не предашь, и никому не отдашь, и никогда не оставишь – ни в горе, ни в радости!

Тополь серебристый – это ты. Большой, непокорный, самое красивое дерево на нашей улице, «самый красивый парень на деревне», самый-самый… «Ты – самый лучший!» - убежденно говорю я, глядя в любимые глаза или слыша любимый голос. Не только для меня, а вообще.

Когда-то, в юности, у меня был красный спортивный костюм (я любила радость движения) и три красивых летучих платья (одно подарила покойная сестра). Я чувствовала силу юности, чистоты и свежести. И ужасно страдала от грязи, от нелюбви, от вида чужой глупости – мне казалось, что всего этого не должно быть в моей жизни.

  Теперь беды закалили меня. Нет, я не научилась их преодолевать легче, но мне всё труднее чувствовать себя счастливой и любимой. И лишь в твоих ладонях мне хорошо и покойно. И когда мы долго не видимся, я мечтаю: сразу начну целовать твои ладони. И стану перед тобой на колени. Это не знак, и не символ, просто ноги не держат от счастья. Но ничего из этих мечтаний не получается – это ты меня начинаешь сразу целовать, и твердишь о своей любви, а я не могу ничего сказать, потому что слёзы бегут по щекам.

Серебряный ветер – на серебристом тополе. На мраморном памятнике маме. Серебристая вьюга зимой. Серебряный ветер разбрасывает листья.

Помню, зимой, малоснежной и серой, тополь всё равно был серебристый, задумчиво-жемчужно стояли его ветви в низком небе. Но здесь, над тополем, небо было выше! Потому что дорогу мимо не миновал никто. Здесь проезжал на машине мой брат – его давно нет, и уже выросли его сыновья; здесь стояла, провожая меня, мама – и её нет; здесь, если честно, часто нет и меня – когда я проваливаюсь, пропадаю в городе – далеко отсюда, чужом, если вдуматься, городе, который я уже много лет по кирпичику перестраиваю под себя. А тополь – ждет! Здесь я всегда дома и всегда своя, и ничего этому тополю не надо – ни полива, ни ухода. Это мы все – при нём.

 И вечером, будто бы по какому делу, я иду по всё еще зеленой траве, мягкой, приятной ноге, к тополю, иду медленно, о чём-то думаю, мечтаю… О чём же? И думы все эти одинаковы, каждый год, уж много лет. Что жизнь – коротка, что скоро она пройдет и проходит, что будущее, к счастью, неизвестно, а прошлое, к сожалению, не переделаешь. Но, раскаиваясь во многом и многом, я никому не хочу его отдавать, это моя жизнь, мои вынянченные дни, дни сомнений и разочарований, вдохновений и тревог. Дни беды. Но было, было и счастье…

Раньше я страдала от того, что не стала художником, что не передала на картинах то радостное и светлое, что во мне есть и что я вижу. А теперь думаю: хорошо! Лишь дома – вечный пейзаж и вечная радость. Картины в Третьяковке уже не удивляют, как прежде. Многие книги – не нужны. А это небо, эта земля, этот тополь, этот вечер – также радуют и печалят душу, как много лет назад. Кажется, без этого можно прожить, можно забыть и не помнить, но вот я возвращаюсь домой и мне здесь хорошо. Самые главные мои картины всегда со мной, их много, и не нужно краски, кисти и холста, только бы помнить! Серебристый тополь, и дымку над ним, и неуклюжую любовь кудрявого парня (кто-то живет теперь в его двухэтажном доме?!). А мой любимый никогда этого тополя не видел. А могила моей сестры – далеко, на Украине. Но если ехать, то всё равно путь, начало, лежит мимо тополя, могучего и серебристого.

Почему же так грустно? Ведь ещё долго жить, и будет, наверное, счастье…

Кубло

- Встретила я давеча двоюродную сестру Шурку Шалаганку, так она казала: приезжал её Димка из Москвы, он отдал своего сына на учёбу, в юристы. 60 тысяч платят за год – во какая деньга! – ахает баба Галя. Она сидит на лавке за двором, калякает с Маней Утаковой, местной знаменитостью – дочка ее, Альбинка, вышла замуж за немца, съехала в Германию.

У Мани на всё есть совершенно точное мнение. Она припечатывает:

- Учатся, учатся, деньги зря переводят!

Сама Маня вышла на пенсию по липовой инвалидности, квартиру в области сдала квартирантам, родную тетку в деревне докормила сначала до инсульта, а потом и до могилы. Любит хвастать, будто Альбинка ей подыскала уже подходящее место в заграничной прачечной, «а мужика своего я хоть и дворником пристрою, там улицы чистые».

Баба Галя знает, что спорить с Маней бесполезно, и потому меняет тему:

- Вы, вроде, как ездили на днях куда? Я видала, наряженные шли с остановки, с сумкой…

- Ага, были аж в Воронеже, квартирантам цену повышали – инфляция, - похвасталась своей практичностью Маня. - А у меня там в пригороде есть знакомая экстарсенша, дай, думаю, к ней зайду – давно не видались. Занесла ей сала, масла подсолнечного, тушенки банку – всё своё, экологически чистое. А мы ж с ней знакомы лет десять, она мне и говорит по-свойски: «Мань, ты тут посиди, я одну пару приму».

Гляжу, заходит к ней женщина, худая, заплаканная, и муж с ней. Стали жаловаться, мол, нету лада в семье. Экстрасенша по руке ей поглядела, потом на воду воск лила, карты раскинула. Человек она страшно опытный, мудрый, в вере – у ней в углу лампады пылают. Долго она у них биополя проверяла, ауру, потом как гаркнет на эту бабу:

- Женщина, как вам не стыдно! Вы ко мне пришли, плачете, а сами поглядите, с кем живёте! – и показывает на мужа: – Он же ведьмак! Из него черная энергия бьет!

И мужик этот покраснел, как рак, да и выскочил из кабинета. Вишь, как его проняло! Для ведьмаков брак – это отсос энергии. Певица Азиза по телевизору говорила.

Баба Галя, пока слушала, даже подалась вперед и слегка открыла рот от удивления. Глаза её наивно блеснули:

- А ты значит, Мань, веришь во всё это?

- А как же! – возмутилась Утакова. – Это наукой доказано. Есть вампиры, ведьмаки, домовые – это раньше советская власть отрицала, а нынче такого закона нету. Ты выписываешь газетку «Третий глаз»? – баба Галя отрицательно мотнула головой. – Во, - Маня хохотнула, - в юристы лезут, тёмные люди! Там почти в каждой газетке описаны случаи ведьмачества. С этим не шутят! – угрожающе заключила она.

- Да я чё, - стала оправдываться баба Галя. – Я в Бога верю; вон, огород полола, уже чуть осталось, полосочка, гляжу – такая туча находит! Я как стала молиться Николаю-чудотворцу – мол, как бы погодить, дождь отвести, а то ж картошка зарастет, все труды пропадут. А туча на небе кабы какая чёрная, прямо стала над головой, всё накрыла. А я полю, да молюсь, прошу – отведи дождь за перелесочек, за рощицу, за дом, за посёлочек. И чё ты думаешь?! И молнии били, и гром трескал страшно – прям голову на части разбивал, и капли кабы какие крупные срывались, а туча ушла! Тут и неверующий поверит…

- Вот так-то, - снисходительно заметила Маня. – И у этой экстрасенши, сроду, как я ни приду, люди толкутся. Очень у  неё  добрый подход к человеку.

- Почём же она берёт? – заинтересовалась баба Галя.

-  Не знаю, мы с ней давно знакомые, ещё как на заводе электроламповом я работала. Всегда ей дефицит доставала: фен там, или миксер… И вот, думаю, мы с тёткой живём, не ладим, я ей ничего не буду говорить, что она мне скажет?! А она карты раскинула, и там ясно видно: пиковая дама пожилая с тяжелой энергетикой. Говорит: «Такой человек у вас в доме нехороший, скандальный, она и колдует на местном уровне – корову может испортить или настроение людям…».

- Конечно, - засуетилась баба Галя, - характер у тетки был трудный, а у кого он лёгкий?! Царство ей, небесное, покойнице.

- Так вот, - прервала ненужную лирику Маня, - экстрасенша мне прям посочувствовала: мол, как ты там, болезная, живешь в этой деревне! Там же чёрт на черте, ведьмак на ведьмаке – страшно неблагоприятная обстановка! Там же люди – болеют и умирают!

На лице бабы Гали обозначился суеверный ужас, который тотчас же сменился грустным смирением:

- Ды чё ж… Наши отцы и деды похоронены тут, могилки родные, - баба Галя жалко всхлипнула, промокнула глаза синей запонкой, - и хата тут, с Викентичем вон клубники насажали, внуки когда приедут, или детки…

- Ха-ха! – зашлась в злорадном смехе Утакова, - конечно, куда тебе отсюда двигать-то! Оторвешься от родного штакетника, и будешь, как медведь-шатун, блудить! А нам тут делать нечего, тётку докормили, хату продадим. Экстрасенша сказала: «В России никаких перспектив нету, добра тут не ждите – место заколдованное. Сглазили».

- Всю державу?! – ахнула баба Галя.

- Ну, где-то меньше это поле энергетическое, где-то больше, а, в общем, добра тут не будет – всё под ведьмаками. Потому как народ у нас дикий и бескультурный. А правительство – кубло ведьмачества. Альбина мне звонит по мобильнику, предупреждает: мама, беги оттуда, беги быстрей…

Горячий цех

«За твоею кофтой маркизетовой / Только скука затхлая одна», - это молодой специалист, Ольга Евгеньевна, тихонечко бубнит, повторяет цитаты к открытому уроку на разряд. И следом, уткнувшись в конспект: «Разве это не вечер капитализма сливается на севере с зарею социализма?»

В тесной комнатенке учительской шум, гам, как будто здесь собрались не педагоги, а парашютисты после удачно выполненных прыжков.

- А я вам скажу, вам таких костюмов не видать и не носить, я в нем королева! – хвалится химик Лисина, рассказывая о своей поездке в область за вещами.

Женщины завистливо вздыхают:

- Дорогой?

- Тысяча пятьсот.

Вздохи идут еще шумнее, глубже:

- На аттестацию наденешь?

- Ага, ждите! – хохочет Лисина. – Я его не купила, а только померила. А взяла куртку Ивану кожаную, да шапку за сто рублей Толику – вязаная, с бубоном.

- А-а-а… - облегченно вздыхают подруги.

- Девочки, звонок уже, - заглядывает в учительскую завуч, Наталья Германовна (ученическая кличка – Геринг), причисляя к «девочкам» и унылого, некрасивого и нескладного физкультурника Саню.

- У меня люди работают в «горячем цехе», а вы им зарплату зажимаете, - кипятится тем временем директор Крячкин, прижимая к уху телефонную трубку. – Вы знаете, что такое школа?! Да если мы хоть на день забастуем, наши архаровцы все Кипряны разнесут!

- Семен Иванович, вы не кричите, главы все равно нет, он по деревням поехал…

- А это хто? – с расстройства перешел на просторечие Крячкин.

- Это я, Зинаида Михайловна.

- Тьфу ты, пропасть! – плюнул директор и кинул трубку на рычаг. Зинаида еще месяц назад работала у него в школе социологом, а теперь через родню добыла себе блатное место в администрации – ушла помощником к главе по «информационной политике». Какая политика, если на весь район одна газетка «За изобилие» и та на ладан дышит?! Но дело даже не в этом. Зинаида ушла из школы и увела за собой 15 тысяч неучтенных денег, которые педагоги совместными усилиями наклянчили у спонсоров и насобирали на дискотеках с детей (вход – 5 рублей). Зинаида ушла, оставив в кабинете голые стены и картонный ящик у дверей, в котором валялся новый флаг РФ (дорогим материалом социолог иногда второпях протирала сапоги). Флаг вообще-то администрация подарила школе, чтобы вывешивали его на государственные праздники. «Лучше б они шесть листов оцинкованного железа подарили нам», - на мгновение погрузился в грёзу Крячкин. Всё плохо, как никогда: крыша течёт, учителя мрут, дети впадают в криминал.

- Можно? – в кабинет просовывается голова нового социолога, Нины Сергеевны.

- Ну? – без предисловий переходит Крячкин к делу.

- Была я, - со страдающим видом докладывает Нина Сергеевна. – Пришла, в хате всё прибрано, полы вымыты – я ж через детей соседских передавала, что буду. Васин брат и его сожительница лежат на разных койках, трезвые. И оба, вы не поверите, Семен Иванович, читают книжки! Умора. Я их стала стращать, а они огрызаются: «При папке, мол, Васе ещё хуже жилось, и никто тут не ходил, не указывал, права не качал». Я им говорю: папка был единокровный, а вы – седьмая вода на киселе, хата – Васина, так что будьте добры, сдайте кровь на РВ и ищите деньги на лечение.

- А у Васи точно это?.. - Крячкин вдруг застеснялся чего-то и не назвал вслух дурную болезнь, которая случайно обнаружилась у их десятилетнего ученика.

- «Это», - скорбно подтвердила Нина Сергеевна.

- Ну и что делать? – трагически вскрикнул директор. Воображение тотчас же нарисовало Крячкину страшную эпидемию в школе, и не менее страшные её последствия для него лично – годы его были уж не те, чтобы начинать новую карьеру.

Нина Сергеевна пожала плечами:

- Давайте всех детей под видом диспансеризации загоним в поликлинику, пусть сделают анализы. Договоренность есть.

- Действуйте, - облегченно выдохнул Крячкин.

Время – около двенадцати, и в «цехе» самый разгар работы. Директор движется по коридору, прислушиваясь к бубнежу за дверьми – где потише, где погромче. Это в котле знаний варятся юные кипрянчане. Только за дверью кабинета № 7 – гробовая тишина. Крячкин заглядывает внутрь: у доски с огромным транспортиром в руках расхаживает физкультурник Саня. Прижухшие пятиклассники воткнули головы в книжки. Саня докладывает:

 - Товарищ директор, заменяю урок математики. Происшествий нет.

- Давай-давай, - маленький Крячкин исхитряется по-начальственному, снизу вверх, смотреть на долговязого Саню.

После первой смены Крячкин с Герингом ведут детей на районный смотр самодеятельности, с тем, чтобы после зайти к директору 3-й школы на юбилей. Завуч, могучая женщина монументальных форм с разбитыми руками (дома 2 коровы, 4 свиньи, 7 коз, 15 гусей, 35 курей – а куда денешься – две дочки студентки, муж – алкаш), волнительно наставляет детей. Что ни говори, а Геринг знает свое дело, год за годом она куёт из «ограниченного контингента» школы по два-три медалиста. Не за просто так, конечно. Зинаида, например, наушничала Крячкину, что этой весной завуч взяла 6 тысяч рублей за написание медального сочинения по «Горячему снегу» (тема войны). Но директор не лезет в эти дела – раз люди дают деньги, значит, Геринг их стоит. Ну, а если вдруг она попадется – Крячкин-то тут причем?! Хотя… На прошлой неделе он встретил древнюю бабку Бухвостову – страдалица в одиночку воспитывала двух внучков-близнецов (сын у нее помер от инсульта, невестка запила и сгинула). Внучки были редкие оторвы – учились из рук вон, на уроках устраивали каверзы, вплоть до взрыва самодельных «бомбочек». И бабка Бухвостова, святая простота, стала рассказывать Крячкину про свои «манёвры». Мол, у нее три курицы осталось, так она одну зарубила, сварила, несет завучу – Наталья Германовна «така душевна женщина», Петю и Федю «подтягивае». Бабка Бухвостова в подтверждение потрясла перед директором тощим целлофановым пакетом, где почивала теперь костлявая жертва всеобуча. Крячкин только рукой махнул…

А на сцену районного дома культуры тем временем уже поднимался чисто, но старомодно одетый скотник Рыжих для напутствия юных талантов.

- Вы, ребята, пишите, - наставлял он, - надо сотрудничать с печатью. То сорок рублей дадут, то пятьдесят. В советское время это большие деньги были. Я вот природу, в основном, описываю. И скажу вам, что на ежиках и воробьях можно достойно прокормиться до самой пенсии.

«И тут информационная политика», - грустно подумал Крячкин, вспомнив Зинаиду.

Потом выходили дети, в основном девчонки, черненькие, и читали стихи собственного сочинения про то, что чувствуют себя «гонимыми волчицами». Этот образ повторился раза три. Стихи были похожи друг на друга, словно их написали одной рукой.

«Вот тебе и природа! – хмыкнул про себя Крячкин. - Мода что ли такая пошла?» Потом выходили девочки чуть постарше, эти были беленькие, полненькие, и читали по бумажкам этюды в прозе и в стихах про то, как прекрасна жизнь и весна. Черненьких жюри (в котором заседала и Геринг), ругало между собой за упадничество и пессимизм, а беленькие обвинялись в тривиальности и примитивизме. Крячкину от всего стало так тоскливо, что он три раза выходил курить.

Но наконец-то и это мероприятие позади, и они сидят на юбилее в 3-й школе. В столовой собралась, в основном, избранная публика – местный «комсостав» плюс званые гости. Уже произнесены главные здравицы, перечислены заслуги, преподнесены кое-какие подарки. Крячкин запьянел (он вообще любит выпить, и без повода даже, а уж нынче – сам Бог велел). Однако же в состоянии расслабленности у него обостряется чувство вины. Директор фамильярно хватает Геринга за руку и тянется к ее уху:

- Бутылку принесла?

Наталья Германовна растерянно кивает.

- Ты это… Знаешь чего… Ты бутылку мне давай – я вручу, а сама иди, и руководи школой!

Наталья Германовна покорно встает, расцеловывается с юбиляром, и якобы от умиления (а на самом деле от обиды на Крячкина) на глазах у неё блестят слёзы.

«Нервы. Профессия наша. Ежедневный подвиг», - назывными предложениями думает Крячкин, пробираясь глубокой ночью домой. После гульбы его сильно штормит и качает, тело почти в полной отключке, но разум светел и глубок настолько, что в сознании появляется как бы второй Крячкин – без демагогической педагогичности, откровенный и почти циничный. «Ну и нажрался же я на дармовщину! Дорвался, называется», - двойник сразу решил заняться самокритикой.

Но тут из переулка Герцена, там, где у местного медвытрезвителя качается на столбе одинокий фонарь, вдруг наперерез путнику метнулось что-то большое и черное. «Волчица!» - страшная мысль «лампочкой Ильича» озарила сознание сразу двух Крячкиных, и на мгновение они стали думать параллельно-слитно: «Сколько раз говорил главе: свалки в Кипрянах надо ликвидировать! Вся нечисть сюда сбегается!», - мысль эта, как показалось директору, должна была стать последним «конструктивом» в его жизни. Но не тут-то было – вслед за зловещей черной волчицей из переулка наперерез ему кинулась совершенно голая, без головы, курица бабки Бухвостовой. Невероятно, но факт: даже в таком состоянии, она могла не только бегать, но и говорить. Тощая, как Кощей, курица на секунду задержалась и, почему-то, шепелявя, выговорила только одно слово – Васину болезнь: «Ши-фи-лис!». Сознание Крячкина от такого ужаса окончательно разветвилось. «Белая горячка!» - страшная догадка отрезвила двойника-циника. «Господи, помилуй!» - воззвал Крячкин-первый, коммунист с двадцатилетним стажем, и последним усилием воли рванул от приближающихся к нему тварей.

Долгое падение в пропасть небытия, и Крячкин пробудился на холодном полу в прихожей. После пережитого кошмара бедная обстановка комнаты кажется ему такой милой, родной! Директор радостно-умиленно, дрожащей рукой гладит выпирающие пружины старого крутобокого дивана. Много ли человеку для счастья надо?! 

Впрочем, в школе Крячкин бодр и крепок, как молодой огурец. На планерке после второго урока он настраивает коллектив:

- Педагоги – соль солей земли нашей, и недооценка образования пагубна для государства… Отольются кошке (власти то есть) мышкины (учительские) слёзки. Это в перспективе. А пока – к нам едет ревизор – инспекторская проверка из области. Ну, вы знаете, с чем это связано – Вася у нас заболел нехорошим и всё остальное, - Крячкин сделал рукой «загогулину» в воздухе. – Даю установку: классным руководителям привести в порядок закрепленную территорию. Завучам перебрать бумаги, написать недостающие. Социологу отчитаться за питание многодетных. И вот что, - директор обвел взглядом постные лица педагогов, - вы, девочки, причешитесь, что ли, причепуритесь… - Физкультурник Саня тотчас же судорожно пригладил свои рыжие вихры.

Крячкин, поморщившись, продолжал:

- И взбодритесь, а то такая кислота у вас во взорах!

И тут в кабинет просунулась голова Верки-дворничихи. Потомственная дочь пролетариев, она любила гегемонить на больших собраниях.

- Шемен Иваныш, - зашепелявила Верка, - а у наш на жаднеем дворе шидят пять шабак и курища какая-то!

От упоминания о курице Крячкин мгновенно вспотел. Но вида не подал:

- Кого-кого, а детей и собак у нас не переводится, - нашелся он. И, перекрывая нервный смех педколлектива, бодро добавил:

- За работу, товарищи!