Павел Чибисов

Одинокий сверчок

* * *

До зари, чтоб вернуться успеть,

По бокам вороного коня,

Больно хлещет шальная плеть,

Восвояси его гоня.

Ах, зачем ты, родной, убежал

Сквозь поля в полуночные сны?

Слово, данное мне, не сдержал,

Одурманенный зовом весны.

И какая виною причина —

Знает только лишь солнца круг,

На душе у тебя кручина.

Поделись ей, усталый друг.

Расскажи мне, чего же ради,

Невзирая на гнев отца,

По степной, неизмятой глади,

Рысью кинулся до конца?

Не могу я тебя винить,

Я и сам от то­ски дрожал,

Разрывая запрета нить,

Когда вслед за тобой бежал.

Знаю, быт твой — кромешный ад,

И от пахоты ноют ноги,

Все равно ты вертай назад,

По ухабинам сель­ской дороги.

Я водицей тебя напою

И — в загон (только ты не шути)

Молодую насыплю хвою,

Что собрал на обратном пути.

Выходя из безмолвной ночи,

Мы друг в друга душою вжались,

И я видел, как солнца лучи

В лошадиных глазах отражались.

Понял я, эту тайну храня,

Хоть и тяжкая выпала доля,

Есть мечта у трудяги-коня

Под коротким названием — воля!

* * *

Если б знал лучик вешнего солнца

И костров молчаливый дым,

Как, родного не видя оконца,

Тяжело жить на свете слепым.

Не ласкать ясным взором луны,

Не лелеять воды сонной глади,

По которой в спехах плывуны,

Чертят линии, словно в тетради.

Не узреть утром ранним восхода

И не видеть весенней капели,

Не взглянуть на рождение всхода

У пшеницы, что сеют в апреле.

Как до боли порой нестерпимо,

Когда, двигаясь к отчему дому,

То и дело бросаешься мимо.

Как же трудно на свете слепому!

Полумрак пеленой закружив,

Изваял белокаменный склеп,

Тяжело стать ослепшим пожив,

Хуже тем, кто с рождения слеп!

* * *

Там, где леса спит опушка,

Беспробудным сном,

Одинокая кукушка

Плачет о былом.

Со стволов печальным взором

Озирает даль.

Жизни, прожитой с позором,

Ей безумно жаль.

Слезы льются, как вода,

Словно из ушата,

Не видать ей никогда

Юных кукушат.

Сколько прочь ты ни гони —

Крики их везде.

В чьем теперь растут они

Связанном гнезде?

Опустившись на хвою,

Сколько нужно воли,

Чтоб подбросить кровь свою

Да к чужой без боли?

Чтоб откинуть тяжесть мук,

С легкостью навеки,

Чтобы ношу ­скинуть с рук,

В пустоту опеки.

Покарав расплатой спешной,

Словно как палач,

Оттого в ночи кромешной

Слышен горький плач.

Сердце больше пусть не тает,

Ритмы пусть тихи,

Ведь не наши дни считает,

А свои грехи.

* * *

Помню, кости промерзшие грела

Раскаленным дыханием плеч

Побеленная нежностью мела

Добродушная рус­ская печь.

Как я лез на нее без оглядки,

Разжигая ребячий гам.

И когда мы играли в прятки,

Хоронился я вечно там.

Как душа, ожидав, дрожала,

Когда, вскрыв белоликий склеп,

Наблюдал я, как печь рожала

Пропеченный, душистый хлеб.

И в безмолвной, кромешной ночи,

Повернувшись на левый бочок,

Слушал, как под ступенькой печи

Стрекотал одинокий сверчок.

Как смыкал утомленные веки,

Подобравшись под самый карниз.

Никогда не забуду вовеки

Три ступеньки наверх и три — вниз!

* * *

Кем бы ни был ты душой,

Свят или безбожник,

Ты правшой или левшой,

Стелешь подорожник.

Убирая боль от ран,

Средь люд­ского гама,

Будь ты глажен или дран,

Ты бросаешь: «Мама!»

Если вдруг свершая месть,

Я кричу: «Пусти!»

Невзирая, кто я есть,

Ты твердишь: «Прости!»

Одинаковые мы,

Ясно без зарока

От сумы и до тюрьмы,

От стопы до ока.

* * *

Как охота за чуб ухватить

Повзрослевший степной ковыль,

Что, порвав паутинную нить,

Отметает дорожную пыль.

Как приятно порой потрепать

Обжигавшие листья крапивы,

Что рвала упокойная мать

У раздвоенной ласковой ивы.

Как стройна, как сладка недотрога,

Душу греет стыдливостью лика,

Наклонясь в почитании Бога

Покрасневшая земляника.

Снова к жизни, спеша, возвращает,

Гладь души, что тоскою измята,

И, ведя сквозь невзгоды, прощает

Нежным запахом сбитая мята.

Коль не станешь безжалостно рвать,

Сколько неискончаемой ла­ски

Могут, глядя, в спокойствии дать

Первоцветом — анютины глазки.

И куда ни пойду, ни поеду,

Заблудившись, попав в беду, —

Я по запаху, словно по следу,

До родимого края дойду.