Василий Киляков

                                     «Маг»

         Несколько лет назад возвращался я из командировки из города Омутнинска, что под Вяткой. В поезде было уже темно, по-зимнему. В купе ехал старый военный, направлялся в областной госпиталь инвалидов войны. Он стонал от ран. Разговорились, выпили. «Ох, сколько греха на моей душе…» - заговорил он. Это показалось мне значительным. Он все молчал. А когда выпили еще, рассказал, что служил в войсках НКВД (МГБ), расстреливал преступников. «Ой, как они кричали…»

         Что он знал, что чувствовал? Что чувствует человек, способный убить, хотя бы из самых благих побуждений? И что он испытывал тогда, счастлив ли он был «высоким» своим назначением палача в оперативном отделе НКВД? Слежка, охрана высоких чиновников, аресты, выполнения приговоров.

         - Нам говорили, у вас работа настоящих мужчин: вы на передовом фронте борьбы с врагами народа. Вас не забудут, и имена ваши запишут в золотую книгу памяти народной…

         Где-то читал я, что называли их в ту пору магами. Почему именно так – «маг»? Неизвестно. Может быть, потому, что только им дана была такая власть – за долю секунды перевести человека в мир иной, неподвластный уже мучителям и истязателям… Тогда действительно – маг.

         Он был желт лицом, с массивными руками и тонкими бескровными губами. Теперь это был не герой, это был калека, жизнь отдавший за счастливое будущее страны, проживший с величайшим напряжением нервов и сил, он даже не женился, так и прожил бобылем, - и что в результате? Можно ли достоверно вообразить весь ад этой жизни, ту степень преданности, может быть, даже фанатической преданности во имя идеала будущего счастья людей? «Нет, - думал я, - пожалуй, эта жизнь покруче даже и подвигов Павки Корчагина…»

         Наверное, самые страшные преступления совершаются под покровом самых благих намерений, такова сущность человеческая.

         - Даже кресты стояли там, в монастыре, где и расстреливали, а я, деревенский парень… - говорил он.

         Убивали и сжигали ночью, чтобы не было видно дыма. В жертву палили с четырех сторон из отверстий в щитах, из наганов. Человек, не ожидавший ничего, падал как сноп. Затем труп клали на носилки и отправляли в печь. Печь топили мазутом…

         Я смотрел на него со страхом и недоверием, а он рассказывал. Душегубка была в храме с крестами, пол выложен чугунными плитами, печь с железными дверями. Стальные носилки на роликах. В углу – бронированные щиты стальные, изогнутые, в рост человека, с отверстиями на уровне глаз.

         - Сейчас многие говорят и пишут о пытках следователей-садистов: иглы под ногти, подвешивали за ноги, прибивали ладони к нарам и т. д. Все это ерунда. Если об этом становилось известно начальству, следователя отстраняли. Единичные факты… Вы видели человека из одиночки? Я был общительным, активным комсомольцем, а тут надо было быть одиноким…

         Он замер в угрюмом раздумье. Передо мной было лицо необычайно честного, даже благородного человека, смертельно усталого и, тем не менее, еще живого. Он не верил до конца, как страшно обманула жизнь его, что она с ним сделала. Видимо, он старался не понимать этого, не думать об этом. А может быть, его держал на этом свете страх грядущих мук? Наказания? Не знаю…

         - О Сухановской секретной особорежимной тюрьме в Подмосковье близ города Видного и теперь нигде не прочитаешь. Мало кто знал. Узников привозили на машинах «Молоко», «Хлеб» или «Мясо». Тюрьма в монастыре Екатерининском, пустошь. Метровые стены, кельи… Возле деревни Суханово. К 1937 году – отдали органам НКВД. Нам говорили, что сидят здесь особо опасные государственные преступники. Политические.

         Налили еще. Он посмотрел на меня сквозь налитую рюмку, вприщур. Стало не по себе. Потом, зажевывая зеленым луком, продолжал:

         - Главная задача надзирателя – следить, чтобы преступник не покончил с собой. Тюрьма была, - он говорил «турма», «на турму…», - следственный изолятор. Редко, кто там оставался больше двух недель. Следователи были шустрые – обрабатывали за две недели… Темные, знаешь, монашеские кельи, полтора на два, не выпрямиться в полный рост. С тридцать седьмого по пятьдесят третий была тюрьма. Это Ежов. Он основал. На его портрет чуть ли не молились. И его же арестовали… Представляешь, если там, наверху, предатели, то как же мы присматривались друг к другу… Нет, моя жизнь не всякому была бы под силу.

         - А война?

         - А что война? Когда началась война, Сухановскую эвакуировали. Я попал в дивизию особого назначения НКВД. Сколько пережил, на пределе сил, страха, ненависти к врагам… Даже в самих органах продавали друг друга, искали врагов и находили. Я постарел… Это сейчас стали говорить, а тогда молчали. «Палачи»… Мы и есть палачи. Но ведь мы тогда врагов народа расстреливали. А что имели? Кормили плохо. Ну, может быть, чуть лучше, чем рядовых. А в камерах все культурные, умные люди. Политические. Бывало, за этой ширмой напускной культуры и врага народа-то не разглядишь, а он – враг… Вот когда выводил человека из одиночки – в его глазах, во всем облике чувство облегчения, благодарности. Первое время и самому становилось невтерпеж, слеза наворачивалась. Там, в ожидании, сходили с ума, разрывались души. Теперь вот опять вся эта писанина о пытках, ярком свете в камерах, в глаза, в лицо, вынужденные ночные бдения, - что де вот и спать не давали. Такая пытка… Ерунда все это. Очень редко, редчайшее явление, вынужденное… И все же, я тебе вот как на духу скажу: самое страшное испытание – одиночка. Кто долго просидел в одиночке – как правило, конченые люди. Морально уничтожены. Иногда думалось: избавить человека от страданий – разве это нет помилование?

         - Кто бы что ни говорил, куда бы ни гнули политики… - поспешил я вставить: хотелось раскрутить, развертеть на признание этого необычного человека. - Что бы там ни говорили и даже что бы и в самом деле ни вытворяли эти враги народа – они же были люди, человеки, хотя их и не считали за людей…

         Он посмотрел на меня мрачно, он разгадал мой маневр, он не поддался, и я почувствовал в этом человеке какое-то сверхчеловеческое, дъявольское чутье, и стало жутко.

         - …его ставят в известность, но он не знает еще своей минуты, все еще на что-то надеется. Ведь, что ни говори, а всех объединяет что?

         - Бог.

         - Надежда. Надежда на домового… Были слабые, сломанные, умершие и душевно и физически. А были и настоящие человеки, позавидуешь. Держались гордо, холодно, с презрением смотрели, чувствовали, что вот-вот… Таких пытались сломать сами: «жареное мясо», «пыль останется»… Перед такими чувствовал себя призраком. Призраком смерти. Иногда во сне из меня выходит душа. Девка в белом, с прозрачной кожей, и забирается в объятия обреченного… Теперь душегубки электрические: включил рубильник – и нет человека. Впрочем, какая разница. И вот, знаешь, что самое нелепое? То, что я убивал других, а получилось, что себя убил. Верил в счастливую жизнь для людей, боролся для этого, а теперь езжу в госпиталь и вижу, как страшно я обманут. В госпитале все развалено, даже шприцев нет, а по телевизору каждый день одно и то же: эти довольные «чикагские мальчики», сыновья тех, кто обворовал, опустил и унизил меня, заставил побираться на старости лет. Эх, мне бы еще пяток патронов… на этих выкормышей-олигархов, с лоснящимися рожами, туда, ко мне, в одиночку…

         Вышел он на ночном полустанке, я осмелился и спросил, боится ли он смерти.

         - Нет. Но у меня есть одно желание…

         Он так и не сказал – какое. Каждый год он ездит в этот госпиталь для участников войны. И вряд ли инвалиды, встречающиеся с ним там, знают, с кем имеют дело.

         - Да здравствует товарищ Сталин! – воскликнул он из темноты полустанка.

         И еще он рассказывал, как хотел исповедоваться и не смог…