ЛУКАВО ИСКУСИТЕЛЬНАЯ ТЬМА

(Размышления при чтении романа «Тень филина» Дмитрия Ермакова)

Антология современной литературы России «Наше время»: поэзия и проза, биографические и библиографические статьи (книга 3). – М.: Издательство «Литературного института», Издательский дом журнала «Юность», 2011 г.

«Явись, возлюбленная тень!»

А.С. Пушкин

Добро – зло

Тире между ними – я.

Перестать быть тире,

Стать словом.

Из романа

Известно, что Лев Николаевич Толстой как-то позавидовал каторжной судьбе Фёдора Михайловича Достоевского. И было чему: он-то понимал, насколько важно избавиться человеку от самого главного врага своего – гордыни. А то, что оба писателя, всей своей жизнью и творчеством в унисон говорящие: «Смирись, гордый человек», остались в стороне от фарватера века XIX, а впоследствии и XX – вина не их. На волнах сначала революционной, а потом контрреволюционной борьбы в России на первое место выходил не просто гордый человек, а можно сказать - гордый в квадрате, действующий по гордыне своей вопреки всему: морали, семейной традиции, воле Божьей.

Отсюда и такой антироссийский взгляд, применяемый почти ко всем событиям в жизни Пушкина – слова «ссылка», «изгнанник», заменённый впоследствии для современных беллетристов «мучеником совести»… и прочей диссидентской белибердой. Чего, спрашивается, не хватало советским диссидентам? Думаю, что нынешний и будущий читатель и исследователь, если он, конечно, не побоится обструкции со стороны «цивилизованных» коллег, правильно отметит, что люди бесились с жиру. А Дм. Ермаков на вопрос: «Чего не хватает?» умело ответит в своём романе из уст многих героев разного социального положения и различных веков проживания.

Современное состояние писателя в России – куда как похоже на каторгу. Труд для прокорма – обязательные подневольные работы, а воплощение своих замыслов и применение своего таланта – сверхурочная минутка.

Что может быть грустнее, когда видишь на полках книги одних и тех же «стахановцев» от массмедиа? Понимаешь, конечно, что издание книг Олега Ермакова (Смоленск) и Дмитрия Ермакова (Вологда) или Михаила Тарковского (Туруханск), Сергея Щербакова (Борисоглебск), Анатолия Байбородина, Татьяны Гоголевич (Тольятти) и ещё многих-многих душеполезных авторов в должном количестве и с необходимой частотой, да ещё в сопровождении буйной рекламы, не предвидится. Но это и правильно. Это показатель их настоящести, правдивости. Не хотят авторы прогибаться перед нуворишами и власть имущими дельцами, а если и гнут спину «по чести», так за рабочим столом, в семье или в поле, на реке, в лесу.

И тут очень даже кстати выдалась мне возможность пожить у Пушкина в Михайловском в эту зиму. Пригласил меня по-братски с собой земляк, лауреат пушкинской премии за 2011 год прозаик Ильдар Абузяров. Так мы и пробеседовали эти деньки на дорожках в Тригорское или Петровское, по-вдоль рек и озер да парковых аллей. О чём же? Да всё про то – про судьбу Пушкина и нынешних его коллег. Чтобы, коли не требуется писательский труд нынешней власти в том его свободном выражении, которое защищал Александр Сергеевич, так сослали бы хоть на поселение, как нобелеата Бродского или приютили где на всём готовеньком по примеру другого изгнанника Солженицына. Но, в соответствии с международной конвенцией, уголовников кормим как на убой, размещаем в отдельных комнатах, да ещё и зарабатывать даём, а служителям муз – фигу из кармана вынули и кажем. Мол, не воровали, не убивали – так и мучайтесь на «свободе» со своей совестью…

Жёстко, наверное, звучит данное высказывание. Но как иначе. За последние годы несколько моих сотоварищей и даже земляков побывали на встречах с премьерами и президентами. И стал я размышлять, сравнивая их первые впечатления с последующими думками. Про что бы я спросил их? И не смог задать ни одного вопроса… а некоторые из участников ухитряются на этих встречах ещё и денежку делать, публикуя размышления по поводу: какие вопросы хотелось задать, но не получилось и т.д. Так чего ждать от «мимолётной встречи», когда тебе отводится пара минут на всё про всё? Ну, как в том анекдоте про необитаемый остров, помните? Что возьмёте с собой? Так там хотя бы несколько предметов, а тут всего один вопрос. Ещё грустнее стало от этого на фоне пушкинской вотчины, кормящей округу. Работают-то теперь (почти столетье) и зарабатывают только благодаря Александру Сергеевичу. Та же картина в Ясной поляне, частично в Никольском у Рубцова, в Константиново у Есенина, у Твардовского… Неужели надо умереть?

И заспорили мы по этому поводу на пушкинско-царскую тему – так что же такое поведал Николаю I Александр Сергеевич, что удостоился звания «умнейшего» собеседника? Исторические анекдоты и домыслы историков нас естественно не удовлетворили. Думаю, что примерно то, что написал в письме Чаадаеву. Не мог Пушкин, с горячей кровью и буйным нравом, не высказать это хоть раз в жизни прилюдно, а обнародовать высказывание со ссылкой на уши царя было невозможно. Помните?

«Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — так неужели все это не история, а лишь бледный полузабытый сон?

А Петр Великий, который один есть всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал».

А в головах наших чаще всего только вот эти слова звучат: «Черт догадал меня родиться в России с душой и талантом…».

Что же странного, что и сегодня писатель сочиняет роман, сюжетом своим охватывающий двадцатое столетье, временами оглядывающийся на годы изначальные для героев – царствование Ивана Грозного, век девятнадцатый не обойдя стороной и доводя повествование до дня нынешнего. Каждый настоящий русский писатель следует за Пушкиным и ищет «то значительное в теперешнем положении России, чего-то такое, что поразит будущего историка». Обычное для писателя дело – осмыслить век прошлый, точнее переосмыслить его. Взглянуть на нынешнее житьё наше, встроить его в слаженно убегающее времечко. Многозначительна и закольцовка произведения: две войны Первая и Вторая мировые словно напоминают нам о почти постоянном состоянии войны. Войны «горячей» или «холодной», с внешним или внутренним врагом. О всегдашней России – поле битвы за души человеческие. И один из героев романа в своём дневнике пишет так: «Даже если я не успею записать, а лишь подумаю – эта мысль где-то, в ком-то отзовётся. И мысли умерших (физически), отзываются в нас – живущих».

С подобной установкой, попробуй, соври, это же ты за весь мир, за прошлое и будущее его в ответе… Понятна тогда будет и кажущаяся риторикой установка из дневника ещё одного героя романа, нашего современника: «Осудить себя, хотя бы в душе, когда видишь, что ошибся».

Нельзя сказать, что не пишут подобные книги сегодня. Несколько романов Евгения Войскунского последних лет – про это. Появились подобные вещи и из-под пера Игоря Изборцева (Смолькина) (Псков), Владимира Чугунова (Нижний Новгород), но у них излишне нравоучительно-православные получаются герои. Пытаются выстроить свою «историю» Александр Сегень и Михаил Попов, Алексей Варламов, Александр Терехов, Михаил Крупин, Ильдар Абузяров и Евгений Шишкин, не говоря об издающих книги по нескольку раз в год Иличевском, Крусанове, Сенчине, Пелевине, Славниковой, Полякове.

Обнаружил на одном из сайтов2 реплику о Дм. Ермакове из уст совсем стилистически и жизненно-творчески другого писателя, москвича Виталия Пуханова: «Ермакову удается социальная проза. Прекрасный русский язык в его рассказах – средство, отступающее на второй план. Ситуации, отражаемые прозаиком, зримы и реальны, и этого Ермаков добивается тем, что оставляет за литературой ее главное достоинство: превращать вымысел в реальность – более убедительную, чем сама жизнь».

Всё верно сказал наш сотоварищ по поколению и соавтор по Антологии современной литературы России «Наше время».

2 www.ijp.ru/razd/pr.php?failp=00209900061

«Тень филина» Дм. Ермакова – роман другой. Первое отличие – негородская история. А как же должно быть иначе, если до семидесятых годов двадцатого века 65% жителей СССР жили в деревне. А в начале того же века все 85%. О деревенской жизни простых людей давно не писали с исторической перспективой. А может современным городским уроженцам не по зубам крепкий, хотя и полусгнивший орешек? Дм. Ермакову известна деревенская жизнь не понаслышке. Родившийся и живущий на Вологодчине, он в последние годы сжился с ней как никто другой. Так судьба решила, что он, обозреватель местной районной газеты «Маяк», знает о жизни села почти всё: и лицевую, парадную её мину, и изнаночную штопаную-перештопаную, засаленную местами и вытертую до дыр подноготную.

И хотя это первый роман Ермакова, но написано им за почти 20 лет литературной работы и напечатано много рассказов и повестей в различных российских и заграничных журналах и альманахах. Возьми какое-то издательство в работу архив Ермакова, так многотомное собрание получилось бы на пользу всем.

Ретроспективная картина жизни вологодской деревни, а точнее Красного берега с деревенькой Ивановкой, на котором с языческих времен лежал на вершине высокого берега Марьин камень, и села Воздвиженье с церковью, для местных жителей, воплощавшего в себе всё: веру, власть, образование и примеры из городской жизни. Как вариант: жизнь дворянского рода Зуевых; их глазами мы увидим несколько другой, почти современный культурный срез – с чтением книг и ведением дневников, знание нескольких иностранных языков, например. Это братья Зуевы осознанно примут участие в защите Севастополя (что-то подобное было в девяностых годах в Приднестровье и Осетии) и героически погибнут за веру, царя и отечество: старший – со знаменем в руках во время штыковой атаки. И параллельно ознакомимся с внутренними метаниями этих людей, выросших нравственно не только на примере героев 1812 года, но и декабристов: «Я утратил ту наивную чистую веру, но не приобрёл веры иной. Потому что вера в прогресс и соцьялизм – не есть вера, а есть убеждение, причём уже поколебнувшееся во мне…»

Многовековая история крестьянского рода Игнатьевых не прекратилась ни во время Первой мировой и Гражданской, ни в революцию, ни при репрессиях советского периода и коллективизации, ни в бойне Великой Отечественной, ни в годы ельцинского дикого капитализма. Хотя слагается летопись Игнатьевых в основном из судеб мужчин.

Именно мужчинам придёт в голову вернуться в родную заброшенную деревню: кто в ожидании смертного часа, кто в думах о будущем детей, кто из возникшего вдруг ощущения необходимости обретения смысла жизни. Ну, не в коммерции же его искать? Ни в наёмном батрачестве на хозяина, совсем не важно какой он национальности? Ни во власти же, оболгавшей всё и вся вокруг, и ежедневно оправдывающейся перед собой самой?

В романе несколько замечательно организованных неожиданностей. Читателю удаётся познакомиться с записями почти 150-летней давности в дневнике Николая Зуева (мы цитировали уже отрывок из него). И прочитать его не только глазами самого автора, но и его потомков накануне революции, и потомков из рода Игнатьевых – один из них станет профессором, историком.

Читатель, вместе с правнуками Игнатьевыми найдёт на чердаке родового дома забытые при переезде в город письма прадеда Семёна времен Первой мировой и ответных ему из дома.

«Здравствуйте, любимая мамаша Аграфена Ивановна. Шлю Вам сыновнее почтение и низкий поклон. И прошу Вашего родительского благословения, которое может существовать по гроб моей жизни. Мама, письмо Ваше, что говорили Вы дочери моей Полине, получил, за которое Вас благодарю. Еще больше благодарю Вас за гостинец. Я, слава Богу, живу хорошо, милая моя мамаша. Вы не тоскуйте обо мне. Вот уже три месяца, а точно вчера, я вижу тот день, когда прощался с тобою и со всеми родными. Теперь я знаю, что при разлуке любовь разгорается. Я скучаю, но тешу себя надеждой на встречу со всеми родными, которым и шлю свое благословение, а дорогой жене  Вере Егоровне низкий поклон и целование. За сим прощаюсь. Ваш незабвенный Семён Васильевич Игнатьев».

И если в первом случае мы можем лишь подивиться тому, как столетьями вымирали дворянские семьи, оставляя по себе лишь эпистолярную память, интересную скорее профессиональному исследователю, то обретение писем и подготовка издания их отдельной книгой для потомков крестьянского рода Игнатьевых становится тем звеном в разорванной цепи межродовых отношений, которую выдумать писателю, конечно, можно, но чаще это звено сцепляет, спаивает сама жизнь. А уж смогут люди удержать кажущееся несоединимым из-за личных обид или ошибок, совершенных по гордыне, тут воля их. У Дм. Ермакова воссоединение происходит, может потому, что герои его много раз теряли, кажется, искомое, обретённое уже навсегда ими счастье, но не прекращая искать, заново находят тропинки к нему.

На фоне видимого благополучия рода Игнатьевых, проходит судьба односельчанина Сергея, разухабистого в молодости загуляя, спьяну убившего стариков. Это ему выпадет уйти в тюрьму в одной стране и вернуться в другой, когда осуждающие его поступок люди и сами учились грабить и убивать, а само слово «грабеж» стало называться банковской операцией или коммерческой сделкой, узаконенной вопреки совести и традициям человеческой жизни новой конституцией. Очень в тему у поэтессы Инны Кабыш есть стихотворение, в котором герой Максим Горький в последние часы своей жизни изучает сталинскую Конституцию. Поэт абсолютно резонно спрашивает: неужели он и правда считает эту книгу основным законом в жизни?

В одном из современных несколько раз выдвигаемых на различные премии романов подобный Сергею герой (бывший городской парень) глупо погибнет. В первый же день по возвращении с зоны его зарежут при попытке доказать деревенским: кто главный. Совсем не понимает «герой», что и время стало другое, и людям убить человека ничего не стоит, греха-то они в виртуальном мире не ведают. Так же как нет для них ни законов как таковых, ни «людишек в законе».

Сергей, вернувшись на родину в который раз после очередной отсидки, осядет в Воздвиженье. И будет один восстанавливать разрушенную церковь (у Ермакова так естественно всё переплетается в жизни людей и истории России, что если даже не сказано ничего про это, но думается, например, что предки Сергея строили эту церковь, и, может быть, тоже не без греха были). Образцово-показательный его пример многим увидится неестественным, если не замечать жизнь миллионов россиян, участвующих в восстановлении монастырей, строящих, казалось бы, в Богом забытых местах часовни и церкви, находя для этого и время, и средства. Да просто уходят в монастыри, не желая участвовать в творящихся в стране и мире низостях.

Мне иногда и самому верится, что наш родительский пример позволит детишкам разобраться: где добро, а где зло чуть раньше «точки невозврата». Что их обращение к родовой памяти породит желание жить на родине, вернуться и восстановить деревню, выкупить проданные за бесценок земли и в итоге заставить власти уважать свой народ.

Именно такая деятельность, пожалуй, и сможет спасти не только русский народ, но и саму страну.

Не хочется, чтобы Дм. Ермаков показался читателю этаким «пушистым» правдолюбом (да и я с ним за компанию). Не удастся нам определить, кто же из героев хороший, а кто плохой. История многих ещё только совершается, а оценка плодов жизни предыдущих поколений настолько разнится даже на страницах романа, что каждому автор предоставляет возможность выбирать близких его сердцу героев самостоятельно.

Чтобы глубже понять идеи и направление мыслей автора (роман приоткрывает свет на очень многие биографические страницы из жизни писателя и его философские взгляды), посмотрим, что он высказывает о произведениях своего коллеги, прозаика Анатолия Байбородина: «Какое же оно, в чём оно – счастье? "Счастье: народился я на Божий свет поздним и непутёвым парнишкой… Счастье: рос я впроголодь… а посему ведаю цену хлеба… Счастье: жили мы в стуже и нуже, но бедность и породила жажду выбиться в люди… Счастье, что в многодетной бедной деревенской семье сызмала заставляли вкалывать от зари до зари… Счастье: отец мой... гонял меня как сидорову козу… Счастье: смолоду и до зрелости не ведал я телевизора – душегуба… Счастье: …вокруг меня и во мне звучал мудрый и украсный народный говор…" Прочитал я это и подумал – да ведь это счастье едва ли не каждого… Но это счастья,.. которые только оглядываясь и понимаешь, их сначала прожить, а то и пережить, надо… И ещё счастье писателя: "Счастье: не выбился я в именитые писатели и с нуждой не разминулся – при знаменитости и сытости, да при тугой мошне, языческие пороки мои, обретя дикую степную волю, быстро бы спалили душу мою. А пока душа мается меж Божиим Светом и лукаво искусительной тьмой…" "Душа мается" – это, наверное, необходимое для писателя (и всякого честного человека) условие…» (Дмитрий ЕРМАКОВ, «Счастливый человек».)

Эти потаённые мысли вот только так в разговоре о другом писателе и выскажешь.

Не обошёл своим вниманием автор и революционеров и жандармов – оба персонажа очень даже милые люди, понимающие по-разному свой долг на службе отечества (без ёрничества пишу). Потому и встретятся опять в финале своих жизней оба персонажа в камере-келье приспособленного под тюрьму монастыря, чтобы ещё раз подтвердить неразделимость, общность народной судьбы, невозможность определить с кондачка (т.е. при жизни) правых и виноватых.

Жандармский офицер Сажин – ко всему прочему – ещё и краевед, изучающий языческую старину, написавший статью о Марьином камне: «Так что же за люди жили на месте нынешней "краснобережной" деревни Ивановки (название явно "молодое"), следы древней культуры которых удалось мне обнаружить? Неподалёку от деревни, на возвышенном берегу реки, называемом в  той местности "угор", на самой верхней точке этого угора, есть полянка окруженная лесом. Поляна эта, смею предположить, искусственного происхождения, то есть, когда-то на самой макушке угора деревья были специально вырублены. Посреди поляны и сейчас лежит огромный камень, именуемый в народе – "Марьин камень"».

Тема народных традиций и обрядов находит отражение в воспоминаниях почти всех героев во все века действия в романе. Из разных уст мы узнаем и про свадьбы, и про гулянья, слушаем песни, частушки и прибаутки, городские романсы. А как без этого? Жаль утерянное, особенно, когда видишь, что оно куда как богаче внутренним наполнением, ассоциативным планом (чего не поумничать, если образование позволяет?) нано-виртуальной жизни, даже в 3-D.

Ещё одной неожиданностью станут страницы из Жития блаженного Николая Краснобережского: «… Откуда явился в места наши угодник Божий Николай, прозванный позже блаженным Николаем Краснобережским – достоверно не известно. По словам одних – монах Троице-Сергиевой лавры, по другим словам – из самого Киева пришел. Достоверно известно, что был он монахом в иерейском чине. И было это во времена правления Благоверного князя Александра Невского».

Эти строки про своего предшественника, основателя Воздвиженского прихода, жившего в тех же местах много веков назад, будут записаны последним батюшкой церкви – отцом Николаем, скрывшимся от преследований на болотах в землянке, но не избежавшего по сердобольности своей трагического финала, окормляя на лесоповале репрессированных братьев и сестёр.

Кстати о «времени» как категории. Дм. Ермаков, ведя вроде бы неспешный разговор, умело регулирует скорость событий. И если внимательный читатель приглядится, то заметит, что чем дальше от нас события, тем медленнее течёт время. А кроме этого, и событий происходит в единицу его куда как больше, чем в нынешнем, только на первый взгляд мчащемся стремительно. Ничего «исторического» руками тех же героев не происходит в наши дни. Незаметно для мировой истории один ферму для себя и потомков строит, другой храм восстанавливает, грехи свои и чужие замаливая, кто-то в «горе от ума» на земли изначальные потянулся, разглядев, наконец, что в городе смерть для души человеческой. А что же вокруг них творится? А есть и власть, которая, судя по статьям и очеркам Дм. Ермакова, блаженствует, бесчинствуя (почитайте его жёсткую речь «Дармоеды»), и кризис не обошёл стороной новоявленного фермера, и законы «ты мне – я тебе» никто не отменял, как оказывается, несмотря на развитую демократию. Но жизнь, как таковая – изначальная, природная, в описываемых автором наших днях, заметна лишь на ярких картинках детских впечатлений маленьких героев: Маринки и Мишки. Парнишка путешествует в Москву, впервые живёт без света и всего прочего городского благообразия в деревеньке предков, знакомится с дочкой фермера, у которой под крыльцом, как в сказке, свои собственные… лисята, она от батьки их припрятала, хотя и таскает лисица, почём зря, цыплят на прокорм.

А ещё заметно изменилась природа: позаросли поля, возделываемые прежде, подмяла она под себя деревеньки одну за другой. Реки, словно освободившись от человеческой узды – встрепенулись да и посносили, где мосточки, а где и пристаньки, и текут себе на свободе, смывая с берегов полуветхие лодки, отражая не огоньки домашние и взгляды людские, а лишь извечные ночные светила. (Лирика всё это, скажут современники мои, и будут правы. Исконная лирика чувств.)

Опять про «время»… И задумался я, оглянувшись на свою жизнь: «А, может, и правда нет времени-то вообще, а есть только перемещение в пространстве?» Т.е. меняется само пространство. Вот уехал герой из деревни учиться-работать в город или в тюрьму посадили, одна картинка бытия: добротные дома, бодро бегущие по дорогам машины и комбайны, стада, выгоняемые на пастбища. Вернулся спустя каких-то двадцать лет на то же место – нет ничего: ни стад, ни домов, ни жителей… А было ли то время, которое он с таким сладостным трепетом вспоминал все промелькнувшие годы?

Было! И тут Дмитрию Ермакову удаётся нам доказать, что только потому мы дожили до нынешнего «сегодня», что было у нас в жизни и судьбе это светлое и горькое, называемое Родиной (место и время) и Историей (промежуток времени на конкретном месте в пространстве).

А когда Ермаков в одной из своих статей негодует, что обозвали деревеньки, села и поселки – сельскими поселениями, так мне вспоминается народное «лишь бы в печку не сажали». Обозвали и отстаньте. Дайте вы пожить по совести, а не по вашим толерантным законам про обязательное наличие клозетов в лесу и сексуальное воспитание в детских садах, про средства половой гигиены (с введением которых рождаемость совсем приблизилась к нулю, а говорилось и мечталось совсем о другом).

С тем, чему и как мы будем учить наших детей и где им жить, сколько иметь нам этих самых детей и домашней живности, сколько, в конце-концов, покупать у власти электричества, если вдруг захотим – разберёмся сами.

Называется моя деревенька – поселением, так им этого мало. Правильно сказал Ермаков, является она на самом деле: зоной, резервацией, в которой жить нас обязуют по их, морально и исторически чуждым законам.

А то, что в финале романа автор выстраивает некоторого рода идиллию, мол, всё будет хорошо, вот мы потихоньку поднимаемся с колен, и урожайчик в этом году снимем «слава Богу» и по кредитам начинаем расплачиваться, и бывший убийца и вор, в монастырь «уйдя», храм восстанавливает, и детишки, наверное, вырастут в любви к природе и своей истории… Понимаю, что для своего смирения и из любви к нам он это пишет. Не хочет он и последние надежды развенчать, как это в большинстве книг происходит.

Не согласен я с автором романа. Хочется правды (хотя и сам всё знаю без него), которая не про это, а про «дармоедов» и «резервации», про отключаемый по желанию спекулянтов свет на стратегических объектах – не важно, ферма, коровник или атомная станция это, про захват бандитами чужого бизнеса, про развал образования и уничтожение морали.

И про всё это пишет Дмитрий Ермаков публицист, а перед нами – Ермаков романист, и хотя он, без сомнения, реалистический писатель, но на то оно и искусство, чтобы создавать новую реальность.

А вот прочтёт перед сном роман Дмитрия Ермакова президент или премьер-министр, ну, на худой конец, вологодский губернатор, и скажет: «Подать сюда этого Ермакова! Назначить советником по культуре, а лучше министром с портфелем! Уж больно хорошо у него получается одной рукой критиковать власть, а другой - потёмкинские деревеньки строить».

А интересно было бы посмотреть на Дмитрия Анатольевича Ермакова на этом посту. И «от сохи» он, почти как Миронов. И жизненный путь, и послужной список у него обширнейший (вот только в разведке и ОМОНе не служил), и опереться кроме опыта собственного у него есть на что: на веру православную предков, на ежегодно обрабатываемую собственными руками землицу вологодскую, на память о постоянном отсутствии свободных средств к существованию, о долге своём отцовском перед детьми, которым он совсем недавно подарил цикл сказок про вологодские кружева, столь умело сплетаемых его женой, да талантом его Господь не обделил, да и сердечко у него отзывчивое…

И тут мы скажем слово «Сон».

Именно так называется вставная главка – «Сон Александра Васильевича Игнатьева»… деда того Мишки, что на лисят смотрел, и который то самое светлое будущее увидит, для существования которого, судя по всему, все описываемые Дмитрием Ермаковым мучения предки и претерпели. Во сне этом мы на все наши несогласия с авторской позицией разом найдём ответы и примиримся раз и навсегда.

Читая «Сон», вспомнились мне гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки». Некоторая неестественность мира, в котором черти и священники, царицы и ведьмы соседствуют, под пером Николая Васильевича стирается и обретает реальные черты.

В «Сне» всё наоборот – в будущем, в котором всё идёт по новым мировым законам (уже существующим частично сегодня), люди не работают, а лишь потребляют и развлекаются, все национальные черты стёрты и представлены лишь в виде этнографических музейных поселений – увеселительных центров: «В "русской" деревне девки в сарафанах да кокошниках хлебом-солью встречают, можно и в церкву войти, свечку перед иконой поставить – желание загадать, а если под ту же икону подлезешь (она на специальном столике стоит) трижды – то уж обязательно желание исполнится. Всё это объясняет доброжелательная женщина-экскурсовод в скромном платочке. А после церкви можно и в резиденцию Деда Мороза зайти – тут он с накладной бородой и красным носом на троне своём и сидит. А неподалеку и избушка Бабы Яги… Можно и в баньку с веником (для желающих и с теми же девками, что в сарафанах и с хлебом-солью встречали). А ещё и "праздник коровы" либо "праздник печки" в той же "русской деревне" устроят с частушками и дракой – веселись, народ, приобщайся к русской культуре…».

Работать запрещено на основании "закона о непроизводстве". Труд в любом виде самое страшное преступление, за которое человека превращают в киборга и отправляют в «производственные зоны». Но есть в этой реальности абсолютно гоголевская мистика: существует, вопреки всем человеческим знаниям и законам, территория, не имеющая чёткого места нахождения, называется она - Россия. На этом «летающем» острове всё по-прежнему: «Конечно, это очень небольшая часть бывшей России – то ли несколько деревень, то ли какой-то город. И живут там люди – русские, хотя среди них есть представители всех рас. Живут, как хотят – пашут землю и выращивают хлеб, охотятся и ловят рыбу, рожают детей, учатся в школах, читают книги. Ходят в церковь, православную, конечно же… Каким-то образом туда, в Россию, попадают люди, "подвергшиеся принудительному изменению", то есть, вроде бы, превращённые в животных-роботов, но они живут там, в России, как самые обычные люди… В Россию постоянно засылаются агенты мирового правительства, но – успевая передать какую-то информацию, вскоре сами становятся русскими… Предпринимаемые мировым правительством военные акции против России не приводят ни к какому результату. Она неуловима – то объявится где-то на севере Евразии, то в Индии, то в Южной Америке… Но везде это одна и та же Россия – Русь. И жизнь-то в ней совсем не сахарная – деревенская, трудовая… И каким-то образом, без всякой внешней информации – не говорят о России ни всемирное телевидение, ни газеты – о ней узнают и находят безошибочную дорогу в неё все "труждающиеся и обременённые", а такие, несмотря на почти полное освобождение от всякого труда, на, казалось бы, полнейшую "свободу" и "демократию" всегда находятся. И ведь знают мировые правители (о, они умны, они многознающи), что их мировая империя рухнет, понимают (о, они всё понимают), что как бы ни трудились их учёные над проблемой продления жизни, а умирать придётся… А Россия всё равно останется, а русские, кто бы ни были они по земной своей национальности – истинно бессмертны… И от этих знаний и понимания – ещё больше ненавидят Россию…

Всё это, только ещё более чётко, зримо, узнал в своём сне Александр Васильевич Игнатьев. Он будто прожил в себе жизни миллионов людей, он сам был каждым из этих миллионов. Он и проснулся с таким непонятным чувством… И увидел внука своего Мишку – тот сидел у окошка и глядел на улицу, где начинался новый день. И в нём, в этом светловолосом мальчишке, увидел и своего отца, и деда, и сына, и будущего правнука – ту самую Россию, но не во сне, а наяву».

Только здесь мне стало ясно глубинное желание автора примирить нас с самими собою, с нашей историей, друг с другом, вопреки пожирающей наше сознание лукаво искусительной тьмой гордыни. Примерить во имя чего? Во имя «той самой России»… в которой спасение наше и жизнь. А больше ничего не было и нет – вспомните слова Пушкина. Он – «наше всё», этого пока никто не отменял.

Настало время высказаться и о загадке названия романа. Именно оно долгое время оставалось для меня непонятым. Ну не детективный же роман писал Ермаков? Вроде и во вставных лирических отступлениях птица филин прописана вполне чётко, как метафора вечности, носитель памяти веков. Но почему «тень»? Ведь филин вечно живой? Да, появляются после его лёта «тени прошлого», оживает для некоторых избранных героев память их предков. Их глазами видят они события далёких лет. Но почему некоторым?

И помог мне в расшифровке один из героев романа. Появляется на страницах дневника Зуева поэт Константин Батюшков. И с этого момента всё встало на своё место. Известно, что рассказывал Дельвиг Пушкину, как умопомрачившийся Батюшков в комнате своей на окне написал слова «Ombra adorata», ставшие позже в русском варианте строкой пушкинского стихотворения «Заклинание»: «Явись, возлюбленная тень!». Т.е. филин в романе не страшилище, а хранитель и проводник в наш мир из мира «возлюбленных теней»…

На этом, извинившись перед читателем за обширное цитирование, и завершу свои размышления над страницами романа «Тень филина» Дмитрия Ермакова, мастерски превратившего вымысел в будущую и прошлую возлюбленную реальность – в Историю, потому что: «в одно мгновение неисчислимое количество событий становится историей. Мгновенно».