ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ КАПИТАЛИЗМА

Беседа доктора философских наук Михаила Черникова

с известным левым интеллектуалом, содиректором московского Центра новой социологии и изучения практической политики "Феникс" Александром Тарасовым

М.Ч.: Александр Николаевич, вы, на мой взгляд,  являетесь  одним из наиболее значительных представителей социально-политической мысли современной России. В то же время ваше творчество в нашей стране не очень известно широкой публике.  Безусловно, основной причиной такого положения дел является ваша принадлежность к лево-радикальным интеллектуалам. А лево-радикальная, то есть, как вы сами отмечали, –  доходящая до корней и, соответственно, потрясающая основы – мысль, не была привечаема ни в рамках СССР, с его номенклатурно-коммунистическим режимом, ни в рамках постсоветской России, с ее прокапиталистической ориентацией.  

Однако я убежден, что концептуальную позицию антибуржуазной интеллектуальной стратегии нельзя замалчивать, нельзя скрывать.  Лево-радикальная мысль также должна участвовать в современной борьбе идей, и именно поэтому вам – ее полпреду – надо быть услышанным. Этим пафосом и обусловлено наше интервью, в котором мы намерены поговорить о вашем видении того, что происходит сегодня с миром в целом и – особенно – с Россией, судьба которой всех нас так волнует.

А.Т.: Я бы также отметил, что внимание к левой мысли надо рассматривать не только как демократически политкорректное разрешение принять участие в концептуальном разговоре всем участникам современного интеллектуального поля. Важно и то,  что сегодня  происходят процессы, когда вновь становится возможным говорить о глобальной антибуржуазной стратегии.

М.Ч.:  Действительно, это весьма существенное замечание. Не могли бы вы пояснить свою мысль и поподробнее остановиться на судьбах антибуржуазной стратегии в ХХ веке?

А.Т.: На протяжении XX века антибуржуазная стратегия, основанная на глобальном видении и классовом подходе, предлагалась всего два раза. Первый раз она была предложена большевиками, хорошо понимавшими, что судьба Русской революции зависит от революции мировой, что никакое «построение социализма в одной отдельно взятой стране» невозможно, и сознательно делавших ставку на мировую революцию. Для осуществления этой цели, собственно, и был создан Коминтерн.

 Первоначально мировая революция мыслилась как революция в развитых европейских странах, но довольно быстро большевики перенесли свое внимание на страны «третьего мира», в первую очередь на колониальные и полуколониальные страны Азии.

 Эта стратегия была отброшена после контрреволюционного сталинского термидорианского переворота. Пришедшая к власти в СССР в ходе этого переворота мелкая буржуазия (конкретно – чиновничество, а по социальному происхождению в основном – мелкая сельская буржуазия) ни в коем случае не была заинтересована в продолжении революции, в революционной борьбе и в неизбежно связанных с нею рисках. Как всякая буржуазия, она стремилась к стабильности.

В конечном счете, революционная стратегия классового конфликта была заменена контрреволюционной стратегией. Классовая позиция была заменена государственной, то есть противостояние классов и их политических представителей было заменено противостоянием государств и – позже – противостоянием военно-политических блоков (НАТО против Варшавского Договора, Запад против Востока и т.п.). Это явилось откатом к классической политике (т.н. Realpolitik), всегда проводившейся на международной арене государствами, основанными на классовой эксплуатации.

Утвердившийся в СССР (а позже и в его сателлитах) общественный строй (я его определяю как суперэтатизм), основанный на сочетании индустриального способа производства с государственной собственностью на средства производства, будучи парным и в подлинном смысле слова альтернативным капитализму  в рамках одного – индустриального – способа производства, объективно был ориентирован на включение в единую с капитализмом мировую экономику, на мирное сосуществование, а не на войну до полной победы.

 Надо сказать, что советская верхушка уже со времен сталинизма была готова отказаться от противостояния с буржуазным миром, но не могла этого сделать как раз из-за позиции буржуазного мира: экспроприация средств производства у частных собственников настолько испугала буржуазию и послужила настолько опасным примером, что отказ от конфликта между СССР и капиталистическими странами мог быть основан только на возвращении экспроприированной собственности ее прежним владельцам и показательной экзекуции экспроприаторов. Понимание этого заставило сталинское, а затем и постсталинское руководство продолжать государственное, военное и идеологическое противостояние с Западом, тем более что апелляция к Октябрю 1917 года была единственным основанием легитимности этого руководства.

М.Ч.: С вашей точки зрения, отказ от стратегии на мировую революцию и переход СССР на почву государственного, геополитического противостояния был ошибочен?

А.Т.:  В стратегической перспективе – безусловно. Советский Союз проводил хорошо известную из истории классовых эксплуататорских обществ стратегию, основанную на государственной мобилизации, то есть, в конечном счете, на материально-техническом противостоянии наличных сил и ресурсов (включая военную и людскую силу). Очевидно, что СССР (даже с сателлитами) был слабее (имел меньше ресурсов), чем остальной мир (мир капитализма). Кроме того, по причинам идеологического характера (поскольку советская суперэтатистская верхушка вынуждена была пользоваться чуждой себе социалистической идеологией как прикрытием) СССР не мог так откровенно грабить и эксплуатировать страны «третьего мира», как это делал Запад.

 Следовательно, поражение СССР с союзниками в этом глобальном противостоянии было лишь вопросом времени. Это и произошло в начале 1990-х,  вскоре после того, как на Западе возникли ТНК с объемом капитализации, превосходящим объем капитализации СССР. Надо понимать, что в мировой экономике Советский Союз выступал как одна огромная монополия, которая была вынуждена – в отличие от западных монополий – конкурировать со всеми по всем видам продукции, во-первых, и тратить огромную часть прибыли на поддержание вооруженных сил и социальные цели, во-вторых.

М.Ч.:  Второй в ХХ веке  пример   сознательного применения глобальной антибуржуазной стратегии вы уже связываете, насколько я понимаю, не с Советским Союзом?

А.Т.:  Да, второй раз глобальная революционная стратегия в XX веке была предложена Эрнесто Че Геварой в его знаменитом «Письме на Триконтиненталь». Напомню, что в этом письме Че провозглашал США врагом человечества, призывал к созданию «двух, трех, многих Вьетнамов» в странах «третьего мира». Для чего? Во-первых, чтобы отрезать империалистические страны от расположенных в «третьем мире» сырьевых, энергетических и экономических баз империализма, и, во-вторых, чтобы втянуть империализм в такое число локальных военных конфликтов на территории капиталистической периферии, которое заставило бы империализм надорваться экономически.

Эту стратегию Че предложил всем противникам империализма, включая, конечно, и советское руководство. Не испытывая к тому времени никаких иллюзий относительно СССР, Че тем не менее понимал, что объективно – пусть даже вопреки воле советской номенклатуры – СССР являлся противником западного империализма. Вполне естественно, что контрреволюционное  советское руководство,  как и следовало ожидать, отвергло стратегию Че как «авантюристическую». Нет сомнений, что в конце 60-х – начале 70-х годов советская номенклатура как социальная группа уже готовилась к тому, чтобы стать не только управленцами, но и собственниками, то есть к отказу от чуждой себе социалистической идеологии и к включению стран Восточного блока в мир капитализма.

М.Ч.: То есть вы считаете, что отвергнутая советским руководством стратегия Че Гевары, направленная на подрыв империализма извне, является достаточно эффективной?

А.Т. Ну, во-первых, надо сказать, что в отличие от советского блока сами империалисты по достоинству оценили такого рода стратегию. Не случайно Збигнев Бжезинский позже цинично признавался, что во времена Рейгана именно стратегия «два, три, много Вьетнамов» была сознательно применена Вашингтоном против Советского Союза:  СССР заставили втянуться  –  с разной степенью вовлеченности  –  в целую серию конфликтов по всему миру  (Афганистан, Польша, Эфиопия, Ангола, Мозамбик, Камбоджа, Никарагуа) для того, чтобы советская экономика надорвалась. Стратегия Че, как и следовало ожидать, оказалась успешной.

 Кроме того, элементы такого рода стратегии активно использовались США для дестабилизации левых режимов.  Например, де-факто партизанская война, развернутая руками ультраправых в Чили при Альенде, направленная на уничтожение народнохозяйственных объектов и, в первую очередь, инфраструктуры (подрывы мостов, дорог, линий электропередач и электростанций, шахт и т.п.), быстро создала экстраординарные экономические проблемы. В результате возникло недовольство режимом Альенде у значительной части населения, что, в свою очередь, повлияло на успешность военного переворота  11 сентября 1973 года.

 Экономическое эмбарго, направленное на лишение неугодных Вашингтону режимов притока ресурсов и товаров извне, широко использовалось и используется до сих пор Соединенными Штатами в качестве орудия дестабилизации.

 Перенос боевых действий на территорию противника («экспорт контрреволюции») был успешно опробован в Афганистане (с территории Пакистана), Мозамбике (с территории ЮАР), Анголе (с территории оккупированной ЮАР Намибии), Никарагуа (с территории Гондураса).

М.Ч.: Однако противники империализма столь сильнодействующих мер не применяли?

А.Т.:  Да, противники империализма нигде не пытались использовать свою территорию как тыловую базу активной партизанской войны, с которой силы революции как периодически, так и методически могли бы успешно наносить удары по классовому противнику. Нигде не проводилась массовая стратегия разрушения инфраструктуры с целью дестабилизации экономики. Никто не пробовал блокировать, парализовывать или разрушать традиционные пути, по которым материальные ресурсы «третьего мира» переправляются в «первый». Никто не пытался даже дезорганизовать работу биржи путем устройства компьютерных сбоев (хотя очевидно, что это легко сделать)! И т.д., и т.п.

Напротив, те слабые – вынужденно слабые в силу ограниченности в людях и в средствах – попытки перенести войну в метрополию, которые были сделаны революционерами в странах «первого мира», были ошельмованы контрреволюционным советским руководством, на этих революционеров были наклеены ярлыки «провокаторов», «агентов ЦРУ» (или Пекина), а затем советское руководство с удовольствием приняло логику политического врага (Вашингтона), приравняв революционную вооруженную борьбу к терроризму.

М.Ч.: Но теперь, после краха СССР, условий для проведения стратегии Че стало еще меньше.

А.Т.: С одной стороны, это, конечно, так, но, с другой стороны, надо иметь в виду, что на протяжении последних десятилетий XX века – особенно после краха СССР и Восточного блока  –  в странах «первого мира» со всё возрастающей скоростью идет процесс закрытия или консервации добывающих отраслей, сворачивается и переводится в страны «третьего мира» промышленное производство. Таким образом, материальная зависимость метрополии  от периферии становится все откровеннее, следовательно, шансы мировой партизанской войны увеличиваются.

М.Ч.: Итак, вы полагаете, что антибуржуазный потенциал сегодня сосредоточен, главным образом, в странах «третьего мира»?

А.Т.:  Надо вполне четко понимать, что капиталистическая метрополия («первый мир») уже давно превратилась в коллективного эксплуататора капиталистической периферии («третьего мира»).  За счет сверхприбылей, извлекаемых западными монополиями из «третьего мира», в странах «первого мира» производится – через систему перераспределения доходов с помощью налогов – массовый подкуп населения, в том числе широких слоев трудящихся. Это значит, что метрополия приобретает все более отчетливый характер паразитического образования – подобно метрополии в Римской империи, жившей за счет эксплуатации и ограбления провинций и соседних земель.

 Одновременно с этим правящие слои и классы стран капиталистической метрополии, сделав вывод из опыта большевистской и других революций, проводят сознательную политику, направленную на максимальное сокращение численности рабочего класса (и в первую очередь промышленного пролетариата) в странах «первого мира» – с тем,  чтобы изменить классовый состав населения, увеличить число мелких собственников и лиц, занятых в секторе обслуживания и развлечений, лиц, напрямую зависящих от интересов правящих классов и принадлежащих зачастую уже к паразитическим или полупаразитическим социальным группам. Торговцы, лакеи, проститутки и шуты вытесняют тех, кто своим трудом производит материальные блага – основу любой цивилизации.

 Это значит, что традиционная ориентация левых в странах метрополии на рабочий класс обречена на поражение: во-первых, потому что подкупленный рабочий класс не может быть революционным, а во-вторых, потому что и сам этот рабочий класс численно очень быстро сокращается, что, разумеется, ведет к падению его влияния в обществе.

Отсюда вытекает отсутствие перспектив революции в странах «первого мира» (паразиты и эксплуататоры не бывают революционерами) и перемещение революционных центров в страны «третьего мира».

М.Ч.: Возникает вполне резонный вопрос: а насколько само по себе оправдано радикальное антикапиталистическое движение? Разве не капитализм обеспечил в ХХ веке потрясающий расцвет производительных сил человечества, что позволило выйти на невиданные ранее стандарты качества жизни для достаточно больших масс жителей нашей планеты?

А.Т.: В начале XX века капитализм, действительно, был на подъеме, буржуазия – если смотреть не с национальных точек зрения, а с точки зрения планетарной – все еще была восходящим классом, нацеленным на развитие в первую очередь реального материального производства.

Однако современный капитализм фактически обозначил пределы своего качественного развития, перейдя на путь чисто количественной экспансии. Это ведет к хищническому расходованию планетарных запасов природных ресурсов, что в недалекой уже  перспективе грозит их полным исчерпанием.

Современный класс буржуазии оказался связан в первую очередь со сферой финансов, и даже внутри этой сферы – преимущественно со спекулятивным, виртуальным капиталом.

 Победа масскульта в области искусства и литературы, победа постмодернизма и отказ от научного подхода в области гуманитарных наук, победа «мультикультурализма» и «политкорректности» в социальной жизни, победа обскурантизма, религиозного фундаментализма, неолиберализма в области идеологии, все эти, характерные для сегодняшнего Запада черты – не случайность, а закономерность, связанная с паразитическим характером современного капитализма.

М.Ч.: Тем не менее нельзя не признать, что пальма технологического первенства прочно удерживается Западом.  Причем это касается как мирных, так и военных технологий.

А.Т.: Да, конечно. Техническое превосходство «первого мира» невозможно игнорировать. И речь идет не только о военном превосходстве, но и – в первую очередь – о превосходстве в области контроля над политической и общественной сценой, над организациями и индивидами, контроля за социальным поведением и социальным действием. Империализм активно разрабатывает и внедряет в жизнь с помощью спецслужб, получивших исключительные права и полномочия (для этого и была развязана «антитеррористическая» истерия), методы и механизмы тотальной слежки и тотального контроля, а следовательно, и тотального подавления.

 Правящий капиталистический класс навязывает свои правила игры через государство как машину прямого классового подавления и через «гражданское общество» – как дублирующую (формально независимую от государства) систему классового подавления. Именно поэтому стратегически верным является не дублирование институтов буржуазного «гражданского общества» и буржуазных культурных институтов, а отказ от них, замену их другими институтами – такими, создания которых требуют непосредственные задачи мировой революции. СССР после 20-х годов и страны Восточного блока совсем не случайно в культурном (и бытовом) плане были очень буржуазными: они не были революционными странами. Из этого печального опыта необходимо сделать выводы и не повторять ошибок Советского Союза.

М.Ч.: Вы критикуете СССР слева, но в постсоветской России принято критиковать СССР справа. Логика наших либералов известна: надо вернуться в русло капиталистического развития, надо опереться на институт частной собственности, в полном объеме использовать  частную инициативу, всемерно развивать демократические свободы, – и тогда Россия в статусе полноправной капиталистической страны сможет занять достойное место в современном мире. Как вы относитесь к такой логике и, соответственно, к перспективам «реставрации капитализма» в России?

А.Т.:  На самом деле то, что произошло на территории СССР, вовсе нельзя определять как «реставрацию». Правильнее было бы назвать это «вторым пришествием капитализма» или еще лучше: «вторым изданием капитализма» – по аналогии со знаменитым выражением Энгельса: «второе издание крепостничества».

В случае России правомерно было бы говорить о реставрации только тогда, когда произошло восстановление монархии (разумеется, уже конституционной, разумеется, по сути бутафорской) при наличии капиталистических отношений. Кроме того должна была бы быть проведена реституция, либо (как вариант) возмещение ущерба (пусть не полностью) за утраченную собственность. Пока этого нет, мы не можем говорить о реставрации.

 М.Ч.: Хорошо, обозначая  «второе пришествие» капитализма в Россию, будем употреблять более нейтральный термин: рекапитализация. Концептуальная суть от этого принципиально не меняется. Рекапитализация фактически возвращает Россию в лоно капиталистической мир-системы, где вплоть до 1917 года она и находилась. Фактически, если пользоваться терминологией велосипедных гонок, Россия, облачившись в майку СССР, осуществила побег из капиталистического пелотона, но где-то через 70 лет пелотон настиг беглянку и «поставил на место».  Это то же самое «место» или как? Можно ли провести сравнительный структурно-функциональный анализ положения царской и современной России в рамках мировой капиталистической системы?

А.Т.: Ну что ж. Давайте попробуем.

 В первую очередь, надо отметить, что современная Россия, как и дореволюционная, опять оказалась в мировой капиталистической системе на положении страны периферии, претендующей на то, чтобы считаться полупериферией.

 Однако во времена царской России такая претензия была более обоснованной. Мировая капиталистическая система в нынешнем смысле слова еще только формировалась и уж  тем более не была глобальной. Точно так же в стадии формирования находилась и система отношений «центр – периферия». То, что Россия при Романовых опоздала в «первый эшелон» капиталистических государств,  не являлось для нее (как и для других стран, например Японии) препятствием, чтобы претендовать на «свою долю пирога» и «достойное» место в концерте великих держав (тем более что и само понятие великой державы тогда определялось другими критериями).

Специфика российского империализма (зависимость от Запада, с одной стороны, и формирование зависимых от России государств на Востоке – с другой) как раз скорее соответствовала понятию «полупериферия», чем «периферия».  К тому же тогда не было и речи об «однополярном мире», то есть о единой мировой империалистической системе, мировом империализме с США во главе. В мире шло соревнование разных – более и менее сильных – империализмов, и российский был лишь одним из них, не самым сильным, но и не самым слабым.

 Сегодня же единая мировая капиталистическая система уже сформировалась (после распада Восточного блока и включения в нее на понятных условиях КНР), что и позволяет вполне обоснованно говорить о глобализации. Вхождение России в капиталистическую мировую систему в 90-е, то есть в условиях управляемого краха российской экономики, обусловило превращение России в типичную «страну-гигант» «третьего мира» наподобие Индии, Бразилии, Индонезии или ЮАР.

 Россия вернулась в мировую капиталистическую систему на условиях куда более худших, чем выпала из нее (и, естественно, несравнимо худших, чем в период пребывания во «втором мире»): с куда более слабой (в сравнении с изменившимися мировыми стандартами) экономикой,  с меньшими ресурсами,  территорией и населением,  с худшим геостратегическим положением.

«Второе издание капитализма» в России началось с демодернизации. Значительная часть существовавшего в СССР передового производства в современной капиталистической России была просто уничтожена (робототехника, компьютерная индустрия, станки с ЧПУ и т.п.). Была ликвидирована значительная часть научного комплекса, а часть высоких технологий оказалась сокращена до минимума (например, аэрокосмический комплекс).

Находящийся на особом положении ВПК – и тот оказался вынужден значительно «ужаться», работать преимущественно на экспорт и сегодня в основном паразитирует на НИОКР позднесоветского периода. Катастрофа, постигшая производство товаров «сектора Б», например, текстильную промышленность, общеизвестна. Между тем в царской России за первые 20 пореформенных лет потребление отечественных хлопчатобумажных тканей на душу населения удвоилось. Крупная текстильная промышленность тогда была одной из передовых, прогрессивных, высокотехнологичных отраслей производства. Вообще, если исключить уральские горные заводы с их отсталым оборудованием, рассчитанным на крепостной труд (где технологическое обновление растянулось на 20 лет), крупная промышленность в дореволюционной России была образцом тогдашних «высоких технологий». А продукция крупной промышленности за 1893–1900 годы почти удвоилась.

 Если дореволюционная капиталистическая Россия была отсталой (с точки зрения развитых западных стран), но прогрессировавшей страной, то современная капиталистическая Россия, наоборот, является страной регрессирующей, где на смену высокотехнологичным и наукоемким отраслям приходит «отверточное производство», где консервируются секторы экономики, считавшиеся прогрессивными 30–40 лет назад, и где, несмотря на пролившийся в начале XXI века дождь нефтедолларов, реальное технико-технологическое развитие и перевооружение заменены громкими реляциями, разговорами о «нанотехнологиях» и «распиливанием» бюджетов «национальных проектов».

М.Ч.: Нельзя забывать и демографический фактор.

А.Т.: Безусловно. Известно, что в дореволюционной капиталистической России численность населения росла. Это было связано с традиционной многодетностью, с одной стороны, и с пусть медленным, но прогрессом медицины и гигиены – с другой. Смертность, в первую очередь, детская постоянно снижалась. С учетом низкой продолжительности жизни это означало, что Россия была страной с молодым населением.  В условиях аграрного перенаселения в Европейской России это давало гарантированный приток крепких рабочих рук для капиталистического (в том числе прямо промышленного) развития.

 Но в современной России наблюдается сокращение населения – в первую очередь из-за невероятно возросшей смертности. Увеличение смертности напрямую  связано с социально-экономическими последствиями «второго издания капитализма» в России, а именно с нищетой и вообще падением уровня жизни у значительной части населения, ростом преступности, алкоголизма, наркомании, социальных болезней при одновременной деградации системы общественной медицины, а отчасти и с внутренними вооруженными конфликтами – на Кавказе.

 При этом одновременно с сокращением населения в современной России наблюдается и его быстрое старение. Очевидно, люди пенсионного возраста в массе своей не могут быть надежным трудовым ресурсом и тем более не способны к овладению новыми специальностями. Кроме того, они объективно не могут (по состоянию здоровья) и, кстати, не захотят мириться с такими «временными» трудностями и лишениями, с которыми могла бы мириться молодежь (молодая неквалифицированная рабочая сила). Надо признать, что «второе издание капитализма» в России осуществляется в принципиально иных демографических условиях, нежели это было в начале ХХ века.

М.Ч.: Тем не менее сам принцип частной собственности на средства производства характерен как для царской,  так и  для современной России. При этом, как в начале ХХ века, так и  в начале ХXI века немалую роль в функционировании экономики играло российское государство, что позволяет некоторым экспертам говорить об устойчивой ориентации России на государственный капитализм.

А.Т.: Капитализм по определению основан на частной собственности на средства производства. К моменту его «первого издания» частнособственнические отношения в России были давно и широко развиты и преобладали в хозяйственной деятельности. Докапиталистическая экономика России основывалась на сельскохозяйственном производстве, опорой которого было помещичье (то есть частнособственническое) землевладение. По мере развития капитализма в России частнособственнические отношения в деревне становились практически всеобъемлющими (последним шагом была столыпинская аграрная реформа).

Не менее развит был частный сектор и в промышленности. О торговле я уже и не говорю. Разумеется, были община (не везде) и казенная промышленность (с определенного момента – не преобладавшая), но в условиях товарно-денежных отношений они вынуждены были играть по правилам, адекватным частнособственническому производству. Государство-промышленник вело себя так же и действовало по тем же законам, что и частник. В отношениях с государственными и посессионными крестьянами российское государство вело себя как частник (пусть даже частник-крепостник).

 Совсем иной была стартовая ситуация в отношениях собственности при «втором издании капитализма». Теперь капитализм утверждался в стране, где существовала практически тотальная государственная собственность на средства производства, где в основном отсутствовали частнособственнические отношения и не действовали законы рынка. Это принципиально иной опыт утверждения капиталистических отношений.

Кроме того, вряд ли корректны и ссылки  на «особую» роль государственного капитализма тогда и теперь. При чисто формальном сходстве и некоторых общих сопутствующих феноменах (грандиозной коррупции, например) перед нами – две разные схемы государственного капитализма.

Государственный капитализм в царской России был всего лишь наследником дореформенной казенной собственности (которую в ряде случаев было трудно отделить от императорской). Дальнейшее развитие государственного капитализма в России определялось в основном военно-стратегическими интересами царизма (отсюда – особый упор на железные дороги, военное производство и смежные отрасли, такие как металлургия). Какие бы колоссальные хищения ни процветали в этом секторе экономики, государственный капитализм в царской России все равно работал прямо на государственную казну и государственные интересы (разумеется, такие, как их последовательно понимали императорская семья, высшая бюрократия, правящий класс). В конце концов, именно средства, получаемые от казенной собственности, были одной из двух важнейших статей доходов государственного бюджета в капиталистической царской России (второй – сравнимой – были доходы от винной монополии и других, более мелких «правительственных регалий»).

 В современной же России государственный капитализм построен по неолиберальным схемам. В соответствии с этими схемами государственные предприятия являются акционерными обществами, платящими в государственную казну такие же налоги, как и любые другие АО. А вот прибыль хитрым образом распределяется в узком круге топ-менеджеров (членов правления и т.п.), в большинстве своем – высокопоставленных государственных чиновников. Однако они присваивают эту прибыль не как чиновники, а как частные лица (то есть прибыль идет не должности, а персоне). Особый цинизм этой схемы в том, что она не предполагает покрытие убытков из карманов этих топ-менеджеров:  в случае, если предприятие принесет не доходы, а убытки, эти убытки будут покрыты из государственного бюджета, то есть из кармана налогоплательщика!

Можно сказать, что если в капиталистической царской России государственный капитализм действительно был государственным капитализмом,  то в современной России это –  неолиберальная мошенническая ширма, обеспечивающая формально законное, но на деле криминальное (и потому не афишируемое) обогащение бюрократической верхушки.

М.Ч.: Принято также отмечать, что и для царской капиталистической России, и для постсоветской России  характерны ориентация на экспорт сырья, что собственно и указывает на периферийный характер такого капитализма.

А.Т.: Действительно, и та, и другая России – «сырьевые империи». Но сегодняшняя «сырьевая империя» вовсе не аналогична дореволюционной. Начнем с того, что не совпадают виды экспортируемого сырья. Для дореволюционной России это в первую очередь был хлеб, а затем уже – всё остальное (лес, лён, пенька, кожи и меха и т.п.). Для современной России это – нефть и газ, алюминий, лес. То есть современная «сырьевая империя» является наследником прошедшего индустриализацию СССР, поскольку если поставляет за рубеж сырье (или продукты первого передела), то такое, которое требует промышленной добычи, переработки и транспортировки.

 Царская Россия, опоздавшая в «первый вагон» капитализма, все же имела на своих границах достаточное число отсталых, феодальных, зависимых и полузависимых стран, куда могла вполне успешно сбывать, не боясь конкуренции более совершенных западных образцов, промышленные товары, черпая оттуда взамен сырье. В конце концов, именно это привело тогдашнюю «сырьевую империю» к конфликту с Японией в Маньчжурии и Корее и было одной из основных причин, почему Российская и Османская империи оказались по разные стороны фронта в Первой мировой войне.

«Второе же издание капитализма» в России пришло на смену советскому строю, где промышленное производство было достаточно развито для того, чтобы конкурировать (хотя бы в военно-техническом отношении) с крупнейшей страной капиталистического мира – США. СССР послесталинского периода отнюдь не был «сырьевой империей» и не сидел на «нефтяной игле». Накануне «перестройки» доля энергоносителей и готовой электроэнергии в советском экспорте составляла лишь 52 %, при этом надо отметить, что электроэнергия – не сырье. Две трети остального советского экспорта были готовой продукцией (правда, в денежном выражении в ее составе всё остальное перевешивало вооружение, но вооружение – это тоже не сырье).

 Превращение современной капиталистической России в «сырьевую империю» прямо связано со «вторым изданием капитализма». Это «издание» проходило в форме экономического кризиса, уничтожившего более 50 % промышленного производства, в том числе в самой варварской форме, когда промышленные предприятия просто закрывались, а их оборудование демонтировалось и вывозилось из страны в качестве лома металлов. Например, в 1994 году таким образом было ликвидировано и разворовано 6201 промышленное предприятие!

 Да, конечно, без тотальной войны невозможно сразу вернуться в доиндустриальный период. Те достижения, которые обеспечили СССР уход от «сырьевой империи», в какой-то степени работают и сейчас. И сейчас определенный процент российского экспорта – это экспорт вооружений, электроэнергии (в первую очередь в страны СНГ) и продуктов первичной переработки (металлов, а не руд).

Но налицо и противоположное «первому изданию капитализма» движение: царская Россия, не ставя себе публично целей уйти от «сырьевой империи» и перейти к высокотехнологичному экспорту (тогда и терминов-то таких не было), двигалась (пусть медленно) именно в этом направлении; современная же Россия, несмотря на официально провозглашенную цель заменить экспорт сырья экспортом высоких технологий, движется в обратную сторону.

М.Ч.: А что можно сказать про положение сельского хозяйства в рамках капиталистической России?

А.Т.: Если говорить о «первом издании капитализма», надо признать, что даже после крестьянской реформы, сельское хозяйство России оставалось крайне отсталым, неразвитым и откровенно полуфеодальным. Это было видно из того важнейшего факта, что подавляющее большинство хозяйств на селе не участвовало в производстве продукции на рынок. По ставшим уже классическими расчетам академика Немчинова, даже после столыпинской реформы, в 1909–1913 годах, помещики производили 21,6 % товарного хлеба, кулаки – 50 %, все остальные крестьяне (подавляющее большинство) – всего лишь 28,4 %. Говоря иначе, большинство крестьян в дореволюционной России обеспечивало только прокорм собственных семей. 

Для европейской части России  было характерно крестьянское мелкоземелье  и, соответственно, аграрное перенаселение. В 1905 году 28 тыс. самых крупных помещиков владели 62 млн. десятин (3/4 частного землевладения), в то время как 619 тыс. средних и мелких собственников владели всего лишь 6,2 млн. десятин.

При этом считалось: чтобы крестьянской семье дожить до следующего урожая и при этом выплатить подати, не залезая в долги, нужно (в среднем, разумеется) не меньше 15 десятин. Однако меньше, чем 15 десятинами, в 1905 году владело 82,3 % всех крестьянских хозяйств.

 Разумеется, этот расчет исходил из тогдашней крайне низкой урожайности (41,4 пуда на десятину в Европейской России), а урожайность, пусть медленно, но росла. Перед Первой мировой войной урожайность дошла до 45 пудов зерновых хлебов, в том числе пшеницы – 55 пудов с десятины (что, впрочем, не выдерживало никакого сравнения с Европой: во Франции собирали 90 пудов зерна, в Германии – 152 пуда, в том числе 157 пудов пшеницы, в Австро-Венгрии – 89 пудов, в Бельгии – 168 пудов и т.п.). Именно эта возросшая урожайность и позволила в 1921 году большевикам провести нижнюю границу середняцкого хозяйства не в 15 десятин, а в 8,5 – в Черноземье и в 9,5 – в Нечерноземье.

 Но, как неопровержимо доказал академик Л.В. Милов, переносить в Россию западный сельскохозяйственный опыт бессмысленно: условия сельского хозяйства России настолько неблагоприятны природно-климатически (кроме Юга России и Юга Сибири), что российский крестьянин не мог накормить одновременно и себя, и помещика (помещичье государство). Кто-то один должен был голодать или жить впроголодь.

Поскольку вооруженная сила была в руках у помещика (помещичьего государства), голодать и деградировать от голода приходилось крестьянину. Всякие же попытки радикально изменить ситуацию путем внедрения агрокультурных новшеств и новинок сельскохозяйственной техники были заранее обречены на провал –  технологическое обновление парцеллы невозможно!

 М.Ч.: А какое, по вашему мнению, положение дел в сельском хозяйстве характерно для сегодняшней капиталистической России?

А.Т.: Прежде всего, надо подчеркнуть, что этот вопрос научно не исследован. Статистика запутана и откровенно сфальсифицирована в основном с целью получить (и разворовать) государственные кредиты, а также из-за массового криминального присвоения земельной собственности.

 Стартовым условием «второго издания капитализма» на селе было наличие всеобщей государственной собственности на средства производства, в том числе – землю (частью замаскированной под «коллективную» – в колхозах). Исторически доказано, что основную товарную продукцию – хлеб, молоко, мясо, яйца, птицу и уж тем более рыбу – дают не приусадебные участки, а крупное индустриальное сельскохозяйственное производство, как оно утвердилось к концу существования СССР.

 Основа этой системы была заложена во времена насильственной коллективизации. И хотя выбранный тогда путь оказался вполне контрреволюционным (не американским и не прусским, а еще более реакционным – английским, только в качестве лендлорда выступило государство), стратегическое направление – крупное индустриальное хозяйство – было единственно верным в природно-климатических условиях России.

 Но при «втором издании капитализма» эта система была разрушена. Формально – потому что не справилась с резко выросшим уровнем потребления населения. Сегодня уровень потребления существенно понизился, однако имеющееся сельское хозяйство не способно обеспечить и его, поскольку значительная часть агропроизводства просто ликвидирована.

Если в основном СССР обеспечивал себя продовольствием (напомню, что в Советском Союзе «периода застоя» был не импорт зерна вообще, а импорт фуражного зерна, что неизбежно в столь явно патологических условиях, когда крестьяне догадывались кормить скот готовыми хлебобулочными изделиями!), то сегодня Россия не способна прокормить себя и зависит от импорта.

 В формах хозяйствования на селе наблюдается фантастическая неразбериха. Часть колхозов и совхозов (теперь – госхозов) уцелела и функционирует. Часть – превращена в АО и либо погибла, либо стала типичным капиталистическим производством. Значительная часть колхозов была распущена, и колхозникам раздали их паи – как правило, именно эта часть населения практически выпала из реального рыночного оборота и вернулась к самообеспечению, едва ли не к натуральному хозяйству. Значительная часть сельскохозяйственных земель мошенническим путем выведена из хозяйственного оборота. Фермерские хозяйства вновь, как и при «первом издании капитализма», оказались рентабельны только на Юге, во всех остальных местах они медленно умирают.

 Столь же медленно, но уверенно в сельском хозяйстве России утверждаются новые латифундии, только владельцами латифундий становятся банки и ФПГ, скупающие пахотные земли и прочие сельхозугодья «про запас».

 Однако этот новый латифундист сталкивается с ситуацией, в некоторых отношениях еще более неблагоприятной для развития капитализма, чем в конце XIX – начале XX века. В значительном количестве областей (в первую очередь,  в Нечерноземье) наблюдается одна и та же картина: заброшенные заросшие поля, разрушенные и разграбленные фермы, кладбища ржавеющей техники, вымирающие деревни.

Таким образом, если «первое издание капитализма» стояло перед необходимостью реформировать сельское хозяйство, то «второе» сталкивается с задачей создавать его заново. Прежде существовало аграрное перенаселение, избыток рабочей силы – сегодня наблюдается запустение сел, острый дефицит рабочей силы. Прежде в европейской России наблюдалась нехватка земли (пресловутое малоземелье) – теперь избыток. Раньше владелец средств производства имел дело с неграмотным, неприхотливым, согласным на низкий доход и лишения работником. Сегодня – с «разложенным» «периодом застоя» сельским жителем, вовсе не стремящимся «горбатиться за копейку».

 В двух отношениях сегодняшняя ситуация более удобна для капитализма. Не надо долго идти к крупному капиталистическому производству на селе: крупное хозяйство было создано еще при СССР. Но возникает вопрос рабочих рук, профессиональных кадров и инфраструктуры. Никто до сих пор не подсчитал, хватит ли покупательной способности внутреннего потребителя на то, чтобы оплатить такое тотальное перевооружение сельского хозяйства. А если нет – можно ли найти внешние рынки сбыта и, следовательно, внешние заимствования.

 Вторым плюсом для сегодняшнего капитализма является отсутствие на селе социальной войны. Социальную войну против капиталиста, как и помещика, могла вести только численно мощная и сильная верой в свою правоту община. Разрозненное, индивидуализированное, деградирующее сельское население, разумеется, не способно на активное массовое сопротивление. Однако оно широко прибегает сегодня к сопротивлению индивидуальному и пассивному (то есть спивается). Еще неизвестно, что хуже.

М.Ч.: Так мы поневоле переходим к социально-классовому анализу капиталистического общества в России. И, по всей видимости, нам опять придется сопоставить «два издания капитализма» в России.

А.Т.: Что касается процесса классообразования в царской России, он достаточно исследован. В дореволюционной капиталистической России шел типичный переход от классовой структуры феодального общества к классовой структуре буржуазного общества. Здесь все более-менее понятно. Гораздо сложнее проводить социально-классовый анализ в постсоветской России.

Переход к капиталистическому классовому обществу в постсоветской России шел не от докапиталистического классового строя, а от той модели социального устройства, которая утвердилась в  СССР, где общество фактически продолжало оставаться классовым, но классовые различия были вытеснены в сферу надстройки, поскольку экономически представители всех советских классов оказывались в одинаковом положении: все были наемными работниками на службе у государства.

При этом именно в силу перехода от надстроечных (внеэкономических) общественных классов к «нормальным» экономическим общественным классам процесс классообразования в России чрезвычайно растянулся и не завершен даже сегодня. Там, где классообразование завершено, классы устойчивы и относительно стабильны, переходы из одного класса в другой, разумеется, имеют место, но не носят массовый характер и тем более не бывает массового «шарахания».

В постсоветской же России в 1992–1994 годах рабочие и служащие массами превращались в мелких предпринимателей (то есть мелких буржуа) – в основном «челноков» – и пауперов (люмпен-пролетариев), а в 1998 году, наоборот, масса мелких предпринимателей разорилась и превратилась в основном в наемных работников в сфере обслуживания (те же «челноки» утратили свой бизнес и пошли в услужение к «челнокам» более крупным). В 2000-е годы большинство «челночных фирм» было раздавлено крупными торговыми сетями и местной властью, и сотрудники этих фирм вновь вынуждены были массово сменить профиль деятельности. В течение 90-х годов не менее 60 % населения России неоднократно меняло профиль работы и формальную классовую принадлежность.

 Устоявшаяся классовая структура предполагает передачу классового статуса по наследству (или хотя бы потенцию такой передачи). В России наследники только-только стали появляться – и исключительно на социальных верхах, а основная часть населения оказалась в положении периодически деклассируемых.

М.Ч.: А что по этому поводу говорит наша академическая наука?

А.Т.: Здесь сложилась особая ситуация. Вопрос классовой структуры современного российского общества не просто не проясняется – наоборот, представители академической (и прикладной) науки, финансово зависящие от государства и большого бизнеса, фактически и не стремятся его прояснить. Она, напротив, по мере возможностей запутывают картину, отчасти сознательно, выполняя социальный заказ, отчасти невольно из-за методологической растерянности (в постсоветский период критерии научности были подвергнуты атаке со стороны идеологии постмодернизма), отчасти же это – отражение факта незавершенности классообразования.

Приведу показательный пример. Отнюдь не секрет, что в современной России огромное распространение (и не только в строительном бизнесе) получило использование рабской силы. Причем, вопреки расхожему мнению, на положении новых рабов оказываются далеко не одни только «гастарбайтеры». Масштабы этого явления точно не известны и не изучены – в частности в силу его криминального характера, а значит, и прямой угрозы для жизни исследователя. Официальные данные, безусловно, не отражают действительности, поскольку исходят из тех самых «правоохранительных органов», которые и «крышуют» этот криминальный бизнес.

Надо сказать, что широкое использование нового рабского труда – общемировое явление, фактически вытекающее из экономической стратегии неолиберализма. Однако это не отменяет того факта, что новое рабство в России не изучено, а место новых рабов в социальной структуре общества не осмыслено. Кто они? По степени обездоленности, отношению к средствам производства и месту в общественной организации труда это вроде бы пролетариат. Но труд пролетария оплачивается – по сложившейся на рынке цене. И пролетарий принуждается к труду экономически, а большинство новых рабов – сложной комбинацией экономических и внеэкономических мер принуждения. Кстати, в категорию новых рабов попадает значительная (никто точно не знает какая) часть проституток (и уличных, и бордельных).

М.Ч.: А что можно сказать о формировании правящего класса в капиталистической России?

А.Т.: В дореволюционной России правящим классом было дворянство, то есть в основе своей помещики, класс феодалов. Дворянство оставалось правящим классом и после реформ 1860-х годов и даже после революции 1905 года, когда российская монархия стала быстро эволюционировать в сторону типичной буржуазной монархии.

Единственным претендентом на роль нового правящего класса была, естественно, буржуазия, формировавшаяся разночинно, но и в рядах буржуазии немалый процент составляли сословные дворяне. Однако российская буржуазия (даже крупная) была исключительно труслива (что показал 1905 год) и в массе своей склонна приспосабливаться к интересам (и диктату) дворянства, а то меньшинство, которое демонстрировало оппозиционность, стремилось всего лишь добиться участия во власти в качестве младшего партнера дворянства (если это – оппозиционность, то, надо признать, очень умеренная). Разумеется, буржуазия как коллективный денежный мешок могла оказывать – и оказывала – давление на бюрократию в целом, подкупая ее и заставляя учитывать свои интересы, но все же не в прямой ущерб коренным интересам правящего класса (дворянства) и не до такой степени, чтобы действительно  превратить бюрократию просто в агента капитала.

 Совсем по-иному выглядит ситуация в современной России. Нынешний правящий класс  можно определить как бюрократ-буржуазию. Он формировался с невероятной скоростью (вынужденно, впрочем) в условиях, когда невозможно было опереться на владение средствами производства для реализации претензии на роль правящего класса: средства производства в СССР принадлежали государству.

Вместо собственности в качестве аргумента можно было предъявить только власть и силу. Поэтому основу нового правящего класса составила советская партгосхозбюрократия (номенклатура), присоединившая к власти собственность (то есть приватизировавшая государственную собственность по выгодным для себя схемам, поскольку она сама же и установила правила приватизации, и осуществляла контроль над их соблюдением). Этим бюрократ-буржуазия отличается от обычной буржуазии, которая сначала долго (иногда столетиями) накапливает собственность (начиная с торгового капитала), а только затем заявляет о своих претензиях на власть.

Новый правящий класс формировался из разных социальных групп. Номенклатура была, конечно, крупнейшей, однако, что весьма характерно, первоначально второй по численности (до 40 %) группой были уголовники, в первую очередь «теневики». Собственно, только они и номенклатура сознательно готовились в период «перестройки» к переходу страны к капитализму, надеялись стать «новой элитой» при новом строе и предпринимали для этого практические шаги. Тогда же они нашли друг друга и завели обширные деловые связи, воспроизведя в точности те же самые схемы, которые уже были опробованы уголовным миром и частью бюрократии в период НЭПа.

 Однако в исторически краткие сроки (в течение 10 лет) бывшая номенклатура вытеснила уголовников (так называемых бандитов) на периферию правящего класса, во многих случаях отняв у них собственность и часто вынудив уехать из страны. Эта победа объясняется не только юридической уязвимостью «бандитов», но и куда большим социальным весом номенклатуры, тем, что она раньше всех других социальных групп ощутила себя «классом для себя», и тем, что именно номенклатура имела максимальный опыт хозяйствования, управления реальной экономикой, вне зависимости от формального наименования должности в советский период.

 М.Ч.: Действительно, такой известный исследователь современной российской элиты, как Ольга Крыштановская, особо отмечает тот факт, что даже у тех 39 % процентов обследованных представителей «бизнес-элиты», кто не имел номенклатурного прошлого, в массе обнаружились номенклатурные корни: у 36,8 % номенклатурными работниками были отцы, у 18 % – матери.

А.Т.:  Общая родословная, несомненно, ускорила образование нового правящего класса в современной России. Сегодня можно уже говорить, что наш правящий класс в основном уже сформировался. Соответственно, каналы эффективной вертикальной мобильности, позволяющие пополнять ряды этого класса, на глазах закрываются, если уже не закрылись. «Социальный лифт» работает преимущественно для «социальной элиты».

Кроме того,  надо отметить, что бюрократическое происхождение нового правящего класса повлекло за собой и безудержный рост собственно бюрократии: к 2000 году число чиновников в России (если сложить вместе бюрократов верхнего и среднего уровня – обычно этого почему-то не делают, забывая о среднем уровне аппарата) достигло 6 млн. 203 тыс. человек! Это делает новый правящий класс, прямо связанный и перемешанный с собственно бюрократией, даже более паразитичным, чем класс феодалов (те, во всяком случае, были – или должны были быть – профессиональными воинами).

 М.Ч.: От бюрократического засилья страдала и царская Россия.

А.Т.  Да, конечно, дореволюционная Россия также славилась как царство бюрократии. Фраза Николая I о сорока тысячах столоначальников, которые и управляли на самом деле страной, широко известна. Но тогдашнее царство бюрократии и сегодняшнее – это два разных царства. В дореволюционной России правящий класс конструировался по принципу: сначала помещик (владелец  средств производства) – потом бюрократ. В современной России наоборот: сначала бюрократ – потом владелец средств производства (капиталист).

Кроме того, индивидуально каждый дворянин был наследником собственности, в то время как каждый бюрократ-буржуа является захватчиком чужой (обычно государственной) собственности. Два указанных фактора диктуют совершенно иное экономическое (политическое, социальное) поведение дореволюционного и современного правящих классов в России.

М.Ч.: Еще один аспект разговора – это, конечно, положение дел в сфере образования, науки и культуры.

А.Т.: И здесь мы видим принципиальное отличие российских тенденций начала ХХ и начала ХХI веков. В дореволюционной капиталистической России образование – хотя и недопустимо медленно – распространялось на все общество, добиваясь новых и новых успехов. Причем реальные сдвиги к лучшему в этой области начались именно с приходом капитализма. Феодальная Россия была царством неграмотности и дикости.

Из 12 государственных («императорских») университетов (включая Гельсингфорсский, где преподавание шло на шведском), существовавших в царской России накануне революции 1917 года, четыре (Новороссийский в Одессе, Томский, Саратовский и Пермский) были открыты уже в пореформенное время. После революции 1905 года были открыты и все три народные университета (им. Шанявского в Москве, Томский и Нижегородский). Высшие женские курсы, политехнические и технологические институты тоже возникли в капиталистической России. Если к концу царствования Александра II неграмотных в России было около 84 %, то к концу царствования Николая II неграмотных старше 9 лет было уже 73 %. Не слишком впечатляющий, но безусловный прогресс, поскольку речь идет о миллионах.

 Разумеется, рост и развитие образования в России были напрямую связаны с тем, что все усложнявшаяся (в частности, технически) и диверсифицировавшаяся экономическая машина капитализма требовала все большего и большего числа грамотных и образованных кадров.

Но действительный прорыв в сфере образования, науки, культуры был осуществлен только при советской власти.   «Второе издание капитализма» получило в наследство от СССР не просто страну всеобщей грамотности, а страну, перешедшую ко всеобщему полному среднему образованию, с огромным количеством  учебных заведений, в том числе вузов, значительная часть которых давала образование вполне на мировом уровне.

 С самого начала новая капиталистическая власть занялась разрушением системы образования, именуя это разрушение, разумеется, «реформами». Причина была проста: новый правящий класс не видел, каким образом существовавшая система образования может привести к обогащению бюрократ-буржуазии, а других интересов у нее тогда не было.

Но у «реформ» была и стратегическая цель: создание двухуровневого образования – качественного и дорогого для немногочисленной «элиты», некачественного (но желательно тоже дорогого) для остальных. Смысл этих действий – закрепить социальную дифференциацию путем отсечения «низов» (то есть основной массы населения) от качественного образования, следовательно, знаний, что лишит их возможности конкурировать (как в профессиональной, так и в общественной сфере, включая политику) с «элитой» (то есть бюрократ-буржуазией и обслуживающими ее интересы группами интеллектуалов).

 Результаты этих «реформ» в сочетании с экономическими «реформами» и вызванными ими социальными бедствиями, ударившими в значительной степени по молодежи, такими, как взрывной рост наркомании, алкоголизма, бездомности и проституции, хорошо известны. Результат известен: появление большого количества неграмотных, в первую очередь среди бездомных и беспризорных, но далеко не только. Идет впечатляющая деградация средней школы, где чудовищно упало качество образования, вплоть до того, что из 11 класса выходят малограмотные молодые люди. В рамках концепции коммерциализации образования создается огромное число псевдовузов (обычно филиалов), выдающих дипломы, но не дающих практически никаких знаний. Такое изменение содержания образования, прежде всего в гуманитарных и общественных дисциплинах, привело к тому, что научные подходы и научные методики оказались подменены антинаучными, мракобесно-мистическими или откровенно шарлатанскими.

М.Ч.: Не удивительно, что по схожему сценарию разворачивается и ситуация с наукой.

А.Т.: Да, согласен, аналогия практически полная. В период дореволюционного капитализма России удалось занять достойное место в мировом научном сообществе. Это объяснялось тем, что в науку пришло поколение материалистически и демократически настроенных разночинцев, радикально-политическое крыло которых в те же годы составило основу революционного движения. Объективные потребности капиталистического развития дали возможность материального обеспечения, пусть и в недостаточном объеме, российской науки, в том числе и ее фундаментальной, теоретической составляющей.

 И хотя по сравнению с Западом Россия оставалась научной провинцией, но это была крупная и вполне уважаемая провинция. Именно в этот период сложилось такое ценнейшее явление российской науки, как научные школы, просуществовавшие и развивавшиеся всю советскую эпоху. Именно в этот период получили образование или начали научную деятельность те советские ученые, которые обеспечили превращение науки из университетско-академического заповедника в научный комплекс в 20–30-е годы XX века и (кого не выкосила термидорианская коса сталинского террора) научно-технический прорыв 50–60-х годов. Дореволюционная  капиталистическая Россия могла похвастаться такими всемирно известными именами, как П.Л. Чебышёв, А.М. Ляпунов, А.Г. Столетов, А.М. Бутлеров, Д.И. Менделеев, В.В. Докучаев, И.М. Сеченов, И.И. Мечников, Н.И. Пирогов, Н.И. Бекетов, И.П. Павлов, В.М. Бехтерев, К.А. Тимирязев, М.М. Ковалевский, В.И. Вернадский, С.В. Ковалевская и другие.

М.Ч.: Сегодняшнее положение дел в российской науке отнюдь не вдохновляет.

 А.Т.: В постсоветской России произошло разрушение большинства научных школ. Поскольку значительная часть ученых уехала за рубеж, наука резко постарела, и возник «демографический провал» – последним представителям старых советских научных школ просто некому передавать свои знания и опыт. Молодежь не идет в науку, ввиду нищенских зарплат, или же очень скоро эмигрирует.

В условиях хронического недофинансирования замерло развитие большинства перспективных направлений. Значительная часть фундаментальных исследований оказалась либо заморожена, либо ликвидирована, либо перенесена за рубеж, так как и чиновники, и капитал требуют быстрой финансовой отдачи и просто не понимают значения теоретических, фундаментальных исследований.

Наука стала активно вытесняться паранаукой, всевозможными шарлатанскими «академиями торсионных полей», «экстрасенсорного восприятия» и т.д. Это явилось результатом мощной атаки на научные, материалистические позиции (в том числе со стороны церкви) под лозунгом «борьбы с коммунизмом», с одной стороны, воинствующего невежества постсоветского чиновничества – с другой, и моды на постмодернизм – с третьей.

М.Ч.: О культуре современной капиталистической России и говорить даже не хочется. Ее деградация представляется очевидной.

А.Т.: Тотальная деградация российской культуры в значительной степени связана с культурным примитивизмом нового правящего класса. В отличие от дворянства, в большинстве своем получившего классическое образование и воспитание и выдрессированного на образцах феодального «хорошего вкуса», новая «элита» еще не выучила, что для «элиты» считается приличным, а что нет, и в массе своей прямо и без оглядки демонстрирует неразвитый вкус (или полное отсутствие вкуса). Этот социальный заказ и открыто, и скрыто транслируется «мастерам культуры», а те как профессиональные проститутки чутко воспринимают заказ и воплощают его в жизнь. Это касается и самых верхов.

Такая культурная политика (в соединении с экономической политикой неолибералов) привела к тому, что в области взаимодействия широких масс населения с культурой современная Россия движется в направлении, обратном дореволюционному. В дореволюционной России частные лица, нелегальные (реально – полулегальные) студенческие землячества, земства, а после 1905 года – профсоюзы и общественные организации создавали библиотеки-читальни, народные театры, певческие кружки и общества и т.д., и т.п. В крупных городах строились «народные дома», пусть даже для отвлечения рабочих от «крамолы», но все-таки. Дело доходило до того, что на крупнейших мануфактурах создавались театры, где рабочие на удивительно высоком профессиональном уровне, как отмечали современники, давали драматические и даже оперные спектакли и куда к ним приезжали с гастролями артисты Большого, Малого и Художественного театров, как это было, например, на Никольской мануфактуре в Орехове.

 Сегодня в России наблюдается исчезновение традиционных для советского периода форм массовой (коллективной) культурной деятельности и замена их типичными для атомизированного общества пассивными, индивидуализированными, домашними формами досуга: просмотром телевидения и видео, сном, выпивкой и просто «бездельем» и «убиванием свободного времени».

Характерен массовый отказ от чтения книг. В структуре чтения серьезная печатная продукция вытесняется «желтой», примитивной, ориентированной на скандалы, сенсации, развлечения.

Такое положение дел определяется, с одной стороны, падением уровня доходов населения, а, с другой – политикой навязывания со стороны властных институций определенных культурных продуктов и образцов.

 М.Ч.: И какие же выводы напрашиваются?

А.Т.: Выводы вполне определенные. Современный капитализм утратил свой прогрессивный характер. Он во все большей мере становится несовместимым с поступательным развитием человеческой цивилизации. Став глобальным, лишившись сдерживающих ограничителей, которые в XX веке определялись его вынужденным противостоянием  советскому блоку, возглавляемому СССР, современный капитализм в полной мере проявляет имманентно присущие ему человеконенавистнические черты.

Капиталистическое общество деградирует. Эта деградация будет продолжаться нарастающими темпами. Все это (и в еще большей степени!) относится и к капиталистической России, оказавшейся насильно возвращенной в рамки капиталистической мир-системы. Наша страна  заняла в последней место колониально-периферийной страны и обречена пожинать плоды своего зависимого положения.