Японо-зырянская любовь

(Из воспоминаний бывшего лейтенанта)

Это случилось... Не-ет, конечно же, то, что произошло — не «случай», а — событие! Не оттого ли оно так прочно обосновалось в моей памяти, не покидая ее вот уже больше шестидесяти лет. И всякий раз, всплывая, причиняет мне острую боль, погружает в глубокую печаль и... радует! Да-да...

Ее, японку — звали Сацико. В ту пору бездетной вдове было лет так — если я правильно понимал язык ее жестов и кокетливую улыбку, соскользнувшую с узких губ — то, скорее всего, за тридцать.

А зырянину Коле — заряжающему второго орудия первого огневого взвода — едва исполнилось восемнадцать. Он прибыл в нашу часть с последним военным призывом из республики Коми, только и успев поучаствовать в событиях на Дальнем Востоке.

Когда же Япония капитулировала и Вторая мировая — завершилась, у Сацико с Колей (или у Коли с Сацико) все и началось...

Было это в конце 1945 года на севере Китая — в Маньчжурии.

Наша воин­ская часть еще оставалась там в ожидании эшелонов для отправки на родину, и мы временно расположились на окраине города Мукдена в бывших япон­ских казармах.

Но скорая встреча с Отчизной стала по разным причинам откладываться и омрачаться уймой неприятностей — в Китае вспыхнула граждан­ская война, разгулялись банды. А что стоило наше поселение по соседству с семьями япон­ских офицеров?! Ведь они были окаменело закрыты. Даже дети не обращали на нас никакого внимания, на наши машины, пушки. Япон­ская замкнутость казалась взрывоопасной...

Сегодня может показаться смешным упоминание о «пугающем соседстве». Но ведь и сегодня япон­ское общество не очень открыто. А тогда мы ни малейшего представления о жизни японцев, об их женщинах, детях — не имели. Ну, кто-то слышал оперу «Чио-чио-сан», кому-то был ведом смысл слова «гейша». Тогда ведь телевидения не было, заграничных фильмов не показывали, а радио, печать не очень распространялись о быте и характере страны Восходящего солнца. Да, мы знали, что у них есть император Микадо, самураи, смертники-камикадзе, остальной же народ был для нас массой солдат, которая только и делала, что захватывала разные страны, покоряла народы да постоянно штурмовала наши неприступные границы. Мы, конечно, понимали, что даже таких зловредных вояк должны были производить на свет женщины. А прежде, чем эти вояки станут вояками, им нужно какое-то время побыть детьми. Но представить себе этих детей играющими в «прятки», «салочки», школьниками, наконец, — мы даже не пытались. Представить же японок работающими, студентками, влюбленными девицами, женами, кормящими мамами — просто не могли. А уж офицер­скими женами — верными, заботливыми, и нас ненавидящими за то, что мы их мужей победили, пленили, а некоторых даже убили,... и потом еще вообразить их способными влюбляться в нашего брата — ни в каком сне не могло присниться!..

Но именно это и произошло. Нет-нет. Это не значит, что они стали бросаться нам на шею или распахивать свои объятия... Они смогли смягчиться и открыться. Этим семьям пришлось многое преодолеть. А помогли им, как ни странно, разгулявшиеся тогда бандиты.

...Рядом с казармами, где мы расположились, выстроилась шеренга домов, целый квартал, для семей японцев-оккупантов. При нас мужчин там уже не было — кто погиб, а кто попал в плен. Обитали в тех домах только женщины и дети. Вот на них-то и стали нападать бандиты под лозунгом «мщения за оккупационную жестокость мужей!» Вдов и отпрысков грабили, избивали, насиловали. И делали это, как правило, по ночам.

Власти города почему-то не преследовали погромщиков. А нам мешало это делать союзниче­ское соглашение о «невмешательстве»... Тогда японки попробовали защититься одной лишь близостью к нам — победителям! И как-то, на ночь глядя, их семьи разбили лагерь вокруг казарм. Им повезло — мы их не прогнали, и «мстители» не решились подойти к нашему «забору»! А после трудного объяснения с союзниками мы разрешили нашим соседям — и далее так коротать ночи.

Но это возможно было только в хорошую погоду, а в ненастье — нам, по причине душевной доброты, пришлось ютить эти семьи в казарме...

Наши люди, всегда готовые помочь потерпевшим, принимали гостей радушно. Гости же вели себя очень сдержанно. Должно быть, не могли простить себе такого унижения: спасаться под крылом врага! Как плененные они входили в казарму, а там, быстро отыскав темные углы, места под лестницей, — больше никак себя не проявляли. Лишь в случае дежурного обхода или неожиданной встречи с «нашим человеком» они, в каком бы состоянии ни находились — сидя, лежа — вскакивали, молитвенно складывали ладони на груди, покорно кланялись и уступчиво пятились, если пространство позади них позволяло. Различали ли они нас, по званиям или возрасту, не знаю. А мы их — только по цвету халата или, как у них называется: по кимоно! Все они казались нам, как и в первые дни — на одно лицо.

Но природа ведь никогда ничего не создавала одинакового — штампы не ее стихия. И пришлось недолго ждать, чтобы она это лишний раз доказала.

Мне довелось увидеть, как совершавший дежурный обход боец Коля буквально наткнулся на вынырнувшую из-под лестницы японку. (Я тогда не знал, что это была Сацико, и знаком ли был с ней Коля до того — тоже не ведал.) Она испуганно сжалась, соединила на груди ладони, уткнулась в них носом, закрыла глаза и попробовала пятиться. А Коля остановил ее, взял в свои руки пальцы сжавшихся ладоней, разъединил их, и ему открылись крепко зажмуренные глаза и дергающиеся в смущенной улыбке губы. Он тоже улыбнулся. Дотронулся до ее плеча, чтоб успокоить. Отошел на пару шагов, оглянулся. За ним следил один приоткрытый глаз японки. Он еще раз улыбнулся, помахал ладонью, прощаясь. При этом он игриво пошевелил пальцами. Японка попробовала повторить его жест. Но вдруг смутилась и стыдливо закрыла лицо руками. Я тоже улыбнулся, и тогда, и сейчас. Такая встреча с таким прощанием не могла не позабавить. А сейчас подумалось, что именно та встреча произвела на японку такое сильное впечатление, что даже одним глазом она сумела разглядеть в Коле что-то привлекательное, «цепляющее»... Да, а его прикосновение к ее плечу?!

Позже мне представили эту женщину, как «способную вести переговоры» по смягчению возможных конфликтов между нами и гостями. Она владела англий­ским, знала даже несколько рус­ских слов, китай­ских, а я — говорил по-немецки, имел на вооружении несколько тоже китай­ских и уже япон­ских слов. Нельзя было, разумеется, сбрасывать со счетов язык жестов. Все это позволило мне узнать ее имя — Сацико, что она вдова погибшего офицера достаточно высокого ранга, что она потеряла мать и двоих детей во время атомной бомбардировки Нагасаки. К тому же, сообщая о гибели мужа, вдова вся как-то подтянулась, давая понять, что гордится подвигом человека, отдавшего жизнь за Императора, Японию!.. Во время переговоров Сацико вела себя достойно, разумно. Напрягая шею, высоко тянула голову. Отчего казалась намного выше, чем была на самом деле.

Интересно, когда я разговаривал с Сацико, то все время пытался соединить две половинки этой женщины — сидящей передо мной, и той, что «случайно» повстречалась с бойцом Колей — не получалось. И еще — я долго не мог понять, почему Сацико, когда приходила ко мне, часто озиралась, всматривалась в лица встречавшихся бойцов. Скорее всего, она искала среди них — бойца Колю. Уже тогда, должно быть, отсутствие в поле ее зрения этого бойца — томило Сацико.

А боец — Коля... фамилии его не помню. Ее редко произносили. Обычно бойцов звали только по фамилиям, а он — оставался почему-то для всех и всегда — Колей...

...Среднего роста, белесый, со светло-голубыми глазами... скорее можно было сказать, что он казался бесцветным, мягким, незаметным, лишенным каких-либо отличительных признаков. Очень немногим было известно его умение увлекаться, дотошно в чем-то разбираться. Далеко не всем доводилось увидеть, как загораются особым бле­ском его глаза. Как Коля в эти моменты становится плотнее, крупнее, жестче — как его энергетика, дотоле жидковатая, обретает ясные очертания. А когда понятливость, умение и возможности Колины — проявлялись, и не могли не удивить мало знавших его товарищей, то он объяснял это тем, что происходит — не просто из коми, а из коми-зырян, подчеркивая, что из зырян происходили Ломоносов, Распутин и знаменитый философ-социолог Сорокин! Вряд ли он успел (вернее, сумел бы!) к тому времени все это сообщить Сацико. Да если бы и успел, то вряд ли она смогла оценить перечисленные достоинства.

Ведь в любви (а то, что у них была любовь — сегодня я могу утверждать с уверенностью!) видится и ценится совсем другое. Теперь, в солидном возрасте, я хорошо знаю, что Любовь на многое способна. Она может ослепить, но может вооружить влюбленного «приборами», которые позволят без труда обнаружить в любимом такие качества и возможности, о которых их обладатель даже не подозревает!

Сдержанность наших «гостей», обогреваемых вниманием «хозяев», заметно таяла. Но первый шаг к оживлению сделали дети. Сначала они принялись пересчитывать ступеньки казарменных лестниц. Позже заинтересовались пушками, машинами, когда бойцы проводили чистку матчасти, ее регулировку. Дет­ское любопытство не мешало, оно даже забавляло личный состав. Незаметно бойцы и офицеры стали все чаще обмениваться мнениями по поводу дет­ской активности... с их мамами.

А потом... я еще раз увидел, как заряжающий второго орудия первого взвода обменивается улыбками с той, которую звали Сацико. И в какое-то мгновение показалось, что они понимают друг друга. Разговаривают. Когда же они прощались, то помахивали друг другу ладонями, игриво перебирая пальцами. Притом парочка не обращала никакого внимания на удивленные взгляды окружающих.

Надо сказать, что разговаривали, ну, скорее, — общались — почти все. Почти у всех с кем-то как-то складывались какие-то отношения. Совершенно по-разному (и не могло быть иначе), ведь никто ни на кого не был похож — ни наши ребята, ни японки, ни их дети. Кто-то был застенчив, кто-то — лукав, проворен, кто-то тянулся к прикосновениям, а кто-то их старательно избегал...

Но, при этом, все заглядывались на Колю с Сацико. Трудно сказать, что занимало всех. Осуждали эту пару или пробовали брать с нее пример?

Мне же нравился любой мотив, я радовался отсутствию конфликтов.

Но мой заместитель по политиче­ской части усмотрел в общении личного состава с японками и их детьми «размагничивание воин­ской дисциплины». Я попытался его успокоить: мол, скоро мы уедем, а у вчерашних врагов останутся в памяти наша открытость, доброта... и они потом расскажут сестрам, братьям, мужьям, папам. «Священный долг» мешал замполиту сразу со мной согласиться, но...

Вскоре меня вызвали в штаб армии. Обсуждалась проблема отъезда на родину. Поиск времени и места погрузки занял почти весь день.

Когда же я вернулся в казарму, то попал в самый разгар переустройства — мои подчиненные приспосабливали для обитания наших гостей спортзал. Все занятия физкультурой личного состава решили перенести на свежий воздух. Это было предложение старшин подразделений, одобренное всеми командирами и, что меня особенно обрадовало, замполитом. Я ему благодарственно пожал руку. А когда на ночлег стали собираться наши уже не просто «гости», а «желанные» и нельзя было не заметить, что они дружно волокут тележки с выстиранным и выглаженным солдат­ским бельем (!) — то я даже обнял замполита!..

И тут, через его плечо, я заметил, как к старшине артбатареи подбежала Сацико, и жестами стала объяснять (ну, совсем, как девчонка!), что ей нужна помощь, она одна, ей трудно тащить тележку. Рядом со старшиной стоял Коля, его-то старшина и подтолкнул к японке: помоги, мол...

На лице японки вспыхнуло и заиграло благодарственное сияние.

Легко было догадаться, что Сацико подошла к тому старшине не случайно, а потому, что он стоял рядом с Колей. А как она схватила его за руку и поволокла за собой! Он этому тоже обрадовался, поскакав за Сацико козликом...

На это все обратили внимание, потому что движения убегавшей пары никак не походили на япон­ский церемониал. Но так как веселенькая пара быстро исчезла, то все спокойно вернулись к своим делам. И я тоже. К тому же, мне надо было ознакомить офицеров с планами отъезда нашей части и предстоящей уже через два дня погрузке. Я, наверное, никогда не вспомнил бы об этих веселых скачках бойца Коли и японки, если бы...

Через пару дней, в разгар наших сборов, ко мне подошел командир второго орудия первого огневого взвода и спросил:

— Что делать с этим... Колей?

Тут уж сразу вспомнились «веселые скачки». Я не успел спросить: «А что случилось?», как сержант, оглядевшись по сторонам, шепнул: «Он два дня не ночевал в казарме...»

— А где он?.. — удивился я, в ответ командир орудия пожал плечами.

Никто на нас не обращал внимания. Все были заняты сборами. И японки, и их дети помогали нашим бойцам. Это надо было видеть. Эту картину можно было бы долго рассматривать, если бы у меня и у командира орудия было на то время. Но его не стало...

Мы двинулись, не зная куда. Попробовали налево, потом направо... Неожиданно к нам подошла рослая японка и жестами дала знать, куда следует идти. И сама двинулась впереди нас. Затрудняюсь сказать: хотела ли она помочь нам или своей подруге... и была ли та ее подругой, или наоборот — соперница, и наша проводница желала ту — другую — выдать, проучить? Мы тогда об этом не думали — нам надо было найти Колю. Эта ситуация очень тревожила. Действительно, ситуация — пренеприятнейшая. При любом исходе! Как бы она ни прояснилась, каким бы боком она ни раскрылась. Даже, если это гибель человека, даже, если это шутка! Я понимал, что грозит трибунал (и не только ему одному!).

В моей голове вертелась куча предположений — бегство, убийство, увлечение, месть за мужа со стороны японки... И неотступно цеплявшийся за любое предположение вопрос: «Что делать?!».

Волнение, даже страх — завоевывали во мне все больше и больше клеток.

Мы, конечно, торопились, шли быстро, но едва поспевали за деловито семенившей японкой, она так быстро и решительно двигалась, будто предпринятая вылазка ей важнее, чем нам.

Но перед тем самым домом она резко остановилась и жестами дала понять: «Дальше она — ни-ни». Да так же, без слов, объяснила нам, как следует самим двигаться к цели.

На втором этаже перед нужной дверью мы, я и сержант, нерешительно остановились, одновременно о чем-то задумавшись. Но два синхронных глубоких вздоха дали нам сигнал: надо что-то делать.

А дверь сама распахнулась и на нас двинулась стопка глаженого солдат­ского белья, которую в руках держала Сацико. Может быть, она решила, что мы пришли за этим самым бельем?..

Но, увидев офицера, да притом командира части, сообразила, почему и за кем пришли!

Она попыталась захлопнуть дверь, но сержант успел вставить в проем ногу, и Сацико, сбросив стопку белья на наши руки, устремилась в комнаты. На ходу она суетливо что-то шептала. Из многих слов — угадывалось лишь — «Коля!»

Колю мы увидели поднимающимся с циновки, неторопливо заматывающим простыней свое нагое тело. Красивое, крепкое тело. А Сацико в дополнение к простыне набросила на него кимоно и чтобы совсем прикрыть, защитить его от нас, встала перед ним — лицом к нам. Мол, не отдам! Маловатая для защиты на фоне крупного Коли (таким он показался) — она выглядела смешно. И мы невольно заулыбались. Сацико, должно быть, уловила, что шума и насилия не будет, обмякла. Молитвенно сложила ладони, уткнулась в них лицом и затихла.

— Не бойся, я никуда не уйду, — сказал Коля для нас и ласково прижал Сацико к груди, поцеловал в затылок. Этот жест должен был иметь смысл перевода с рус­ского, который устроил Сацико. Тогда женщина взглянула на нас, чтобы убедиться — дошел ли смысл текста до нашего сознания. А сержанта этот демарш разозлил, и он не то спросил меня, не то предложил:

— Надавать ему...

Я остановил его:

— Не надо ни бить, ни ругать... — и обратился к Коле: — Надо, Коля, чтобы ты понял, что нарушаешь присягу. Предаешь нас.

— Война кончилась и я свободный...

— Ты можешь попроситься, и тебя могут отпустить. Но не раньше, чем ты вернешься на Родину. Ты можешь обвенчаться или расписаться здесь с разрешения командования. Ведь это брак граждан разных стран... — пытался я усилить мотивацию необходимых поступков.

— Что-о?! — вспылил Коля. — Кто-то будет мне разрешать: любить или не любить. Я ее не брошу! — он подхватил Сацико на руки, как ребенка, и стал целовать. А она так радостно отвечала!

«Всего — восемнадцать годков, а каков?! А она... Что значит — Любовь?! Во что она превратила зрелую, солидную женщину!» — когда я мысленно произнес слово «любовь», то понял, что оно точнее всего определяет их отношения, определяет их самих — любящих. Как она изменилась, когда учуяла угрозу их отношениям, как он встал на защиту их чувств. Он кажется выше и меня, и сержанта, он просто огромен; и выглядит, и ощущается значительнее нас — его командиров. Я не заметил, как у них все начиналось, как вызревала их Любовь, но... вдруг мне стало страшно за них. Ведь они даже не подозревают, какие люди, какие органы вплетутся, вмешаются в их отношения!.. А как им доходчиво объяснить — я не знал.

Очутившись в сочных, сладких объятиях, «молодые», должно быть, совсем забыли о нас, нежданных. Пришлось напомнить о себе, и я попытался все-таки объяснить:

— Коля, только хотел бы тебе напомнить, что ты находишься на службе в армии. Армия временно дислоцируется на территории чужой страны, живущей по своим законам. Поэтому в самой армии законы ужесточаются. Нарушив мой приказ, ты рискуешь гауптвахтой, несколькими днями разлуки с любимой. А нарушив армей­ские, ты рискуешь оставить любимую без... себя самого — навсегда! Тебя, как дезертира — расстреляют. Война для нас с тобой еще не закончилась, — я, не останавливаясь, произносил эти жесткие слова. Откуда они брались, не знаю, от них мне самому становилось страшно, но оттого, что на Колю они не производили никакого впечатления, мне становилось еще страшнее.

— Ох-ох, — засмеялся Коля. Сацико, конечно, не понимала, о чем мы говорим, поэтому Колин смех ее заразил — она расхохоталась.

— Коля, тебя ждет родная страна, мать, в конце концов, — не унимался я.

— У матери нас много. Она даже не заметит...

— Прости, но ты еще не любишь — ты только влюблен. Ты должен будешь привыкнуть к новому языку. К местному быту, ее возрасту! Она же намного старше тебя! Она что — похожа на твоих сестер, соседок, одноклассниц... — настойчиво пытался я пробраться в его сознание.

— Она ни на кого не похожа. Она одна во всем мире...

Командира орудия завело упорство подчиненного, он напрягся, чтобы проучить упрямца — поколотить или скрутить и потащить в расположение части. Коля, учуяв намерения сержанта, опередил его, вспрыгнул на подоконник и схватился за шпингалет оконной рамы, демонстрируя готовность выскочить из окна.

— И тебе даже не жаль любимой, ведь разобьешься...

— Показать вам, как я прыгаю со второго этажа? — игриво успокоил нас Коля. Веселый тон и улыбка возлюбленного продолжали подбадривать Сацико. Она тоже улыбалась и часто гордо в­скидывала голову.

Затянувшееся препирательство теряло смысл.

— Ладно... ты подумай, — сказал я. — Будем ждать тебя с твоими предложениями, как лучше решить эту проблему... Счастья вам...

— Идите-идите... без вас разберемся. Только не надо портить нам жизнь... — бросил мне вслед Коля.

Я поднял руку, игриво пошевелил пальцами, подмигнул — этот прощальный жест был адресован Сацико, повернулся и вышел, Архипов немного задержался, но на лестнице догнал меня. Сказал ли он что-нибудь «на прощание Коле», не знаю — он не рассказывал. Только по дороге все время оглядывался, в надежде на то, что Коля одумается и побежит за нами.

Мою голову, наконец, правомерно заняла дума об организации отъезда — времени-то мало оставалось.

...Но все же, не спросясь, в мою головушку прорывались мысли о том, как спасти ИХ ЛЮБОВЬ. ЛЮБОВЬ ЖЕ ВЕДЬ! Это я чувствовал. Я понимал, что у меня нет никаких возможностей, средств, связей, союзников! Но не думать об этом я уже не мог...

Когда мы вернулись в расположение, то сборы там были в самом разгаре — подготавливали матчасть, складывали боеприпасы, аппаратуру — при том «наши гости» принимали в сборах самое активное участие. Да так аккуратно, старательно, что очень веселило личный состав. Меня тоже. А им было грустно. Может быть, даже тяжко, ведь они лишались понравившегося им общества, к которому стали привыкать, и охраны! Чего больше не скажу. Я только замечал, как они украдкой утирают слезы. И в это же время, не могло не подуматься: нагрянь сейчас армей­ское начальство, то нам за это содружество здорово влетело бы... «Косточки» мы бы вряд ли собрали».

И тут, как нарочно, появился уполномоченный СМЕРШа. Первое, что пришло в голову: — накаркал! Или кто-то успел доложить о Коле?..

Но, оказалось, что он просто пришел проведать — давно не был. И ему понравилась картина сборов. Более того, показывая пальцем то на одну сценку, то на другую, он приходил все в больший восторг!

— Смотри, как осторожно они устанавливают ящик с гранатами! А как штопают чехлы для пушки! А бойцы, какие чистенькие и без матюгов... ну, ты и выдумщик, такое организовать!

— Это все замполит... — спокойно отказался я от незаслуженной похвалы. И тут же мне показалось, что сейчас самый подходящий момент обсудить со «смершевцем» ситуацию «японо-зырян­ской любви»...

Он на секунду задумался и спросил, а она не похожа — на якутку или бурятку, как с языком?.. И заключил: можно было бы устроить в санбат или в столовую. Ты говоришь — он потомок Ломоносова, а она тоже там какая-то... такое могло бы получиться?! Если это настоящая любовь? Или ей с голодухи захотелось мальчика? Ты уверен?

После этого задумался я...

...и в этот момент послышались выстрелы!..

Нам потом рассказывали. И случайные свидетели, и сама Сацико... После того, как я на прощание игриво пошевелил пальцами руки, она успокоилась, но, увидев валяющееся на полу недавно стиранное белье, принялась быстро приводить его в порядок, и потом понесла в часть... А на улице проезжал извозчик. Он вез веселую компанию китайцев, которые выскочили из коля­ски, вырвали у Сацико белье, на разбросанную кучу повалили ее. Она закричала. Из окна выпрыгнул Коля. Началась возня, драка. И Колю — убили.

Он лежал на куче белья в разорванном кимоно. «Смершевец» своим вопросом «кто его так нарядил?» сразу сумел погасить всякие разговоры и догадки по поводу странного Колиного облачения и приказал переодеть бойца.

Колю похоронили на следующий день в брат­ской могиле на главной площади города. Там покоилось немало товарищей — жертв мирного времени. Погибшему отдали честь салютом. И когда мы остались вдвоем у могилы, я обнял Сацико за плечи и сразу ощутил трогательный отклик благодарности. Я не знал, чем и как утешить эту чудную женщину, наказанную только за то, что она полюбила!

Неожиданно я (неверующий) решил обнадежить ее тем, что Она-Сацико и Он-Коля обязательно встретятся на небесах и никогда уже не расстанутся. Как я передал ей это представление — не помню. Но она поняла. Ее улыбка широко растянула ее тонкие губы. Даже глаза заулыбались. Она посмотрела на небо. Голубое-голубое. Но не потому, что подумала о такой возможности, а из благодарности мне — за старание ее утешить. При том она покачала головой, что означало: «Нет». Потом с большим трудом объяснила, что японцы живут только на земле. Загробная жизнь для других.

Потом мы шли. Долго, молча. Вдруг она схватила меня за локоть. И, безжалостно кромсая рус­ские слова, старательно высюсюкивая япон­ские, три раза спросила одно и то же. Я, наконец, понял:

— Это правда? Ты сам веришь, что я с ним там встречусь.

Я кивнул, твердо добавив: — «Да».

Я надеялся, что Сацико успокоится. Но она быстро сложила ладони, уткнулась в пальцы носиком, несколько секунд, не больше, что-то пошептала (мы остановились на мосту через реку), потом решительно рванулась к ограде и перескочила ее...

На мосту откуда-то набралось много народа. Одни рассматривали корявую лунку на тонком льду, оставшуюся после падения Сацико. А другие держали меня, собравшегося было броситься на помощь самоубийце, и объясняли мне, что ей уже не помочь — высота, лед, быстрое течение... и потом разве поймешь японок, может быть, ей так лучше. Объясняли на разных языках. Объяснение дошло до меня позже. А тогда у меня просто не осталось сил сопротивляться сдерживающим меня людям и вникать в их советы...

С тех пор минуло столько лет!.. И каждый раз, когда вспоминается это событие (в разных условиях, по неожиданным поводам), то всплывают все те же вопросы: — «Зачем я сказал ей, что верю?! Может быть, она дожила бы до сегодняшнего дня, японцы долго живут! Встретила бы новую Любовь или хранила бы и берегла память о Той, что даровал ей Великий Случай!». А что же все-таки вело юнца и зрелую женщину с разных сторон земного шара навстречу друг другу? Что позволило им разглядеть в водовороте еще не устоявшихся событий, на поле, еще не остывшем от горячих схваток, где смертельно ненавидящие друг друга люди утверждали свою правоту — что все-таки помогло этим, так нужным друг другу человекам разглядеть друг в друге милого, нежного, ласкового человека, способного по-настоящему любить?!» Радостная любовь тогда выросла, расцвела... но жестокая среда смяла этот цветок, растоптала...

А может быть, они встретились? Там! Возможно, так бывает? И счастливы по-настоящему. И вместе машут руками, как когда-то, игриво пошевеливая пальцами, шлют мне издалека благодарственный привет...