[1] М. Елизаров. Кубики: Рассказы. – М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2008.

Михаил Юрьевич Елизаров (родился в 1973 году в Ивано-Франковске) – русский писатель. Окончил филологический факультет университета в Харькове и музыкальную школу по классу оперного вокала. В 2001- 2007 гг. учился и работал в Ганновере, Берлине. В настоящее время живёт в Москве.

В книгу «Ногти» (2001) вошли 24 рассказа и одноимённая повесть, главными героями которой являются два воспитанника интерната для слабоумных детей. Повесть попала в шорт-лист литературной премии Андрея Белого, была названа лучшим дебютом года.

В романе Елизарова «Pasternak» (2003) поэт Борис Пастернак представлен в образе демона, «отравляющего» сознание интеллигенции своими произведениями. Часть критиков назвала книгу «тошнотворным романом». С другой стороны, Владимир Бондаренко в газете «Завтра» высоко оценил роман: «Вот уж где явил себя в полном блеске необузданный русский реванш, как ответ на все унижения и оскорбления русской нации, русского характера, русской веры и русской мечты… Сквозь весь набор авангардных литературных приёмов, сквозь филологичность текста и густую эрудицию молодого писателя, не уступающую ни Умберто Эко, ни Милораду Павичу, идёт яростная защита незыблемых вековых духовных ценностей русского народа». Лев Данилкин назвал роман «православным философским боевиком».

В романе «Библиотекарь» (2007) главный герой узнаёт, что несколько книг забытого советского писателя обладают мистическими свойствами, и различные группы читателей ведут за них ожесточённую борьбу. Как отмечалось в журнале «Знамя», «проза Михаила Елизарова, похоже, эволюционирует подобно прозе В. Сорокина: от скандальной эпатажности к интеллектуально насыщенной беллетристике». В декабре 2008 года роман стал лауреатом «Русского Букера». (По материалам ВИКИПЕДИИ).

  В.М. Шукшин. "Калина красная"

     Мне приходилось читать милицейские протоколы и, признаюсь, даже подписывать: "С моих слов записано верно, мною прочитано". Но чтобы их опубликовать целой книгой и обозначить как… рассказы, это… это просто замечательно.

     Стилистика милицейских протоколов проста, подробна и без изысков: "Двенадцатого июля я договорился с Шеловановым Виталиком, я позвонил с работы из гаража и сказал, что приду к нему после семи, но так получилось, освободился раньше и зашёл в пять часов, на всякий случай, вдруг он будет дома, но его не было, и я, чтоб убить время, в гастрономе угловом купил две "Столичных" по ноль пять, плавленых сырков четыре штуки, полкило любительской и батон, и снова вернулся к Виталику, и это уже было без пятнадцати шесть вечера, но его всё ещё не было, и я сидел во дворе и покушал чуть батона с сыром и немного выпил из бутылки…" ("Нерж").

     "Поздняков вполсилы бьёт Бавыкину локтем в живот, та охает и замолкает… Квартира на четвёртом этаже. Родителей нет, уехали к бабке в деревню. Поздняков удерживает Бавыкину, достаёт ключ и отпирает дверь" ("Малиновое").

     То же и в остальных протоколах: "Овод", "Предложение", "Заклятие", "Дзон", "Старушки", "Порно", "Импотенция". Пересказывать их нет смысла, все они просты и банальны: "Нерж" – убийство, "Малиновое" – изнасилование – и проч., и проч. Таких историй, изложенных таким стилем, можно найти множество, в любом отделении милиции. Нет, конечно, само по себе в милицейском протоколе ничего плохого нет – суровая констатация действительности, правда, как она есть – качество, очень полюбившееся современной литературе. Современная литература желает правды, хочет её, хочет физиологически, со всеми её перверсиями. Правда не просто желанна, она стала литературным знаменем, кумиром. На её капище легло всё: слово, стиль, форма… здравый смысл. Современной литературе незачем что-либо изображать, ей бы успеть выразить.

     Случилось побывать мне на одном литературном вечере, в ресторане. Вечер, конечно, удался: замечательное вино, закуска, песни под гитару о дрожащих на постели телах, где недавно дрожала гитара… Конечно, разговоры: конечно, об искусстве, конечно, о народе – конечно, о русском. Ужасно живёт наш русский народ, страшно живёт, в невежестве живёт, истины не знает. Да и откуда он её узнает, когда и книг он не читает. Не читает русский народ современную русскую литературу. Жалок наш народ, несчастен. Разве может быть счастлив человек, работающий грузчиком или слесарем, или дворником? Мысль занятная и способная "мучить" разве что русского интеллигента. Грузчик уже несчастен – по определению, именно потому, что он грузчик, и вдвойне несчастен оттого, что он на свою зарплату не может позволить купить себе даже книгу (то, что без книги грузчик вдвойне несчастен – ещё одна "боль" русского интеллигента). Но, пожалуй, самое замечательное – что книга, и именно современного русского писателя, грузчику необходима, чтобы понять: как это несчастливо – быть грузчиком.

     Не понимает он сам себя. Вот прочитал бы Елизарова или Иличевского; вот тогда б он всё про себя вычитал – всю правду! Что загнивает он, пальцы в детские анусы засовывает и облизывает эти пальцы, что червей ест и тараканов, и гордится этим, жёнам глаза вырывает, собачек в тазиках топит, в штаны мочится, с карлицами и ведьмами сожительствует…

Много чего узнал бы о себе русский народ, читая Елизарова или Иличевского… Но у Иличевского хотя бы язык художественный, и выход обозначен – уехать в Израиль и стать "евреем", глубоко подальше от всей этой засовывающей пальцы в анус России. У Елизарова выхода нет, вернее есть, но жёстче: извлечь пальцы и – облизать.

     Патология этих двух странных "русских" писателей, ведущих свой литературный род от Смердякова, пугает. То, что ни один, ни другой не знают страны, в которой живут, – очевидно. Впрочем, Иличевский романтично наблюдал её из салона своего автомобиля, Елизаров же скрупулезно штудировал по милицейским протоколам.

Но ни тот, ни другой страны этой не любят. Нелюбовь их, по-видимому, генетическая – смердяковская, и здесь ничего не поделаешь.

     Настораживает другое.

     То, что ещё Достоевский писал, что "в нашей литературе совершенно нет никаких книг, понятных народу" – не самое страшное. Наша литература имеет представление о народе не более, чем о самой себе. Если бы только знали русские интеллигенты, какими несчастными "адиотами" выглядят они в глазах того же грузчика: вместо того, чтобы делом заняться, читают "дебильные" книги об извращенцах.

     Страшно другое – представления современной русской литературы о нынешней России ещё более дикие, чем представления эллинов о Гиперборее. Но и это полбеды.

Современная литература не видит выхода, кроме как – или совсем по-смердяковски – уехать в Европу и стать "европейцем", или, точно Свидригайлов, – крикнуть ранним утром пожарному на каланче: "Я уезжаю в Америку!" – и застрелиться. Ни о каком Раскольникове или Сонечке Мармеладовой, увидевших выход в покаянии, и речи сегодня нет – и тем более у тех, кто называет себя русскими и православными.

     Сегодняшний «русско-право-писатель» в покаянии видит не иначе как слабость, и своей обязанностью признаёт только карать всех этих жидоврагов, мешающих Православной России подняться с колен. Теперь литература стала до того идейна и по-милицейски протокольна, что порой теряешься: держишь ли ты в руках книгу с художественным произведением или политагитку со всеми шергуновскими «взвейся-развейся». Или же вовсе судебное дело с кондовой правдой жизни. Волей-неволей отойдёшь к разделу с ироническими детективами, где хотя бы не так "смердит".

     "Кубики" Елизарова протокольны и… до патологичного религиозны. Конечно, и в протоколе можно найти свою эстетику – эстетику голого короля.

     Было же: на одной из своих выставок Энди Уорхолл, испугавшись, что зрители, которых собралось у входа в галерею слишком много, могут "что-нибудь сделать с картинами", попросил снять все свои работы. И когда публика, наконец, вошла в галерею и увидела лишь пустые стены, то  испытала дикий восторг – до того эти стены были концептуальны и креативны. Если так, то следующей книгой Елизаров смело может опубликовать телефонный справочник и обозначить его, как "поэму цифр", – говорю без иронии, Елизаров – суровый писатель, какая уж тут ирония.

     В его рассказах "Кубики", "Украденные глаза", "Белая", хоть и написанных в той же протокольной эстетике, Смердяков уже не просто как констатация, он возводится в культ. Откинув всю художественную "шелуху", автор оставляет место лишь религиозной патологии, где герой не верит ни в Бога, ни в Деда Мороза, а верит в Снегурочку. Отлавливает в подворотнях детей, засовывает им в задницы пальцы, а если вдруг попадётся под руку родителям обиженных детей, визжит, мажет себя собачьим калом и режет стеклом запястья. Преследует светловолосых девушек и, в конце концов, нарывается на Снегурочку, которая его и убивает ("Белая"). О чём этот рассказ? Впрочем, и не важно, главное, обличена наша действительность.

     Или же герой ест червей, тараканов, тухлое мясо, доказывая всем и жене, как это питательно и хорошо. Вдруг обвиняет жену в супружеской измене, вырывает ей глаза, садится в тюрьму и пишет ей оттуда письма, "просит прощения за увечья, настаивая однако, что не он, а "слепая ревность" оставила её без глаз ("Естествоиспытатель").

     В конце концов, герой, женившись на ведьме (буквально, без аллегорий), весь рассказ мучается, выслушивает откровения инвалида о том, как он потерял зрение, наевшись ведьминого холодца, который она готовит не традиционным способом, а буквально испражняется им. Герой, в конец уверовавший и расстроенный, разводится с ведьмой, женится на хорошей девушке, живёт с ней душа в душу, но в болезнях и бездетно. Наконец прозревает, вспарывает подушки, подаренные тёщей, тоже ведьмой (и тоже без всяких там аллегорий), высыпает из подушки кости, волосы и прочие продукты оккультизма, всё это сжигает, читая "Отче наш" и "Богородицу", и избавляет себя и жену от наведённой порчи. Живёт долго и счастливо, а ведьма со всей своей семьёй сгорает в огне пожара. И этот рассказ не ироничный, не по-гоголевски сказочный – вовсе нет, рассказ, серьёзно доказывающий силу православной молитвы перед чародейством ведьм, колдунов и гадалок ("Украденные глаза").

     И конечно сам рассказ "Кубики", где пятилетний мальчик без имени, но, по-протокольному, с фамилией Фёдоров, недослышав молитвы набожной своей бабушки, до того проникся ужасом этих страшных слов, что… вывел такую не по-детски сложную философско-религиозную доктрину, что у взрослого бы крышу снесло, причём – напрочь. Складывает из кубиков страшные слова, боится Бога, который может "разозлиться на Фёдорова", боится отца Бога – "обезумевшего от собственной жестокости проклятого Деда, который умер ещё до рождения Сына", боится Твари, боится Тли, и весь рассказ совершает самые наивернейшие ритуалы-обереги (плевки через плечо, пересчитывание пуговиц и карманов и проч., и проч.), чтобы охранить свой мир от Первосмерти. Мальчик, таки, своего добился: "На окраинах коровы разродились червями, по дворам бродил белый, точно слепленный из тумана жеребёнок с ногой, приросшей к брюху, и в церквях вдруг разом закоптили все свечи».

Иличевский, со своими "мечтами" об Иудее, – невинный младенец, у которого хватает совести не глумиться над нашей верой, впрочем, ему этого и не нужно. Это давно и успешно практикуют наши родные «русско-право-писатели» – путь к "славе" наипростейший: ересь, во все времена востребована.

     Впрочем, и Кафка был болезненно патологичен, но по-другому: создав и показав нашему миру свой мир – странный, боязливый, страшный, однако… живой. И, что немаловажно, – мир, никого не обвиняющий и, уж тем более, не карающий… если только самого автора. Патология великих направлена на них же самих.

     У Елизарова нет "своего мира". Он смотрит "глубже" – обличает "наш мир". Только вопрос – в чём?